мленной,  без  сопротивления
отдаваться скорби.
     Она удручала г-жу Ракен своим  плаксивым  отчаянием.  Она  пользовалась
старухой как необходимой вещью; параличная служила ей как бы скамеечкой  для
коленопреклонений,  предметом,  перед   которым   она   могла   без   опаски
исповедоваться в своих грехах и  выпрашивать  прощение.  Как  только  у  нее
возникало желание поплакать, немного отвлечься в рыданиях,  она  становилась
на колени перед параличной и,  стеная,  задыхаясь,  в  одиночку  разыгрывала
сцену раскаяния,  которая  изнуряла  ее  и  тем  самым  приносила  некоторое
облегчение.
     - Я мерзкая грешница, - лепетала она, - я  не  заслуживаю  прощения.  Я
обманывала вас, я толкнула вашего сына на смерть. Вы ни за что  не  простите
меня... Но если бы вы только знали,  как  я  терзаюсь  раскаянием,  если  бы
знали, как я страдаю, вы, быть может, сжалились бы надо мной... Нет, нет,  я
не достойна жалости! Мне хотелось бы умереть у ваших ног, под бременем стыда
и скорби...
     Она говорила так целыми часами, переходя  от  отчаяния  к  надежде,  то
обвиняя себя,  то  оправдываясь;  она  говорила  голосом  маленькой  больной
девочки, то прерывистым, то жалобным; она ложилась, распростершись, на  пол,
потом вставала, повинуясь мыслям, которые  проносились  у  нее  в  голове  и
внушали ей униженность или гордость, покаяние или бунт. Иной раз Тереза даже
забывала, что она на коленях перед г-жой Ракен, она продолжала говорить  как
бы  во  сне.  Досыта  опьянившись  собственными  словами,  она   поднималась
одурманенная и, пошатываясь, шла вниз, в  магазин;  теперь  она  чувствовала
себя спокойнее и уже не боялась, что разрыдается при покупательницах.  Когда
же у нее вновь назревала потребность в покаянии, она спешила  наверх,  чтобы
опять стать на колени перед  параличной.  И  эта  сцена  возобновлялась  раз
десять в день.
     Терезе никогда не приходило в голову, что ее слезы и показное раскаяние
повергают тетю в неизъяснимую скорбь и тоску. На  самом  же  деле,  если  бы
кому-нибудь вздумалось подвергнуть  г-жу  Ракен  пытке,  то  он  не  мог  бы
придумать ничего ужаснее той комедии раскаяния, какую разыгрывала перед  нею
племянница. Параличная понимала, сколько эгоизма скрывается за этими шумными
выражениями горя. Она чудовищно страдала от  долгих  монологов,  которые  ей
приходилось то и  дело  выслушивать  и  которые  вновь  оживляли  перед  нею
подробности убийства Камилла.  Простить  она  не  могла;  она  замкнулась  в
неотступной мысли  о  мщении,  которой  ее  беспомощность  придавала  особую
остроту, а ей с утра до ночи приходилось  выслушивать  просьбы  о  прощении,
униженные и лживые мольбы. Ей хотелось бы ответить; некоторые  фразы  Терезы
вызывали у нее желание  дать  племяннице  сокрушительную  отповедь,  но  она
вынуждена  была  молчать,  предоставив  Терезе  неограниченную   возможность
оправдываться. Старуха не могла ни закричать, ни заткнуть себе  уши,  и  это
причиняло ей невыразимую муку.  А  слова  молодой  женщины,  неторопливые  и
жалобные,  одно  за  другим  проникали  в  ее  сознание   подобно   какой-то
надоедливой песне. Одно время она думала,  что  убийцы  подвергают  ее  этой
пытке нарочно, из дьявольской  жестокости.  Единственным  средством  защиты,
которым  она  располагала,  было  закрыть  глаза,  как   только   племянница
становилась перед нею на колени, - тогда она хоть и слышала, но  по  крайней
мере не видела ее.
     Понемногу Тереза до  того  осмелела,  что  даже  стала  целовать  тетю.
Однажды, во время очередного припадка  раскаяния,  она  притворилась,  будто
читает в глазах параличной мысль о прощении; она на коленях подползла  к  ее
креслу, потянулась к ней с истошным  криком:  "Вы  меня  прощаете!  Вы  меня
прощаете!", потом поцеловала несчастную в лоб и в щеки, пользуясь  тем,  что
старуха не может отвернуться. Холодная кожа,  к  которой  прикоснулись  губы
Терезы, вызвала у нее глубокое  отвращение.  Она  решила,  что  это  чувство
отвращения, как и раскаяние и слезы,  послужат  ей  отличным  средством  для
успокоения нервов,  и  стала  каждый  день  целовать  параличную  в  порядке
самобичевания и себе в утешение.
     -- Какая вы  добрая!  -  восклицала  она  иногда.  -  Вижу,  мои  слезы
растрогали вас... В вашем взгляде светится жалость... Теперь я спасена...
     И она осыпала несчастную старуху ласками, блаженно улыбалась,  целовала
ей руки, любовно и самозабвенно ухаживала  за  ней.  Со  временем  она  сама
уверовала в эту  комедию,  она  вообразила,  будто  вымолила  у  г-жи  Ракен
прощение, и теперь только о том и говорила, как она счастлива, что прощена.
     Для параличной это было уже свыше сил.  Она  чуть  не  умерла.  Поцелуи
племянницы вызывали в ней то же острое чувство отвращения и бешенства, какое
овладевало ею утром и вечером, когда Лоран брал ее на  руки,  чтобы  поднять
или  уложить  в  постель.  Ей  приходилось   терпеть   омерзительные   ласки
преступницы, которая предала и убила  ее  сына;  несчастная  не  могла  даже
утереть  себе  щеки  после  поцелуев  этой  твари.  Еще  долгое  время   она
чувствовала на себе эти поцелуи, и они жгли ее. Так она стала куклой в руках
убийц Камилла, куклой, которую они одевали, вертели во все стороны,  которой
пользовались сообразно своим потребностям и прихотям. Она  оставалась  в  их
руках безжизненной, словно вместо сердца у нее  были  опилки,  а  между  тем
нутро ее было живо, оно возмущалось и страдало от малейшего  соприкосновения
с Терезой и Лораном. Особенно угнетало ее  жестокое  издевательство  молодой
женщины, которая делала вид, будто прочла в ее глазах прощение, в  то  время
как  в  действительности  старуха  хотела  бы,  чтобы   ее   взгляд   сразил
преступницу. Часто она делала сверхчеловеческое усилие,  чтобы  издать  хоть
слабый крик протеста; всю свою ненависть  она  сосредоточила  в  глазах.  Но
Терезе доставляло облегчение повторять раз по двадцать в день, что  тетя  ее
простила, и она изощрялась в заботах о  старухе,  не  желая  вникнуть  в  ее
переживания.  Калеке  поневоле  приходилось  принимать  порывы  нежности   и
благодарности, которые с негодованием отвергало ее сердце. Теперь  она  жила
во власти бессильной, горькой  злобы,  в  постоянном  присутствии  смиренной
племянницы, которая окружала старуху нежной заботой, чтобы  вознаградить  ее
за то, что она называла "небесной добротой".
     Когда Тереза становилась перед г-жой  Ракен  на  колени  в  присутствии
Лорана, он грубо одергивал ее.
     - Нечего балаганить, - говорил он. - Я  вот  не  хнычу,  не  валяюсь  в
ногах... Ты делаешь это мне назло.
     Раскаяние Терезы  как-то  странно  волновало  его.  Ему  сделалось  еще
тяжелее с тех пор, как соучастница его преступления стала бродить возле него
с распухшими от слез  глазами,  с  мольбой  на  губах.  Вид  этого  ходячего
раскаяния усиливал его страхи, еще больше угнетал  его.  Она  была  каким-то
вечным укором, снующим по дому, Кроме того, он опасался, как бы муки совести
не толкнули Терезу на разоблачения. Он предпочел бы,  чтобы  она  оставалась
неуязвимой и огрызалась, рьяно защищаясь от его обвинений. Но  она  изменила
тактику; теперь она охотно признавала свою долю участия в преступлении, сама
себя  винила,  становилась  податливой  и  робкой,  молила  о  милосердии  и
отдавалась пылким порывам самоунижения. Такое поведение  раздражало  Лорана.
По вечерам их ссоры становились все более ожесточенными и зловещими.
     - Послушай, - говорила Тереза мужу, - мы с тобой великие грешники,  нам
нужно покаяться, если мы хотим хоть немного успокоиться... Видишь, с тех пор
как я плачу, я стала спокойнее. Плачь и ты.  Скажем  вместе,  что  наказание
наше вполне справедливо, ибо мы совершили страшное преступление.
     - Вот еще! - грубо возражал Лоран. - Болтай что хочешь. Я знаю, что  ты
чертовски хитра и лицемерна. Плачь, если это тебя развлекает, но, прошу,  не
морочь мне голову нытьем...
     - Какой ты злой! Ты не хочешь раскаяться. А между тем ты трус, ты  убил
Камилла предательски.
     - Скажешь, я один виноват?
     - Нет, этого я не говорю.  Я  тоже  виновата,  я  виноватее  тебя.  Мне
следовало спасти мужа из твоих рук. Да, я сознаю весь ужас своего проступка,
но я стараюсь заслужить прощение и заслужу его, а  твоя  жизнь,  Лоран,  так
навсегда и останется искалеченной... У тебя  даже  не  хватает  благородства
избавить мою бедную тетю от диких сцен, которые ты закатываешь; ты  ни  разу
не произнес ни слова раскаяния.
     И она принималась целовать г-жу Ракен, а та сразу же  закрывала  глаза.
Тереза вертелась вокруг нее, поправляла подушку,  на  которой  покоилась  ее
голова, оказывала ей тысячи знаков внимания. Лоран выходил из себя.
     - Да оставь ты ее! - кричал он.  -  Неужели  ты  не  видишь,  что  твои
заботы, да и самый твой вид ей противны. Если бы она могла, она дала бы тебе
пощечину.
     Тягучие, жалостные слова жены, ее смиренный  вид  мало-помалу  доводили
его до вспышек дикого гнева. Он  отлично  понимал  ее  тактику:  она  хотела
обособиться, оградиться от него стеною раскаяния и тем самым  избавить  себя
от объятий утопленника. Иногда Лоран думал, что она, пожалуй, избрала лучший
путь, что слезы излечат ее от страхов, и он содрогался при мысли, что  будет
страдать  один,  один  будет  трепетать  от  ужаса.  Ему  тоже  хотелось  бы
раскаяться или, по крайней  мере,  для  пробы  разыграть  комедию  угрызений
совести; но рыдания не давались ему, он  не  находил  нужных  слов  и  опять
начинал неистовствовать, опять терзал Терезу, чтобы вывести ее из равновесия
и  вовлечь  в  свой  исступленный  бред.   Тереза   старалась   хладнокровно
выдерживать эти припадки,  она  отвечала  на  его  бешеные  крики  униженной
покорностью, становилась все более смиренной и кроткой, по мере того как  он
становился все грубее. Лоран понемногу приходил в исступление. Чтобы довести
его до последней  черты,  Тереза  под  конец  начинала  восхвалять  Камилла,
превозносить его добродетели.
     - Он был добрый, - говорила она.  -  Сколько  нужно  жестокости,  чтобы
обидеть такого превосходного  человека,  человека,  у  которого  никогда  не
бывало дурной мысли.
     - Что и говорить, - ухмылялся Лоран, - он был добрый; ты хочешь сказать
- дурак, не правда ли?.. Забыла разве? Ведь ты уверяла, что любое его  слово
выводит тебя из терпения, что стоит ему только открыть  рот,  и  уже  готова
какая-нибудь глупость.
     - Не  насмехайся...  Недостает  только  того,  чтобы  ты  глумился  над
человеком, которого убил. Ты не знаешь женского сердца, Лоран.  Камилл  меня
любил, и я его любила.
     - Любила! Скажите на милость! Славно придумано! Вероятно, потому  ты  и
взяла меня в любовники, что уж больно любила  мужа...  Помню,  как  однажды,
лежа у меня на груди, ты говорила, что тебя тошнит от одного прикосновения к
его телу, что, когда  ты  касаешься  его,  тебе  кажется,  будто  руки  твои
погружаются в какую-то глину... Уж я-то знаю, за что ты  меня  любила.  Тебе
требовалось нечто покрепче, чем объятия этого мозгляка.
     - Я любила его как  брата.  Он  был  сыном  моей  благодетельницы,  он,
подобно  всем  слабым  натурам,  был  деликатен,   он   был   благороден   и
самоотвержен, у него было преданное, любящее сердце... А мы  убили  его!  О,
боже мой, боже!
     Она плакала, стонала. А г-жа Ракен устремляла на нее колючий взгляд,  -
ее до глубины души возмущало, что похвалу  Камиллу  произносят  такие  уста.
Лоран был бессилен  против  этого  потока  слез,  он  нетерпеливо  шагал  по
комнате, придумывал какую-нибудь крайнюю  меру,  чтобы  приглушить  терзания
Терезы. Слушая, как она расхваливает его жертву, он  бледнел  от  бешенства;
иногда он поддавался душераздирающим стенаниям жены, сам  начинал  верить  в
добродетели Камилла, и тогда ему становилось еще страшнее. Но ничто  так  не
выводило его из себя  и  не  вызывало  у  него  таких  взрывов  ярости,  как
сравнение, которое Тереза в конце концов  проводила  между  своим  первым  и
вторым мужем, причем все преимущества неизменно оказывались у первого.
     - Да, так оно и есть, - кричала она, - он был лучше тебя;  я  предпочла
бы, чтобы он еще жил, а ты лежал бы на его месте в могиле.
     Сначала Лоран пожимал плечами.
     - Что ни говори, - продолжала она, все более воодушевляясь, - при жизни
я его, может быть, и не любила, зато теперь помню и люблю...  Его  люблю,  а
тебя ненавижу, понимаешь? Ты - убийца...
     - Замолчи! - ревел Лоран.
     - А он - он жертва, он честный человек, которого убил  негодяй.  Но  не
думай - я тебя не боюсь... Ты  сам  знаешь,  что  ты  подлец,  скотина,  без
сердца, без души. Как  же  я  могу  любить  тебя,  когда  ты  весь  в  крови
Камилла?.. Камилл был бесконечно добр ко мне, и я убила бы тебя - слышишь? -
если бы это вернуло Камилла к жизни и вернуло бы мне его любовь.
     - Замолчи, гадина!
     - Зачем мне молчать? Я говорю правду. Ценою твоей крови я  получила  бы
прощение. Ах, как я оплакиваю его, как страдаю! Моя вина, что  этот  негодяй
убил моего  мужа...  Я  должна  как-нибудь  ночью  пойти  на  его  могилу  и
поцеловать землю, в которой он покоится. Это - моя последняя радость.
     Лоран, не помня себя, обезумев от жутких картин, которые рисовала перед
ним Тереза, бросался на нее, валил на пол, прижимал коленом  и  заносил  над
ней кулак.
     - Вот, вот, бей меня, прикончи меня!.. - вопила она. -  Камилл  никогда
не поднимал на меня руку, а ты... ты чудовище.
     Слова эти подхлестывали Лорана, он  в  бешенстве  тряс  жену,  колотил,
истязал. Два раза он чуть  было  не  задушил  ее.  Под  его  ударами  Тереза
слабела; они доставляли ей  острое  наслаждение;  она  поддавалась  им,  она
предлагала себя, сама толкала мужа на то, чтобы он  сильнее  бил  ее.  Побои
служили ей лекарством от страданий; после них она лучше  спала.  Г-жа  Ракен
наблюдала, как Лоран таскает Терезу по полу и бьет ногами куда попало, и это
зрелище доставляло ей неизъяснимую радость.
     С того дня как Терезе пришла в голову дьявольская  мысль  раскаяться  и
вслух оплакивать Камилла - жизнь стала для Лорана совсем невыносимой. Отныне
убийца беспрестанно ощущал возле себя присутствие своей жертвы; ежечасно ему
приходилось выслушивать, как жена восхваляет и оплакивает первого мужа.  Она
пользовалась для этого любым поводом: Камилл поступал так-то,  Камиллу  было
свойственно то-то, Камилл  отличался  тем-то,  Камилл  любил  так-то.  Всюду
Камилл, без конца горестные фразы, посвященные памяти  Камилла.  Всю  злобу,
какая только была ей свойственна, Тереза направила на то,  чтобы  как  можно
больнее язвить Лорана и тем самым выгораживать самое  себя.  Она  входила  в
интимнейшие  подробности,  с  сожалением  и  вздохами  рассказывала   разные
ничтожные случаи из времен своей юности и таким образам связывала память  об
утопленнике  со  всеми  событиями  повседневной  жизни.  Труп,  и  без  того
посещавший дом, теперь был введен в него открыто. Он усаживался  на  стулья,
пристраивался к столу, ложился на кровать, пользовался всей  мебелью,  всем,
что находилось в комнатах. Что бы Лоран ни взял в руки -  ложку,  щетку  или
другую вещь, - Тереза сразу давала ему почувствовать, что этой вещью  раньше
пользовался Камилл. Беспрестанно соприкасаясь с человеком, которого он убил,
преступник в конце концов стал испытывать какое-то странное чувство, чуть ли
не сводившее его с ума: его так усиленно сравнивали с Камиллом, он так часто
пользовался  вещами,  которыми  прежде  пользовался  Камилл,  что  он   стал
воображать, будто он и есть Камилл; он  стал  отождествлять  себя  со  своей
жертвой. Мозг  его  пылал,  и  он  бросался  на  жену,  чтобы  заставить  ее
замолчать, чтобы не слышать слов, которые доводили  его  до  бреда.  Все  их
ссоры кончались побоями.

ХХХ

     Чтобы положить конец своим страданиям, г-жа Ракен в конце концов решила
уморить себя голодом. Терпение ее иссякло, она уже не в силах была  выносить
муки, которые причиняло ей постоянное присутствие убийц;  она  хотела  найти
успокоение в смерти. День ото дня она испытывала все большие мучения,  когда
Тереза целовала ее, когда Лоран брал ее на руки  и  нес,  как  ребенка.  Она
приняла решение избавиться  от  ласк  и  объятий,  которые  вызывали  у  нее
омерзение. Будучи полумертвой, она не могла  отомстить  за  сына  и  поэтому
предпочитала умереть совсем, оставив в руках убийц всего лишь бесчувственный
труп, - и пусть они делают с ним, что хотят.
     Два дня она отказывалась от всякой пищи; она из последних  сил  сжимала
зубы и выплевывала все, что удавалось запихнуть ей  в  рот.  Тереза  была  в
отчаянии; она задавала себе вопрос: где же, на каком перекрестке  будет  она
рыдать и каяться, когда не станет тети? Она обращалась к старухе с  длинными
речами, доказывая, что та обязана жить; она  плакала,  даже  сердилась;  она
опять стала злой и силой  открывала  параличный  рот,  как  открывают  пасть
заупрямившемуся животному.  Г-жа  Ракен  не  сдавалась.  Шла  отвратительная
борьба.
     Лоран относился к ней равнодушно и не  вмешивался.  Его  удивляло,  что
Тереза  с  таким  упорством  препятствует   самоубийству   старухи.   Теперь
присутствие параличной стало  для  них  бесполезным,  поэтому  он  желал  ее
смерти. Сам он не убил бы ее, но ему было непонятно, зачем удерживать ее  от
смерти, раз она хочет умереть.
     - Да оставь ты ее! - кричал он жене. - Отделаемся от нее- тем  лучше!..
Без нее наша жизнь, может быть, наладится.
     Эта фраза,  не  раз  повторенная  Лораном  в  присутствии  г-жи  Ракен,
произвела на нее своеобразное впечатление. Она испугалась,  как  бы  надежда
Лорана не осуществилась, как бы после ее смерти супруги не зажили безмятежно
и счастливо. Она подумала, что с ее стороны малодушно умереть,  что  она  не
имеет права уйти из жизни, пока не увидит развязки  этой  страшной  истории.
Только после этого ей можно будет отойти в вечность и сказать  Камиллу:  "Ты
отомщен". Мысль о самоубийстве стала ей в тягость, как  только  сна  поняла,
что ляжет в могилу, не зная, чем кончилась их трагедия; там, под  землей,  в
холоде и безмолвии, она будет спать вечным сном, терзаясь  неизвестностью  о
наказании, которое постигло ее палачей. Чтобы спокойно спать в  небытии,  ей
необходимо уснуть, будучи согретой радостью мести, ел  необходимо  унести  с
собою сознание осуществленной ненависти, сознание, которое будет ее радовать
до  скончания  веков.  Она  стала  принимать  еду,  которую  предлагала   ей
племянница; она согласилась еще пожить.
     К тому же она понимала, что развязка не  за  горами.  Со  дня  на  день
отношения между супругами  становились  все  напряженнее,  все  невыносимее.
Взрыв, которому предстояло все разнести вдребезги, был неизбежен.  С  каждым
часом Тереза и Лоран все более ожесточались друг против  друга.  Теперь  они
страдали от своей  близости  не  только  по  ночам;  дни  тоже  проходили  в
атмосфере тревоги, тоски и душераздирающих припадков.  Все  вызывало  у  них
ужас, все причиняло боль. Они жили как в аду, изводили друг друга, малейшему
своему  слову  и  поступку  стремились  придать  горький,  жестокий   смысл,
старались столкнуть друг друга в бездну,  которая  разверзалась  у  них  под
ногами, однако падали в нее вместе.
     Правда, они подумывали о том, не разъехаться  ли  им.  Каждому  из  них
хотелось бы бежать,  вкусить  немного  покоя  где-нибудь  вдали  от  пассажа
Пон-Неф, грязь и сырость  которого  были  созданы  как  бы  нарочно  для  их
искалеченной жизни. Но они не  решались,  не  могли  спастись.  Им  казалось
невозможным не терзать друг друга, не терзать самих себя и не страдать.  Они
были непреклонны в своей  ненависти  и  жестокости.  Что-то  одновременно  и
отталкивало и влекло их друг к другу; они испытывали то  странное  ощущение,
какое бывает у людей, которые поссорились и решили расстаться, а  между