что тетка с утра до ночи вертится у нее перед глазами, Тереза в
конце концов стала выходить из терпения; она  наняла  прислугу  и  заставила
тетю сидеть возле себя.
     Больше месяца Камиллу не удавалось найти службу. Он  как  можно  меньше
бывал в лавке и с утра до ночи слонялся без дела. Это ему до  такой  степени
наскучило, что он даже заикнулся, не вернуться  ли  в  Вернон.  Наконец  ему
досталась должность в управлении Орлеанской железной дороги, с окладом в сто
франков в месяц. Мечта его осуществилась.
     Он отправлялся из дому в восемь часов утра. Он шел по  улице  Генего  и
выходил на набережную. Затем, от Академии до Ботанического сада,  он  шагал,
заложив руки в карманы, вдоль Сены. Этот долгий путь,  который  он  совершал
дважды в день, никогда  не  надоедал  ему.  Он  наблюдал,  как  течет  вода,
останавливался,  чтобы  посмотреть,  как  вниз  по  течению  тянутся  баржи,
груженные лесом. Он ни о чем не думал. Нередко он задерживался перед собором
Парижской  Богоматери,  который   тогда   ремонтировался,   и   рассматривал
громоздившиеся вокруг него леса; эти громадные леса почему-то очень занимали
его.  Потом  он  мимоходом  заглядывал  на  Винную  пристань,   пересчитывал
извозчиков, ехавших  от  вокзала.  Вечером,  усталый,  занятый  какой-нибудь
нелепой историей, которую рассказывали в управлении, он шел по Ботаническому
саду и, если не особенно спешил, останавливался возле медведей. Он  проводил
здесь с полчаса, склонившись над  ямой  и  наблюдая  за  медведями,  которые
передвигались, грузно покачиваясь; повадки этих неуклюжих животных нравились
ему; он разглядывал их,  приоткрыв  рот,  вытаращив  глаза,  и,  как  дурак,
радовался и потешался их движениям. Наконец он  решал,  что  пора  домой,  и
отправлялся в путь, волоча ноги и разглядывая прохожих, экипажи, витрины.
     Дома он сразу же обедал, потом принимался за чтение. Он купил сочинения
Бюффона и каждый вечер задавал  себе  урок:  прочесть  двадцать  -  тридцать
страниц, несмотря на страшную скуку, которую наводило на него  это  занятие.
Он читал также, в грошовых выпусках, "Историю Консульства и Империи"  Тьера,
"Историю жирондистов" Ламартина или какую-нибудь научно-популярную книгу. Он
воображал, что занимается  самообразованием.  Иной  раз  он  заставлял  жену
прослушать несколько страничек, кое-какие забавные истории, которые он читал
ей вслух. Он очень  удивлялся,  что  Тереза  может  просидеть  целый  вечер,
задумавшись, молча, не испытывая желания взяться за книгу. В глубине души он
считал, что жена его глуповата.
     Тереза с раздражением отстраняла от себя книги. Она предпочитала сидеть
без дела, устремив взгляд в одну точку, погрузившись  в  какие-то  туманные,
зыбкие  мысли.  Характер  ее,  впрочем,  оставался  по-прежнему   ровным   и
покладистым; вся ее воля  была  направлена  на  то,  чтобы  стать  существом
пассивным, сговорчивым, готовым на крайнее самоотречение.
     Торговля шла понемногу. Доход каждый месяц был один и тот же. Клиентуру
составляли местные работницы. Каждые минут пять в лавку входила какая-нибудь
девушка и покупала товара на несколько су. С  покупательницами  Тереза  была
всегда любезна; когда она занималась с ними, на лице ее появлялась заученная
улыбка. Г-жа Ракен была  искуснее,  разговорчивее,  и,  по  правде  сказать,
именно она привлекала и удерживала клиентуру.
     В течение трех лет дни сменялись, похожие один  на  другой.  Камилл  ни
разу не выходил днем из своей конторы; его мать и жена почти  не  отлучались
из лавки. Живя в  промозглом  сумраке,  в  унылой,  давящей  тишине,  Тереза
наблюдала, как стелется перед нею ее бессмысленная жизнь, готовя  ей  каждый
вечер все то же холодное ложе и каждое утро - все тот же никчемный день.

IV

     Раз в неделю, по четвергам вечером, семейство Ракенов принимало гостей.
В столовой зажигали большую дампу, на плите кипятили воду для чая. Это  было
целым событием. Такие вечера сильно  отличались  от  обычных;  они  вошли  в
обиход семьи как некие мещанские оргии, преисполненные безудержного веселья.
В такие вечера ложились спать в одиннадцать часов.
     Госпожа Ракен разыскала в Париже  одного  из  своих  прежних  знакомых,
полицейского комиссара Мишо, который прослужил двадцать лет в Верноне и  был
там ее соседом по квартире.  Тогда  между  ними  завязалась  тесная  дружба;
позже, когда вдова продала дело и переселилась в домик у  реки,  они  совсем
потеряли друг  друга  из  виду.  Несколько  месяцев  спустя  Мишо  уехал  из
провинции и обосновался в  Париже,  на  Сенекой  улице,  где  мирно  проедал
положенную ему пенсию в полторы тысячи франков. Однажды в дождливый день  он
встретил свею старую приятельницу в пассаже  Пон-Неф;  в  тот  же  вечер  он
обедал у Ракенов.
     Так начались приемы по  четвергам.  У  бывшего  полицейского  комиссара
вошло в привычку неуклонно приходить к ним раз в неделю. Потом он  привел  с
собой тридцатилетнего сына Оливье, высокого, поджарого и худого, женатого на
крошечной, болезненной и медлительной женщине. Оливье служил  в  полицейском
управлении, зарабатывая три тысячи франков, что вызывало  у  Камилла  жгучую
зависть; он был старшим чиновником сыскного отделения. Тереза с  первого  же
раза возненавидела этого чопорного, холодного человека, который считал,  что
оказывает великую честь лавочке, являя тут свою  долговязую  тощую  особу  и
жалкую худосочную жену.
     Камилл ввел еще одного гостя - старого служащего управления  Орлеанской
дороги. Гриве прослужил уже  двадцать  лет;  он  был  старшим  чиновником  и
получал две тысячи сто  франков.  В  его  обязанности  входило  распределять
работу между сотрудниками того отделения, где состоял  Камилл,  и  последний
относился к нему с известным уважением. В мечтах Камиллу рисовалось,  что  в
один прекрасный день, лет через десять, Гриве умрет  и  он,  может  статься,
займет его место. Старик был в восторге  от  приема,  оказанного  ему  г-жой
Ракен, и стал с отменной точностью являться каждый четверг. Через  пол  года
этот визит стал для него уже долгом: он шел в пас саж Пон-Неф  так  же,  как
каждое  утро  направлялся  в  контору,  -  машинально,  подчиняясь   некоему
животному инстинкту.
     В таком составе собрания стали очаровательны, В семь часов  г-жа  Ракен
затапливала камин, переносила лампу  на  середину  стола,  возле  нее  клала
домино и перетирала чайный сервиз, красовавшийся на буфете. Ровно  в  восемь
старики Мишо и Гриве сходились возле  магазина,  ибо  один  шел  со  стороны
Сенекой улицы, а другой - от улицы Мазарини. Они входили в лавку и вместе  с
хозяевами поднимались на второй этаж. Все усаживались на  стол  и  поджидали
Оливье Мишо с женой, которые постоянно запаздывали. Когда все оказывались  в
сборе, г-жа Ракен разливала чай, Камилл высыпал на  клеенку  домино,  и  все
погружались в игру. Слышно было только постукивание костяшек.  После  каждой
партии игроки минуты две-три ссорились, затем споры умолкали, и воцарившуюся
унылую тишину нарушало только сухое постукивание костяшек.
     Тереза играла так равнодушно, что это  бесило  Камилла.  Она  брала  на
колени жирного полосатого кота Франсуа, привезенного г-жой Ракен из Вернона,
одной рукой ласкала его, а другою ставила косточки. Четверги  были  для  нее
истинной пыткой; нередко она ссылалась на недомогание, на сильную мигрень  -
лишь бы не играть, а сидеть без  дела,  в  полусне.  Облокотившись  о  стол,
подперев щеку рукой, она  взирала  на  тетиных  и  мужниных  гостей,  и  они
виделись ей сквозь желтую дымку коптящей лампы. Вид окружающих приводил ее в
отчаяние.  Она  переводила  взгляд  с  одного  лица  на  другое  с  глубоким
отвращением, с глухой ненавистью. У старика Мишо  была  бледная  физиономия,
испещренная красными пятнами, - безжизненная физиономия старца,  впавшего  в
детство; у Гриве лицо было узкое, с  круглыми,  как  у  кретина,  глазами  и
тонкими губами; Оливье, на невыразительном  лице  которого  резко  выступали
скулы, важно нес малоподвижную голову, венчавшую  неуклюжее  туловище,  а  у
Сюзанны, его жены, было очень бледное, дряблое лицо с бескровными  губами  и
растерянный взгляд. И Тереза не  находила  ни  одного  человека,  ни  одного
живого создания среди причудливых и зловещих существ, в обществе которых  ее
удерживала непреодолимая сила; порою у  нее  начинались  галлюцинации  -  ей
казалось, будто ее бросили  в  какой-то  склеп  вместе  с  трупами,  которые
шевелят головой и двигают ногами и руками, когда их  потянут  за  веревочку.
Она задыхалась в спертом воздухе столовой; трепетная тишина, желтые  отсветы
лампы наводили на нее какой-то смутный ужас, необъяснимую тоску.
     У двери, в лавке,  повесили  колокольчик,  и  его  резкое  позвякивание
возвещало о появлении покупательниц. Тереза прислушивалась; когда раздавался
звон, она спешила вниз, довольная тем, что может уйти из  столовой.  Она  не
торопясь  отпускала  товар.  После  ухода  покупательницы  она  садилась  за
конторку и сидела там как можно дольше, боясь вновь  подняться  наверх;  она
наслаждалась тем, что не видит перед собой  Гриве  и  Оливье.  Сырой  воздух
лавки умерял жар в ее пылающих руках. И она вновь  впадала  в  свою  обычную
мрачную мечтательность.
     Но  долго  так  сидеть  она  не  могла.  Камилл  бывал   недоволен   ее
отсутствием; он не понимал, как можно в четверг предпочесть лавку  столовой.
Перегнувшись через перила лестницы, он взглядом искал жену.
     - Ну что же  ты?  -  кричал  он.  -  Что  ты  там  делаешь?  Почему  не
возвращаешься?.. Гриве чертовски везет. Он опять выиграл.
     Молодая женщина с  трудом  поднималась  с  места  и  снова  усаживалась
напротив старика Мишо, на отвислых губах  которого  блуждала  отвратительная
улыбка. И так до  одиннадцати  часов  Тереза  неподвижно  сидела  на  стуле,
поглядывая на Франсуа, которого  она  держала  на  руках,  чтобы  не  видеть
картонных паяцев, кривляющихся вокруг нее.

V

     Как-то в четверг, вернувшись из конторы, Камилл привел с собою  дюжего,
широкоплечего молодца, которого он фамильярно втолкнул в магазин.
     - Узнаешь, мать, этого господина? - спросил он у г-жи  Ракен,  указывая
на вошедшего.
     Старая торговка взглянула на незнакомца, порылась в памяти,  но  ничего
не вспомнила. Тереза наблюдала сцену с обычным равнодушием.
     - Да что же это ты? - продолжал Камилл. - Неужели  не  узнаешь  Лорана,
малыша Лорана, сынишку дядюшки Лорана, у  которого  такие  прекрасные  пашни
около Жефоса?.. Забыла?.. Я с ним вместе ходил в школу; он забегал  за  мной
по утрам, по пути от своего дядюшки, который жил рядом с нами, -  и  ты  его
еще угощала хлебом с вареньем.
     Вдруг г-жа Ракен вспомнила; но с тех пор малыш Лоран  чудовищно  вырос.
Она не видела его по крайней мере  лет  двадцать.  Ей  захотелось  загладить
впечатление от приема, который она ему оказала в первые минуты, и она  стала
изливаться в воспоминаниях, расточая чисто материнские ласки. Лоран сел;  он
тихо  улыбался,  отвечал  ей  ясным  голосом,   обводил   лавку   спокойным,
непринужденным взглядом.
     - Представьте себе, - сказал Камилл, - этот проказник уже полтора  года
служит на Орлеанской железной дороге, а мы встретились и узнали  друг  друга
только сегодня! Правда,  наше  управление  -  колоссальное,  это  сложнейший
механизм.
     При этих словах молодой человек вытаращил глаза и поджал губы:  он  был
неимоверно горд, что является скромным колесиком в такой большой машине.  Он
продолжал, покачав головой:
     - Но ему живется недурно; он получил образование, он  зарабатывает  уже
полторы тысячи франков... Отец отдал его в коллеж; он изучал  право,  учился
живописи. Так ведь, Лоран?.. Оставайся обедать.
     - Охотно, - без обиняков ответил Лоран.
     Он снял шляпу и уселся  в  магазине.  Г-жа  Ракен  поспешила  в  кухню.
Тереза, еще не промолвившая ни слова, разглядывала гостя. Никогда в жизни ей
не доводилось видеть такого мужчины. Лоран -  высокий,  сильный,  румяный  -
изумлял  ее.  Она  с  каким-то  восторгом  рассматривала  его  низкий   лоб,
обрамленный жесткой черной шевелюрой, полные щеки,  яркие  губы,  правильные
черты лица, отмеченного какой-то полнокровной  красотой.  На  мгновение  она
задержала взгляд на его шее: шея у него была широкая и  короткая,  жирная  и
могучая. Потом она стала разглядывать его крупные руки, которые он держал на
коленях; концы пальцев у него были квадратные;  его  кулак  мог  бы  сразить
быка.  Лоран  был  подлинный  крестьянский   сын,   сутулый,   с   несколько
тяжеловесными посадками, с медлительными  и  точными  жестами,  спокойный  и
упрямый на вид. Под одеждой у  него  чувствовались  выпуклые,  разработанные
мускулы, тело полное н плотное. И Тереза с любопытством  рассматривала  его,
переходя от рук к лицу, а когда она останавливала взгляд на его бычьей  шее,
по ней прибегали легкие мурашки.
     Камилл разложил томики Бюффона  и  грошовые  брошюрки,  чтобы  показать
приятелю, что и он занимается. Потом, как бы отвечая на вопрос, который  уже
несколько минут вертелся у него в голове, он обратился к Лорану:
     -  А  ведь  ты,  должно  быть,  знаешь  мою  жену?  Помнишь  двоюродную
сестренку, которая играла с нами в Верноне?
     - Я сразу же узнал мадам, - ответил Лоран, смотря Терезе прямо в лицо.
     От этого взгляда, устремленного на нее в упор и словно  проникавшего  в
нее, молодой женщине стало как-то  не  по  себе.  Она  натянуто  улыбнулась,
перемолвилась с Лораном и мужем несколькими  словами  и  поспешила  уйти  на
кухню. Ей было тяжело.
     Сели   за   стол.   Камилл   решил,   что   долг   вежливости   требует
поинтересоваться жизнью приятеля, и, как только подали суп, спросил:
     - Как поживает твой отец?
     - Да не знаю, - ответил Лоран. - У нас размолвка; уже лет пять  как  не
переписываемся.
     - Что ты говоришь! - воскликнул чиновник, пораженный  такой  чудовищной
новостью.
     - Да, у любезного папаши свои особые идеи... Он беспрестанно судится  с
соседями, поэтому он и отдал меня в коллеж; он мечтал, что  я  буду  у  него
адвокатом и стану ему выигрывать тяжбы... Да, у папаши Лорана на уме  только
выгода; он хочет, чтобы даже причуды его приносили доход.
     - А ты не захотел стать адвокатом?  -  спросил  Камилл,  все  больше  и
больше удивляясь.
     - Ни малейшего желания, - со смехом отвечал  приятель.  -  Два  года  я
делал вид, будто слушаю лекции, чтобы получать  стипендию,  которую  высылал
мне отец, - сто франков в месяц. Я жил тогда со школьным товарищем,  который
стал художником, и я тоже начал заниматься  живописью.  Мне  это  нравилось;
ремесло занятное, легкое. Мы целыми днями курили, болтали...
     Ракены таращили глаза.
     - К сожалению, - продолжал Лоран, - так не  могло  долго  продолжаться.
Отец проведал, что я вожу его за нос; он сразу же лишил меня ста  франков  в
месяц и предложил вернуться домой и вместе  с  ним  копать  землю.  Тогда  я
попробовал было писать картины на божественные сюжеты; дело  не  пошло...  Я
понял, что впереди у меня - голодная смерть, послал искусство ко всем чертям
и стал искать должность... Но отец умрет же  когда-нибудь;  вот  я  этого  и
дожидаюсь, а там заживу ничего не делая.
     Голос Лорана звучал спокойно. История,  рассказанная  им  в  нескольких
словах, давала о нем исчерпывающее представление. В сущности, это был лентяй
с плотоядными аппетитами, с  ясно  выраженной  жаждой  легких  и  постоянных
удовольствий. Это большое могучее тело желало только одного -  не  утруждать
себя, валяться,  бездельничать  и  наслаждаться  жизнью.  Молодому  человеку
хотелось бы вкусно есть, сладко спать, щедро удовлетворять  свои  страсти  и
притом не двигаться с места, избегая малейшей усталости.
     Профессия адвоката привела его в ужас, а одна  мысль  о  том,  что  ему
придется копать землю, вгоняла его в дрожь! Он обратился к искусству, думая,
что это ремесло самое подходящее для лентяя; ему казалось,  что  действовать
кистью - пустое дело; кроме того, он надеялся на легкий успех. Он  мечтал  о
жизни, полной доступных наслаждений, о роскошной жизни, об изобилии  женщин,
о неге на  диванах,  о  яствах  и  опьянении.  Эта  мечта  осуществлялась  в
действительности, пока папаша Лоран высылал денежки. Но когда перед  молодым
человеком, которому к тому времени уже  минуло  тридцать  лет,  в  отдалении
предстала нищета, он призадумался; он чувствовал, что у него не  хватит  сил
терпеть лишения; он не согласился бы прожить и  дня  впроголодь,  даже  ради
самой громкой артистической славы. Как он и выразился, он послал живопись  к
чертям, едва только убедился, что она бессильна удовлетворить  его  обширные
аппетиты. Его первые живописные опыты  были  более  чем  посредственны;  его
крестьянский глаз воспринимал природу сумбурно, с низменной ее стороны;  его
холсты - грязные, неряшливые, уродливые - не выдерживали  критики.  Впрочем,
он не страдал артистическим тщеславием и не особенно  огорчился,  когда  ему
пришлось забросить кисти. Он искренне пожалел  только  о  мастерской  своего
школьного  товарища,  о  просторной  мастерской,  где  он   так   упоительно
бездельничал добрых пять лет. Он пожалел также о натурщицах, мелкие  прихоти
которых были ему по карману. Из  этого  мира  грубых  наслаждений  он  вынес
жгучие плотские желания. Однако удел конторского служащего пришелся  ему  по
душе; такое существование, похожее на жизнь  рабочей  скотины,  не  тяготило
его, он любил эту повседневную работу; она не утомляла его  и  усыпляла  ум.
Только два обстоятельства огорчали Лорана: ему недоставало женщин да обеды в
кухмистерской за восемнадцать су не утоляли его прожорливости.
     Камилл смотрел на него и слушал с дурацким  недоумением.  Хилый  юноша,
дряблое, бессильное тело  которого  за  всю  жизнь  не  изведало  ни  единой
чувственной  встряски,  был  по-ребячески  изумлен   жизнью   художественных
мастерских, о которой рассказывал приятель. Его ошеломил рассказ о женщинах,
обнажающих свое тело. Он расспрашивал Лорана.
     - Значит, - говорил он, - были вот такие, которые при  тебе  снимали  с
себя рубашку?
     - Ну разумеется, - отвечал Лоран, улыбнувшись и бросив взгляд на сильно
побледневшую Терезу.
     - Странное это должно производить впечатление, -  не  унимался  Камилл,
по-детски посмеиваясь. - Я бы  смутился.  Первый-то  раз  ты,  должно  быть,
совсем ошалел.
     Лоран растопырил широкую руку и стал внимательно рассматривать  ладонь.
Пальцы его слегка вздрагивали, яркий румянец заливал щеки.
     - Первый раз мне это, помнится,  показалось  вполне  естественным...  -
продолжал он, как бы говоря с самим  собою.  -  Занятная  вещь  это  чертово
искусство, только  доходу  от  него  ни  гроша...  У  меня  была  натурщица,
прелестная рыжая девушка с  упругим,  восхитительным  телом...  великолепная
грудь, бедра - широченные...
     Лоран поднял глаза я увидел перед собою Терезу; молодая женщина  словно
замерла и онемела. Она впилась  в  него  пристальным,  жгучим  взглядом.  Ее
черные, матового оттенка глаза казались двумя бездонными отверстиями,  а  за
приоткрытыми губами виднелись розовые блики рта. Ока была как бы  ошеломлена
и вся насторожилась; она внимала.
     Лоран перевел взгляд с Терезы на Камилла и постарался сдержать  улыбку.
Он завершил фразу жестом; жестом широким и сластолюбивым, приковавшим к себе
взгляд молодой  женщины.  Уже  был  подан  десерт,  а  г-же  Ракен  пришлось
спуститься вниз, чтобы заняться с покупательницей.
     Когда сняли скатерть, Лоран, некоторое время сидевший  в  задумчивости,
вдруг обратился к Камиллу:
     - Послушай, непременно надо написать твой портрет.
     Госпожу Ракен и ее сына эта мысль привела в восторг. Тереза по-прежнему
молчала.
     - Сейчас лето, - продолжал Лоран, - служба кончается в четыре,  я  могу
приходить сюда и писать тебя часа два  по  вечерам.  Это  займет  не  больше
недели.