чки,
страдающие такого рода болезнями, рано созревают, преждевременно  становятся
женщинами. Луиза отличалась наивной чувственностью; казалось,  она  родилась
пятнадцатилетней девушкой  и  никогда  не  знала  детства.  Когда  ее  отец,
здоровенный тупой колосс, смотрел на нее, ему не верилось, что она его дочь.
Мать также была  высокого  роста,  полной  женщиной;  о  ней  ходили  слухи,
объяснявшие  хилость  девочки,  нечто  цыганское   в   манерах   этой   юной
миллионерши, ее порочную и чарующую некрасивость. Молва гласила,  что  Эллен
умерла,  предаваясь  самому  постыдному  разврату;  чувственные  наслаждения
разъедали ее, как язва, а муж даже не замечал явного безумия  жены,  которую
следовало бы поместить в сумасшедший дом. Рожденная больной  матерью,  Луиза
появилась  на  свет  малокровным,  искалеченным   ребенком,   с   нездоровым
воображением, с памятью, загрязненной видениями распущенной жизни. Иногда ей
представлялось, что она смутно  вспоминает  какое-то  другое  существование:
перед ней в неясной дымке возникали причудливые образы, целующиеся мужчины и
женщины, целые чувственные драмы, возбуждавшие ее детское  любопытство.  Это
говорила в ней мать. Самая невинность ее была порочна. Она росла, и ничто не
удивляло ее.  Она  все  помнила,  вернее  -  все  знала  и  уверенно  шла  к
запретному,  подобно   человеку,   возвратившемуся   домой   после   долгого
отсутствия, которому достаточно протянуть руку, чтобы  найти  все  на  своем
месте  и  насладиться  домашним  уютом.  Это  странное  существо  с  дурными
инстинктами, подстать наклонностям Максима, отличавшееся к тому же  невинным
бесстыдством, пикантным сочетанием ребячества  и  вызывающей  смелости,  эта
девочка, как бы  переживавшая  второе  существование  девственницы,  которая
познала  жизнь  и  падение  зрелой  женщины,  должна  была  в  конце  концов
понравиться ему даже  больше,  чем  Сильвия  с  ее  душой  ростовщика  и,  в
сущности, настоящая мещанка - дочь почтенного торговца бумагой.
     О браке говорилось шутя, решили дать "детям" подрасти. Обе семьи жили в
теснейшей дружбе; Марейль подготовлял свою кандидатуру,  Саккар  подстерегал
добычу. Максим  должен  был  в  виде  свадебного  подарка  преподнести  свое
назначение аудитором государственного совета.
     В то время богатство Саккара, казалось, достигло апогея, заливало Париж
огнями  гигантской  иллюминации.  Наступил  тот  час  охоты,   когда   дележ
животрепещущей добычи наполняет лес собачьим лаем, хлопаньем  бичей,  огнями
факелов. Разнузданные вожделения  были,  наконец,  удовлетворены,  упивались
наглым торжеством под грохот  обрушенных  кварталов  и  наскоро  сколоченных
состояний. В  городе  царил  разгул  миллионов  и  продажной  любви.  Порок,
низвергаясь с верхов,  растекался  по  канавам,  наполняя  бассейн,  взлетал
кверху садовыми фонтанами и  снова  падал  на  крышу  мелким,  пронизывающим
дождем. И прохожему, переходившему ночью  мост,  казалось,  что  Сена  несла
посреди  уснувшего  города  все  его  отбросы,  крошки,  упавшие  со  стола,
кружевные банты,  оставленные  на  диванах,  фальшивые  шиньоны,  забытые  в
фиакрах, ассигнации, выпавшие из корсажей, все, что удовлетворенное желание,
разбив и загрязнив, выбрасывает на улицу. И в лихорадочном сне  еще  больше,
чем в захватывающей дух дневной  суете,  ощущалось  сумасбродство,  обуявшее
Париж, золоченый, чувственный кошмар города, обезумевшего от своего золота и
своей плоти. До полуночи пели скрипки, потом окна гасли, на город спускались
тени. То был словно огромный альков, где потушили последнюю свечу,  подавили
последнюю стыдливость. Во тьме слышался лишь вопль яростной, усталой  любви,
а Тюильри на берегу реки простирал во мраке руки как бы  для  всеобъемлющего
объятия.
     Саккар закончил постройку  особняка  возле  парка  Монсо,  на  участке,
украденном им у города. Он  отделал  для  себя  во  втором  этаже  роскошный
кабинет из палисандрового дерева, украшенного позолотой, с высокими книжными
шкапами, набитыми папками с делами, но без единой книги;  несгораемый  шкап,
вделанный в стену, стоял в  глубокой  нише  точно  в  громадном  алькове,  в
котором могли  укрыться  страсти  целого  миллиарда.  Там  расцветало  нагло
выставленное богатство Саккара. Все удавалось  ему.  Переселившись  с  улицы
Риволи, он поставил дом на широкую ногу, удвоил расходы, рассказывал близким
друзьям о своих больших заработках. Из его слов можно  было  заключить,  что
компания с почтенными Миньоном  и  Шарье  приносила  ему  завидную  прибыль,
спекуляции на земельных участках процветали, а что касается "Винодельческого
кредита", то это была неистощимая дойная корова. Перечисляя свои  богатства,
Саккар обычно так ошеломлял слушателей, что те не могли  отдать  себе  ясный
отчет в сущности его дел. Его носовой провансальский акцент  усиливался,  он
пускал фейерверк коротких фраз и нервных жестов, в которых миллионы взлетали
и рассыпались ракетами, ослеплявшими самых недоверчивых. Неугомонная  мимика
немало способствовала его репутации  богача  и  счастливого  игрока.  Никто,
однако, не знал, есть ли у него солидный,  определенный  капитал.  Различные
компаньоны  поневоле  были  осведомлены  о  его  положении,  поскольку   это
непосредственно их касалось, и объясняли его  огромное  богатство  неизменно
удачными спекуляциями, им неизвестными.  Он  тратил  бешеные  деньги,  поток
золота продолжал катиться из его кассы, хотя никто  еще  не  открыл  истоков
этой золотой реки. То было чистейшее безумие, неистовое  мотовство.  Луидоры
пригоршнями выбрасывались  за  окно,  из  несгораемого  шкапа  каждый  вечер
выбиралось все до последнего су, а за  ночь  он  снова  наполнялся  неведомо
каким образом и никогда не снабжал столь крупными суммами,  как  в  те  дни,
когда Саккар уверял, будто потерял ключи.
     В бурном водовороте этого богатства,  бурлившем  как  река  в  весеннее
половодье, приданое Рене завертелось,  унеслось,  утонуло.  Вначале  она  не
доверяла мужу, хотела сама управлять своим состоянием, но  скоро  устала  от
дел, а затем почувствовала себя бедной  по  сравнению  с  ним.  Обремененная
долгами, она вынуждена была обращаться к Саккару и, занимая у  него  деньги,
отдавала себя в его руки. С  каждым  новым  счетом,  который  он  оплачивал,
улыбаясь, как человек, снисходивший к людским слабостям, она становилась все
более зависимой, доверяла ему свои процентные бумаги, разрешала ту или  иную
продажу. Когда супруги переселились в особняк у парка  Монсо,  Саккар  почти
окончательно обобрал Рене. Он заменил  собою  государство  и  выплачивал  ей
проценты со ста тысяч, вырученных от  продажи  дома  на  улице  Пепиньер;  с
другой стороны, он убедил жену продать поместье в Солони и вложить деньги  в
крупное предприятие, по его словам - замечательное.  Таким  образом,  у  нее
остались только шароннские участки, которые она упорно отказывалась продать,
чтобы не огорчив добрейшую тетю  Елизавету.  Но  Саккар  и  тут  подготовлял
ловкий трюк с помощью своего старого сообщника Ларсоно. Впрочем, Рене все же
оставалась обязанной мужу: если Саккар и воспользовался  ее  состоянием,  то
процентов платил ей в пять или шесть раз больше обычного.  Проценты  со  ста
тысяч франков вместе с доходами от солонского поместья составляли  не  более
девяти или десяти тысяч франков; этого едва хватало на оплату ее  белошвейки
и башмачника. Муж платил ей или за нее в  пятнадцать,  двадцать  раз  больше
этой ничтожной суммы. Он мог  неделю  изощряться,  как  украсть  у  нее  сто
франков, и в то же время содержал ее по-царски. Поэтому  Рене,  как  и  все,
питала уважение к величественной кассе своего мужа, не  задаваясь  вопросом,
из какого небытия возникла золотая река, протекавшая перед ее глазами, река,
в которую она бросалась каждое утро.
     В особняке у парка Монсо началось настоящее исступление,  блистательный
триумф. Саккары удвоили количество экипажей и выездов;  наняли  армию  слуг,
нарядили их в темно-синие ливреи, рейтузы цвета мастики и жилеты в черную  и
желтую  полоску  -  несколько  строгие  тона,  выбранные   Саккаром,   чтобы
производить впечатление вполне солидного финансиста. Эту мечту он лелеял всю
жизнь. Саккары выставляли свою роскошь напоказ и в дни званых обедов  широко
раздвигали занавесы на окнах. Вихрь современной жизни, хлопавший  дверьми  в
квартире на улице Риволи, превратился здесь в  настоящий  ураган,  грозивший
смести все перегородки.  В  этих  княжеских  апартаментах  с  раззолоченными
перилами лестниц, с пушистыми коврами,  в  этом  сказочном  дворце  выскочки
носились запахи Мабиля, вихлялись бедра в модных кадрилях,  проносилась  вся
эпоха с ее безумным, тупым смехом, с ее вечным голодом и вечной  жаждой.  То
был подозрительный дом бесстыдного веселья, широко распахивающий окна, чтобы
приобщить прохожих к тайнам алькова. Муж  и  жена  жили,  не  стесняясь,  на
глазах у прислуги. Они поделили между собой дом, расположились там  лагерем,
как будто даже не чувствуя, что они у себя,  подобно  людям,  которые  после
головокружительного,  шумного  путешествия  случайно  попали   в   роскошную
гостиницу и, едва распаковав чемоданы, помчались  осматривать  новый  город.
Они только ночевали дома и оставались там в дни званых обедов,  а  остальное
время носились по Парижу, иногда  забегая  на  час,  как  забегают  в  номер
гостиницы в промежутке между двумя экскурсиями. Рене обуревало дома какое-то
беспокойство, одолевали мечты; ее шелковые юбки с змеиным шипением скользили
по мягким коврам,  вдоль  атласных  кушеток;  ее  раздражала  окружавшая  ее
бессмысленная позолота, высокие пустые плафоны, где оставались после  ночных
кутежей отзвуки смеха молодых идиотов и сентенций старых мошенников; и чтобы
сделать эту роскошь осмысленной, чтобы полнее жить среди  этого  блеска,  ей
нужно было найти то высшее наслаждение, которое ее любопытство тщетно искало
во всех закоулках особняка  -  в  маленькой  гостиной  солнечного  цвета,  в
оранжерее с сочной растительностью. Что касается Саккара,  то  он  дошел  до
предела своих мечтаний: он принимал у себя финансовых тузов -  Тутен-Лароша,
Лоуренса, великих политических деятелей -  барона  Гуро,  депутата  Гафнера;
даже его брат министр - и тот соблаговолил два-три  раза  побывать  у  него,
чтобы упрочить этим положение Саккара. Между тем его, как и  жену,  обуревал
нервный  страх,  беспокойство,  от  которого  смех  его   дребезжал,   точно
надтреснутое стекло. Он так метался,  казался  таким  растерянным,  что  его
знакомые говорили о нем: "Черт его знает, этого Саккара!  Он  слишком  много
наживает, он кончит сумасшествием!" В 1860  году  Саккар  получил  орден  за
таинственную услугу, оказанную префекту: он выступил в качестве  подставного
лица какой-то дамы при продаже участков.
     Ко времени переезда в особняк у парка Монсо относится событие  в  жизни
Рене, оставившее неизгладимый след  в  ее  душе.  Министр  до  тех  пор  все
отказывался  исполнить  просьбу  невестки,  умиравшей  от  желания  получить
приглашение на придворный бал. Наконец он  уступил,  считая,  что  положение
брата окончательно упрочилось. Целый месяц Рене не спала ночей.
     Великий день наступил, и  она  сидела  ни  жива  ни  мертва  в  карете,
увозившей ее в Тюильри.
     На  ней  был  необыкновенный  по  оригинальности  и  изяществу  туалет,
настоящая находка, - наряд, придуманный ею бессонной ночью. Три  мастера  от
Вормса выполняли его у нее на дому, под собственным ее наблюдением. Это было
простое  платье  из  белого  газа,  отделанное  множеством  мелких  отрезных
воланов, окаймленных узкой  черной  бархоткой,  -  черный  бархатный  тюник,
глубокий квадратный вырез, обшитый узеньким кружевом,  в  палец  шириной,  и
нигде ни цветка, ни бантика; на руках  гладкие  браслеты,  на  голове  узкий
золотой ободок, окружавший ее точно ореолом.
     Когда Рене очутилась в залах и муж отошел от нее  к  барону  Гуро,  она
было растерялась, но, увидев свое  чарующее  отражение  в  зеркалах,  быстро
успокоилась. Когда появился император, она уже освоилась с теплым  воздухом,
рокотом голосов, сутолокой черных фраков, белых плеч. Император медленно шел
по залу под руку с толстым низеньким генералом, отдувавшимся так шумно,  как
будто он страдал плохим пищеварением. Плечи выстроились в два  ряда,  черные
фраки инстинктивно отступили со скромным видом на шаг назад. Рене  оттеснили
в самый конец ряда, к той  двери,  к  которой  подходил  император  тяжелым,
нетвердым шагом. Он шел к ней, направляясь от одной двери к другой.
     На нем был фрак и красная  орденская  лента  через  плечо.  Рене  снова
охватило волнение, в глазах у нее помутилось. Ей почудилось, будто  кровавое
пятно расплывалось на груди императора. Ей казалось, что он мал ростом, ноги
у него слишком короткие, фигура нескладная; и все же она  была  в  восторге,
находила красивым его мертвенно-бледное лицо с тяжелыми, свинцовыми  веками,
прикрывавшими тусклые глаза. Губы его лениво шевелились под усами;  на  всей
его студенистой физиономии выделялся один лишь костистый нос.
     Император  и  старый  генерал  приближались  мелкими   шажками,   точно
поддерживая друг друга, неопределенно улыбаясь, оба какие-то  расслабленные.
Они смотрели на приседавших перед ними дам, и взгляды, которые  они  бросали
направо и налево, скользили по корсажам. Генерал  нагибался,  шептал  что-то
своему повелителю, прижимал его руку с веселым видом приятеля. А  император,
вялый и замкнутый, более обычного бесцветный, приближался, шаркая ногами.
     Когда они дошли до середины зала, Рене почувствовала,  что  их  взгляды
устремлены на нее. Генерал смотрел  на  нее,  вытаращив  глаза,  а  в  серых
затуманенных глазах императора  с  полуопущенными  веками  пробегали  хищные
огоньки. Рене растерялась, опустила  голову,  склонилась,  не  видя  ничего,
кроме узоров на ковре. Но она следила за тенью идущих и поняла, что  они  на
несколько секунд остановились перед нею. Ей  послышались  слова  императора,
этого двусмысленного мечтателя, прошептавшего,  глядя  на  молодую  женщину,
утопавшую в волнах белого муслина с черными бархатными полосками:
     -  Посмотрите,  генерал,  какой  цветок!  Так  и  хочется  сорвать  эту
таинственную гвоздику, белую с черным.
     А генерал ответил более грубым тоном:
     - Ваше величество, эта гвоздика  была  бы  дьявольски  хороша  в  вашей
петлице.
     Рене подняла голову. Видение исчезло,  толпа  хлынула  к  двери.  После
этого вечера Рене часто бывала в Тюильри, удостоилась чести услышать из  уст
императора комплименты, сказанные вслух, и даже стать немного его другом. Но
она навсегда запомнила медленную, тяжелую  поступь  повелителя,  идущего  по
зале между двумя рядами плеч, и каждый раз, как все  растущее  состояние  ее
мужа позволяло ей вкусить какое-нибудь новое наслаждение,  перед  ней  снова
вставал  император,  возвышавшийся  над  склоненными  перед  ним   головами,
направлявший к ней шаги и сравнивший ее с гвоздикой, которую старый  генерал
советовал ему вдеть в петлицу. Это был самый яркий момент в ее жизни.

IV

     Жгучее и отчетливое желание, овладевшее сердцем  Рене  среди  одуряющих
ароматов оранжереи в то время, как Луиза и Максим смеялись, сидя на  кушетке
в маленькой желтой гостиной, испарилось подобно кошмару, оставляющему  после
себя лишь безотчетную  дрожь.  Всю  ночь  Рене  чувствовала  на  губах  вкус
ядовитых листьев тангина; ей казалось, будто чьи-то жаркие уста коснулись ее
губ, чтобы вдохнуть в нее  всепожирающую  страсть.  Потом  уста  ускользали,
видение исчезало в волнах мрака, колыхавшегося над нею.
     Под утро она заснула, а когда проснулась, то вообразила  себя  больной.
Она приказала  спустить  шторы,  пожаловалась  своему  врачу  на  тошноту  и
головную боль и два дня решительно отказывалась выходить из комнаты. Заявив,
что ее утомляют визитеры, она никого  не  велела  принимать.  Максим  тщетно
стучал к ней в дверь. Он не ночевал в особняке, желая свободнее  располагать
своими комнатами. Впрочем, он вел бродячую  жизнь,  селился  в  новых  домах
отца, выбирая по своему вкусу этаж, и каждый месяц менял квартиру, иногда по
прихоти, иногда, чтобы уступить место солидному жильцу.  Он  обновлял  вновь
выстроенные дома с одной из своих любовниц. Привыкнув к капризам мачехи,  он
притворился, будто очень сочувствует ей, раза четыре в день справлялся о  ее
здоровье, делая при этом огорченное лицо единственно для того, чтобы позлить
ее. На третий день Рене,  розовая,  улыбающаяся,  спокойная  и  отдохнувшая,
приняла его в маленькой гостиной.
     - Ну как, весело тебе было с Селестой? -  спросил  он,  намекая  на  ее
долгое затворничество наедине с горничной.
     - Да, - ответила она, - эта девушка настоящее сокровище. У  нее  всегда
ледяные руки, она прикладывала их мне к голове и успокаивала боль.
     - Да это не девушка, а лекарство! - воскликнул, громко смеясь,  Максим.
- Если когда-нибудь со мной случится несчастье  и  я  влюблюсь,  ты  мне  ее
одолжи. Хорошо? Она приложит обе руки к моему сердцу.
     Они весело  шутили,  затем  отправились,  как  обычно,  на  прогулку  в
Булонский лес. Прошло две недели. Рене еще безудержней ринулась в  водоворот
визитов и балов, голова ее вновь закружилась, она больше  не  жаловалась  на
усталость и скуку. Но она производила впечатление женщины, пережившей тайное
падение, о  котором  она  не  говорила,  но  которое  выдавала  подчеркнутым
презрением к  самой  себе  и  еще  более  рискованной  извращенностью  своих
капризов светской дамы. Однажды  она  призналась  Максиму,  что  умирает  от
желания побывать на балу, который модная актриса  Бланш  Мюллер  давала  для
принцесс рампы и цариц полусвета. Это признание поразило и смутило даже его,
человека,  не  отличавшегося  особой  щепетильностью.  Он  хотел  образумить
мачеху: право же, ей там не место, да и ничего забавного она там не  увидит,
а если ее узнают, то ведь это будет настоящий скандал. На все  его  разумные
доводы она отвечала, умоляюще сложив руки и улыбаясь:
     - Ну, Максим, ну, миленький, согласись. Мне  так  хочется...  Я  надену
темное-претемное домино, мы только пройдемся по залам.
     Когда Максим, который в конце концов всегда уступал мачехе и  повел  бы
ее во все злачные места Парижа, если бы она об  этом  попросила,  согласился
сопровождать ее на бал к Бланш Мюллер, она захлопала в ладоши, как  ребенок,
которого неожиданно освободили от уроков и отпустили погулять.
     - Ах, какой ты милый, - сказала она. - Ведь бал завтра,  да?  Приди  за
мной пораньше, я хочу посмотреть, как начнут съезжаться эти дамы. Ты  будешь
называть их имена, и мы повеселимся на славу...
     Подумав, она добавила:
     - Нет, не приходи. Жди меня в фиакре  на  бульваре  Мальзерб.  Я  выйду
через сад.
     Эта таинственность  делала  приключение  более  пикантным,  наслаждение
более утонченным: ведь выйди Рене  в  полночь  из  дому,  хотя  бы  и  через
парадную дверь, ее муж не потрудился бы даже выглянуть в окно.
     На следующий день,  приказав  Селесте  дождаться  ее  возвращения,  она
пошла, дрожа от восхитительного страха,  через  темный  парк  Монсо.  Саккар
воспользовался дружескими отношениями с начальством ратуши и  попросил  ключ
от маленькой калитки парка; Рене также захотела  иметь  ключ.  Она  чуть  не
заблудилась и нашла фиакр только благодаря желтым огням фонарей. В то  время
бульвар Мальзерб, едва законченный, был по  вечерам  совершенно  пуст.  Рене
вскочила в карету, волнуясь, с сладко бьющимся сердцем,  точно  отправлялась
на любовное свидание. Максим курил с философским спокойствием, дремля в углу
кареты. Он хотел бросить сигару, но Рене воспротивилась  и,  желая  удержать
его руку, попала  ему  в  темноте  своей  рукой  прямо  в  лицо;  это  очень
рассмешило их.
     - Говорят тебе, что я люблю запах табака, - воскликнула она.  -  Оставь