молодая  с  серьезным  лицом  и
пожилая, улыбавшаяся сквозь  дремоту.  Последней  было  лет  шестьдесят;  ее
жирное,  неподвижное  лицо,  освещенное  лампой,  выделялось  белым  пятном.
Толстый полосатый кот, примостясь на конторке, наблюдал, как она спит.
     Подальше на стуле сидел мужчина лет тридцати и то читал, то  вполголоса
разговаривал  с  молодой  женщиной.  Он  был  маленький,   хилый,   на   вид
болезненный; русые тусклые волосы, редкая бородка, лицо в веснушках - все  в
нем изобличало больного и избалованного сынка.
     Незадолго до десяти пожилая женщина просыпалась. Закрывали лавку, и все
семейство переходило наверх,  спать.  Полосатый  кот  плелся  за  хозяевами,
мурлыча и почесывая голову о каждый столбик перил.
     Наверху помещалась квартира из  трех  комнат.  Лестница  вела  прямо  в
столовую, которая  служила  также  и  гостиной.  Слева,  в  нише,  виднелась
фаянсовая печь, против нее - буфет; вдоль  стен  стояли  стулья,  а  посреди
комнаты круглый раздвинутый стол. В глубине, за  застекленной  перегородкой,
находилась темная кухня.  По  сторонам  от  столовой  были  расположены  две
спальни. Пожилая женщина, пожелав сыну и невестке спокойной ночи, уходила  к
себе. Кот засыпал на стуле в кухне. Супруги отправлялись в спальню.  В  этой
комнате имелась вторая дверь - на лестницу, по которой можно было спуститься
в темный узкий коридор, выходивший в пассаж.
     Муж, которого постоянно знобило, укладывался в  постель;  тем  временем
молодая женщина отворяла окно, чтобы закрыть ставни. Она задерживалась здесь
на несколько мгновений перед высокой, черной, грубо  оштукатуренной  стеной,
которая уходила ввысь и  ширилась  над  пассажем.  Она  рассеянно  скользила
взглядом  по  стене,  затем  тоже  ложилась  -  молча,  с  пренебрежительным
безразличием.

II

     Прежде г-жа  Ракен  торговала  галантереей  в  Верноне.  Четверть  века
прожила она там в маленькой лавочке. Несколько лет спустя после смерти  мужа
она почувствовала усталость и ликвидировала дело. Благодаря  сбережениям,  к
которым  прибавились  деньги,  вырученные  от  продажи  лавки,   она   стала
обладательницей капитала в сорок тысяч франков; она поместила его в  банк  и
полу  чала  две  тысячи  ренты.  Этой  суммы  ей  хватало.  Она  вела  жизнь
отшельницы, не ведая ни тревог, ни радостей, потрясающих мир; она обеспечила
себе существование тихое и невозмутимо-счастливое.
     Она снимала за четыреста франков домик с садиком, который  спускался  к
самому берегу Сены. Это была" уединенное, укромное жилище, от которого веяло
чем-то монастырским; к домику, стоявшему среди обширных пастбищ, вела  узкая
тропинка; окна его выходили на реку и на пустынные холмы на  другом  берегу.
Почтенная женщина, которой к  тому  времени  уже  перевалило  за  пятьдесят,
замкнулась в этом убежище  и  вкушала  здесь  радость  безмятежной  жизни  в
обществе сына - Камилла и племянницы - Терезы.
     Камиллу тогда было двадцать лет. Мать еще баловала его как ребенка. Она
обожала сына, потому что ей пришлось долгие годы отвоевывать его  у  смерти.
Мальчик переболел одной  за  другой  всеми  болезнями,  какие  только  можно
вообразить. Г-жа  Ракен  пятнадцать  лет  боролась  со  страшными  недугами,
которые являлись один за другим, чтобы отнять у нее сына. Она все их одолела
благодаря своему терпению, заботливости, любви.
     Спасенный от смерти, подросший Камилл все  еще  чувствовал  последствия
тех постоянных  опасностей,  которым  подверглось  его  здоровье.  Рост  его
задержался, и он остался маленьким  и  тщедушным.  Его  хилые  руки  и  ноги
двигались медленно, вяло. Мать еще больше любила его из-за слабости, которая
постоянно угнетала его. Она с торжествущей нежностью взирала на его  бледное
лицо и думала при этом, что даровала ему жизнь больше десяти раз.
     Во время редких передышек, которые давала ему болезнь, он  занимался  в
Вернонской коммерческой школе. Здесь он научился письму и счету.  Вся  наука
ограничилась  для  него  четырьмя  правилами  арифметики  и   поверхностными
сведениями  по  грамматике.  Позже  он  брал  еще   уроки   чистописания   и
счетоводства. Г-жа Ракен приходила в ужас, когда ей советовали отдать сына в
коллеж, она знала, что вдали от нее он умрет, и  уверяла,  что  книги  убьют
его.  Камилл  оставался  невеждой,  и  это   невежество   делало   его   еще
слабосильнее.
     В восемнадцать лет, ничем не занятый и смертельно скучающий в атмосфере
нежности, которою его окружала мать, он поступил  в  качестве  приказчика  к
торговцу полотном. Он  получал  шестьдесят  франков  в  месяц.  У  него  был
беспокойный нрав, и он не переносил безделья.  Он  чувствовал  себя  гораздо
лучше, когда был занят одуряющей работой, когда просиживал целыми днями  над
огромными  накладными  и  счетами,  каждую  цифру  которых  ему  приходилось
терпеливо учитывать. Вечером, разбитый, с опустошенной головой, он  упивался
своим  отупением.  Чтобы  поступить  к  торговцу  полотном,   ему   пришлось
поссориться с матерью; ей хотелось бы всегда держать его при себе, уложенным
в  постель,  вдали  от  житейских  волнений.   Молодой   человек   заговорил
решительно; он требовал работы, как другие дети требуют  игрушек,  -  не  из
чувства  долга,  а  инстинктивно,  по  врожденной  потребности.   Постоянная
нежность, преданность матери сделали его лютым эгоистом; он  воображал,  что
любит тех, кто жалеет и ласкает его; в действительности же он жил  замкнутой
жизнью, в своем собственном мире и любил только свое благополучие,  старался
любыми средствами умножить свои радости. Когда умильная привязанность матери
ему прискучила, он с наслаждением бросился в бессмысленную  работу,  которая
избавляла его от микстур и отваров.  Вечерами,  возвратясь  из  конторы,  он
отправлялся с кузиной Терезой на берег Сены.
     Терезе шел восемнадцатый год. Однажды, -  семнадцать  лет  тому  назад,
когда г-жа Ракен еще держала галантерейную  торговлю,  -  ее  брат,  капитан
Деган, явился к ней с маленькой девочкой на руках. Он прибыл из Алжира.
     - Вот ребенок, которому ты доводишься теткой, - сказал он  улыбаясь.  -
Мать его умерла... Не знаю, куда его девать. Дарю его тебе.
     Торговка взяла ребенка, улыбнулась ему,  поцеловала  в  розовые  щечки.
Деган прожил в Верноне неделю.  Сестра  почти  ничего  не  спросила  у  него
относительно девочки, которую он ей вручил. Она  узнала  только,  что  милая
крошка родилась в Оране и что ее мать  была  туземкой,  женщиной  редкостной
красоты. За час до отъезда капитан передал сестре метрику, в которой Тереза,
признанная им за родную дочь, значилась под его фамилией. Он уехал, и с  тех
пор его больше не видали: несколько лет спустя он был убит в Африке.
     Тереза росла, окруженная нежной заботливостью тетки; спала она в  одной
постельке с Камиллом. Здоровье у нее было железное, но ухаживали за ней  как
за слабеньким ребенком, держали в жаркой комнате,  где  помещался  маленький
больной, и ей приходилось принимать все микстуры, которыми пичкали  Камилла.
Она часами сидела на корточках перед камином и в  задумчивости,  не  моргая,
глядела на пламя. Вынужденная жить жизнью больного, она замкнулась  в  самой
себе, приучилась говорить  вполголоса,  передвигаться  бесшумно,  сидеть  на
стуле молча и неподвижно, широко раскрыв глаза и ничего не  видя.  Но  когда
она поднимала  руку,  когда  ступала  ногой,  в  ней  чувствовалась  кошачья
гибкость, подтянутые, могучие мускулы, нетронутая сила, нетронутая  страсть,
дремлющие в скованном теле. Однажды ее брат  упал  от,  внезапного  приступа
слабости; она резким движением подняла и перенесла его, и от  этого  усилия,
давшего выход дремлющей в ней энергии, лицо у нее залилось густым  румянцем.
Ни затворническая жизнь, которую она вела, ни  вредный  режим,  которому  ей
приходилось подчиняться, не смогли ослабить ее  худого,  но  крепкого  тела;
только лицо ее приобрело бледный, желтоватый оттенок, и в тени она  казалась
почти что дурнушкой. Иной раз она подходила к окну и заглядывалась  на  дома
на другой стороне улицы, застланные золотой солнечной пеленой.
     Когда г-жа Ракен продала магазин и удалилась в домик у  реки,  в  жизни
Терезы появились минуты затаенной радости. Тетя так часто твердила  ей:  "Не
шуми, - сиди тихо", что все врожденные свои порывы она тщательно схоронила в
глубине  души.  Она  в  высшей  степени  обладала   хладнокровием,   внешней
невозмутимостью,  но  под  ними  таилась  страшная  горячность.  Ей   всегда
казалось, что она в комнате кузена, возле больного ребенка; движения ее были
размеренны, она большей частью молчала,  была  притихшей,  а  если  говорила
что-нибудь, то невнятно, по-старушечьи. Когда она впервые увидела сад, белую
реку, привольные холмы, уходящие к  горизонту,  ею  овладело  дикое  желание
бегать и кричать; сердце бурно билось в ее груди; но на лице ее  не  дрогнул
ни единый мускул, и на  вопрос  тети,  нравится  ли  ей  новое  жилище,  она
ответила только улыбкой.
     Теперь жить ей стало лучше. Она была все так  же  податлива,  сохранила
все то же спокойное,  безразличное  выражение  лица,  она  по-прежнему  была
ребенком, выросшим в постели больного; но внутренне она зажила  безудержной,
буйной жизнью. Оставшись одна, в траве, на берегу реки, она,  как  животное,
ложилась ничком на землю, широко  раскрыв  потемневшие  глаза,  извиваясь  и
словно готовясь к прыжку. И так она  лежала  часами,  ни  о  чем  не  думая,
отдавшись палящему солнцу и радуясь, что может перебирать руками  землю.  Ее
обуревали безумные мечты; она с  вызовом  смотрела  на  бурлящую  реку,  она
представляла себе, что вода  вот-вот  бросится,  нападет  на  нее;  тут  она
напрягала все силы, готовилась к защите и в гневе обдумывала, как ей одолеть
стихию.
     А вечером Тереза, умиротворенная и молчаливая, занималась шитьем,  сидя
возле тети; под мягким светом, лившимся из-под  абажура,  ее  лицо  казалось
лицом спящей. Камилл,  развалившись  в  кресле,  думал  о  своих  накладных.
Безмятежность сонной комнаты только изредка нарушалась какой-нибудь  фразой,
произнесенной вполголоса.
     Госпожа Ракен взирала на детей  с  небесной  добротой.  Она  решила  их
поженить.  С  сыном  она  по-прежнему  обращалась  как  с   умирающим;   она
содрогалась при мысли, что может умереть, оставив его одиноким и больным. Но
тут она возлагала все надежды на Терезу; она утешала себя тем,  что  девушка
будет служить ему  заботливой  сиделкой.  Племянница  с  ее  спокойствием  и
молчаливой услужливостью внушала ей безграничное доверие. Она  наблюдала  за
Терезой в  трудных  обстоятельствах  и  хотела  приставить  ее  к  сыну  как
ангела-хранителя. Этот брак был заранее предвиденным, окончательным решением
всех вопросов.
     Дети давно знали, что со временем должны пожениться. Они выросли с этой
мыслью, и она казалась им простой и естественной. В семье говорили  об  этом
союзе как о чем-то необходимом, неизбежном. Г-жа Ракен решила: "Мы подождем,
когда Терезе исполнится  двадцать  один  год".  И  они  ждали  -  терпеливо,
равнодушно, без смущения. Жгучие юношеские желания Камиллу были неведомы. По
отношению к кузине он все  еще  оставался  мальчиком,  он  целовал  ее,  как
целовал мать, - по привычке, и это ничуть  не  нарушало  его  эгоистического
покоя. Он видел в ней ласковую подругу, - с ней было не так  скучно,  а  при
надобности она же и отвар ему приготовит. Когда он играл с нею, когда держал
ее в руках, ему казалось, что это мальчик, - его плоть молчала.  И  ни  разу
ему не пришла в голову мысль  поцеловать  горячие  губы  Терезы,  когда  она
отбивалась от него, заливаясь нервным смешком.
     И девушка, казалось, тоже оставалась холодной и безразличной. Иной  раз
она останавливала на нем взгляд, и  ее  большие  глаза  несколько  мгновений
пристально разглядывали его с какой-то царственной невозмутимостью. И только
губы ее тогда чуть-чуть вздрагивали. Ничего нельзя  было  прочесть  на  этом
немом  лице,  которому  непреклонная  воля  всегда  придавала   ласковое   и
внимательное  выражение.  Когда  заходила  речь  о  ее  замужестве,   Тереза
становилась серьезной и лишь легкими кивками одобряла слова  г-жи  Ракен.  А
Камилл и вовсе засыпал.
     Летними  вечерами  подростки  убегали  к   реке.   Камилла   раздражали
назойливые заботы матери; у него бывали  бунтарские  вспышки,  ему  хотелось
бегать, пусть даже заболеть, лишь бы  избежать  нежностей,  от  которых  его
тошнило. Он увлекал за собой Терезу, затевал с нею борьбу, звал ее  валяться
в траве. Однажды он толкнул кузину так, что она упала. Девушка мигом, словно
дикий зверь, вскочила на ноги и с  пылающим  лицом,  с  глазами,  налившимся
кровью, кинулась на него с поднятыми кверху руками.  Камилл,  не  защищаясь,
дал повалить себя. Он испугался.
     Прошли месяцы, годы. Наступил день свадьбы.  Г-жа  Ракен  уединилась  с
Терезой, рассказала ей об ее  родителях,  рассказала  историю  ее  рождения.
Девушка выслушала тетю, потом, ни слова не сказав, поцеловала ее.
     Вечером Тереза, вместо  того  чтобы  войти  в  свою  комнату  слева  от
лестницы, вошла в спальню кузена, расположенную справа. Этим и  ограничились
изменения, произошедшие в ее жизни в  тот  день.  Наутро,  когда  молодожены
спустились вниз, Камилл был все так же болезненно-вял и так же  эгоистически
невозмутим, а Тереза была  по-прежнему  ласково-безразлична,  и  лицо  ее  -
по-прежнему непроницаемо и до жути спокойно.

III

     Через неделю после свадьбы Камилл решительно заявил матери, что намерен
уехать из Вернона и обосноваться в Париже. Г-жа Ракен запротестовала:  жизнь
ее была налажена, она не хотела никаких перемен. С Камиллом сделался нервный
припадок, он пригрозил матери, что расхворается, если она  не  исполнит  его
прихоти.
     - Я ведь никогда ни в чем не перечил тебе, - сказал он, - я женился  на
кузине, я принимал все лекарства, которыми ты пичкала меня. Так  могу  же  я
наконец выразить какое-то желание и надеяться,  что  ты  уступишь  мне...  В
конце месяца мы уедем.
     Госпожа  Ракен  не  спала  всю  ночь.  Решение  Камилла   перевертывало
привычное существование  вверх  дном,  и  она  в  отчаянии  обдумывала,  как
устроить жизнь заново. Но мало-помалу она успокоилась.  Она  говорила  себе,
что у молодых могут появиться дети, и тогда  ее  маленького  капитала  будет
недостаточно.  Придется  зарабатывать  деньги,   снова   открыть   торговлю,
подыскать выгодное занятие Терезе. На другой день она уже свыклась с  мыслью
об отъезде, уже наметила план новой жизни.
     За завтраком она была даже весела.
     - Вот как мы поступим, - сказала она детям. -  Завтра  я  отправлюсь  в
Париж; я присмотрю там какой-нибудь небольшой галантерейный магазин, и мы  с
Терезой опять станем торговать нитками и иголками. Мы будем при деле. А  ты,
Камилл, делай что тебе вздумается: хочешь -  гуляй  на  солнышке,  хочешь  -
поступи на службу.
     - Я поступлю на службу, - ответил молодой человек.
     По правде говоря, мысль о переселении возникла  у  Камилла  только  под
влиянием нелепого тщеславия. Ему  хотелось  стать  чиновником  какого-нибудь
крупного учреждения; когда он в мечтах представлял себя в большой конторе, с
пером за ухом, с люстриновыми нарукавниками, - лицо его заливалось радостным
румянцем.
     С   Терезой   не   стали   советоваться:   она    всегда    была    так
безвольно-послушна, что тетя и муж не находили нужным спрашивать ее  мнения.
Она шла, куда они шли, делала то, что делали они, - без единой  жалобы,  без
единого упрека, казалось, даже не сознавая, что переезжает на другое место.
     Госпожа Ракен приехала в Париж и сразу же пошла в  пассаж  Пон-Неф.  Ее
вернонская  знакомая,  некая  старая  дева,  направила  ее  сюда   к   своей
родственнице, владелице галантерейного  магазина,  от  которого  она  хотела
избавиться.  Лавочка  показалась  старой   торговке   несколько   тесной   и
мрачноватой; но, проезжая  по  Парижу,  она  была  напугана  уличным  шумом,
роскошью витрин, узкий же пассаж,  его  скромные  витрины  напомнили  ей  ее
прежнюю лавку, в которой все дышало покоем. Здесь ей показалось,  будто  она
еще в провинции; она с облегчением вздохнула, решив,  что  в  этом  укромном
уголке ее дорогие дети будут счастливы. Умеренная цена предприятия  развеяла
последние сомнения: за него просили две тысячи франков.  Арендная  плата  за
лавку и за квартиру над ней составляла всего  лишь  тысячу  двести  франков.
Г-жа Ракен, которой удалось сберечь около  четырех  тысяч  из  своей  ренты,
рассчитала, что сможет расплатиться за магазин и внести  арендную  плату  за
год, не трогая основного капитала.  На  повседневные  расходы,  думала  она,
хватит жалованья Камилла и прибыли от торговли; следовательно, ренту тратить
уже не придется, и капитал станет расти для будущих внуков.
     В Вернон она вернулась сияющая; она объявила, что  отыскала  жемчужину,
восхитительный уголок,  в  самом  центре  Парижа.  Мало-помалу,  в  вечерних
беседах, убогая темная лавочка превратилась в дворец; несколько дней  спустя
она уже представлялась  г-же  Ракен,  сквозь  дымку  воспоминаний,  удобным,
просторным, спокойным магазином, обладающим тысячью неоценимых достоинств.
     - Ах, милая моя Тереза, - говорила она, - вот увидишь, как мы  с  тобой
будем счастливы в этом уголке! Наверху три  прекрасные  комнаты.  В  пассаже
множество народу... Мы будем устраивать прелестные  выставки...  Помяни  мое
слово - скучать не придется.
     И она болтала без  умолку.  В  ней  проснулась  старая  лавочница;  она
заранее давала Терезе советы насчет продажи, насчет закупок,  насчет  разных
плутней мелочной торговли. Наконец семья  покинула  домик  на  берегу  Сены;
вечером того же дня она водворилась в пассаже Пон-Неф.
     Когда Тереза в первый раз вошла  в  лавку,  где  ей  отныне  предстояло
проводить  дни,  ей  показалось,  будто  она  спускается  в  сырую   могилу.
Тошнотворное ощущение подступило ей к горлу, тело содрогалось от ужаса.  Она
взглянула на грязную, сырую галерею, зашла в магазин,  поднялась  на  второй
этаж, обошла все помещение;  от  голых  комнат,  без  мебели,  веяло  ужасом
одиночества и запустения. У молодой женщины не вырвалось ни  единого  жеста,
не нашлось ни единого слова. Она как бы оледенела.  Тетя  и  муж  спустились
вниз, а она села на чемодан, опустила руки и даже не в силах была заплакать,
хотя в груди ее клокотали рыдания.
     Оказавшись лицом к лицу с действительностью, г-жа  Ракен  почувствовала
себя неловко; ей  было  стыдно,  что  она  так  размечталась.  Она  всячески
старалась оправдать покупку. Она сразу же придумывала, как исправить тот или
иной недостаток; темноту в квартире она объясняла тем, что погода пасмурная,
и в заключение уверяла, что стоит только слегка подмести помещение -  и  все
будет в порядке.
     - Ничего! - отвечал Камилл. - Все это  вполне  прилично...  К  тому  же
наверху мы будем только по вечерам. Что касается меня - я буду  возвращаться
не раньше пяти-шести часов... А вы будете вместе, скучать вам не придется.
     Молодой человек ни за что не согласился бы жить в такой конуре, если бы
не рассчитывал на сладостное пребывание в конторе. Он говорил себе,  что  на
службе ему весь день будет тепло, а придя домой, он будет сразу же  ложиться
спать.
     Целую неделю в лавке и в квартире царил беспорядок. Тереза с первого же
дня уселась за конторку и уже не сходила с места.  Ее  удрученное  состояние
очень удивляло г-жу Ракен; она рассчитывала, что молодая женщина постарается
приукрасить свою квартиру, поставит на окна цветы, попросит,  чтобы  комнаты
заново оклеили, чтобы купили гардины, ковры.  Когда  г-жа  Ракен  предлагала
что-нибудь переделать, улучшить, племянница спокойно отвечала:
     - Зачем? Нам и так хорошо, роскошь нам ни к чему.
     Госпоже Ракен пришлось самой обставить  комнаты  и  навести  порядок  в
лавке. Видя,