тем
все возвращаются один к другому, чтобы бросить новое оскорбление. Их  побегу
мешали и деловые соображения; они не знали, как поступить с параличной,  что
сказать друзьям. Если они уедут тайком, пожалуй,  возникнут  подозрения;  им
уже представлялось, как их разыскивают, казнят. И они из трусости оставались
на месте, подло влачили свое мерзкое существование.
     Утром и днем, когда Лорана не бывало дома, Тереза в волнении и  тревоге
металась между столовой и лавкой, не зная, чем заполнить пустоту, которая  с
каждым днем все больше разверзалась у нее в душе. Когда  она  рыдала  у  ног
г-жи Ракен и когда ее не бил и не  ругал  муж,  она  не  знала,  за  что  ей
взяться. Оказавшись одна в лавке, она впадала  в  какое-то  оцепенение;  она
тупо наблюдала, как в  темном,  грязном  пассаже  мелькают  прохожие,  и  ею
овладевала смертельная тоска; ей казалось, будто она в какой-то темной  яме,
где пахнет кладбищем. В конце концов она попросила Сюзанну приходить  к  ней
на целый день: она надеялась, что это немощное создание, жалкое  и  кроткое,
принесет ей некоторое умиротворение.
     Сюзанна с радостью исполняла ее просьбу; она по-прежнему любила Терезу,
питала к ней дружеские чувства и глубокое уважение; ей  и  самой  давно  уже
хотелось приходить к Терезе и работать возле нее, пока Оливье  находится  на
службе. Она стала приносить с собою рукоделье и усаживалась за конторкой, на
стуле, где раньше сидела г-жа Ракен.
     С тех пор Тереза несколько забросила тетю. Она стала  реже  подниматься
наверх, чтобы поплакать у ее ног и поцеловать ее безжизненное лицо. Теперь у
нее появилось другое занятие. Она старалась внимательно слушать медлительную
болтовню Сюзанны, которая рассказывала о своем хозяйстве, о  всяких  мелочах
своей однообразной жизни. Это отвлекало Терезу от самой себя. Иной  раз  она
ловила себя на том, что слушает весь этот вздор с интересом, и на  губах  ее
появлялась горькая усмешка.
     Постепенно она растеряла всю клиентуру. С тех пор  как  тетя  оказалась
пригвожденной к креслу, Тереза перестала следить за лавкой; товары  пылились
и гнили от сырости. В лавке пахло плесенью, с потолка свисала  паутина,  пол
почти никогда не подметался. А особенно  отпугивало  покупательниц  то,  как
странно встречала их иногда Тереза. Когда ее наверху бил Лоран или когда она
находилась во власти очередного  приступа  ужаса,  а  звонок  внизу  начинал
настойчиво дребезжать, ей приходилось бежать в  лавку,  не  успев  подобрать
волосы и утереть слезы; в таких случаях  она  занималась  с  покупательницей
кое-как, а иной раз и вовсе отказывала ей, крикнув с лестницы, что давно  не
держит требуемого товара. Такое нелюбезное обхождение,  конечно,  отпугивало
клиентуру. Резкость Терезы и ее безумные глаза не могли  прийтись  по  вкусу
местным работницам, привыкшим к слащавой любезности г-жи Ракен. Когда  же  в
лавке появилась Сюзанна, это привело к  полному  развалу;  не  желая,  чтобы
мешали  их  болтовне,  молодые  женщины  постарались  отвадить  и  последних
покупательниц, которые еще заглядывали  в  лавку.  С  тех  пор  торговля  не
приносила уже ни гроша; пришлось тронуть  основной  капитал  в  сорок  тысяч
франков с небольшим.
     Иной раз Тереза на целый день уходила из дому. Никто не знал, где  она.
Она, по-видимому, пригласила Сюзанну не только ради компании, но и для того,
чтобы  молодая  женщина  стерегла  лавку  во  время  ее  отлучек.   Вечером,
возвратясь домой усталая, с темными кругами вокруг  глаз,  Тереза  заставала
худенькую жену Оливье за конторкой; она сидела, поникнув и слабо улыбаясь, в
той же позе, в какой Тереза оставила ее пять часов тому назад.
     На  пятом  месяце  после  свадьбы  Терезе  пришлось  пережить  жестокие
волнения. Она убедилась, что беременна. Самая мысль, что у  нее  может  быть
ребенок от Лорана, казалась ей чудовищной,  хотя  она  и  не  отдавала  себе
отчета, почему  именно.  Она  смутно  боялась,  что  родит  утопленника.  Ей
мерещилось,  будто  она  чувствует  где-то  внутри  холодок   от   дряблого,
разлагающегося трупа. Она решила  любой  ценой  избавиться  от  ребенка;  он
леденил ее, был ей невыносим. Мужу она  не  сказала  ни  слова,  но  однажды
нарочно довела его до бешенства, и когда он занес над нею  ногу,  подставила
под удар живот. Она дала ему избить себя до полусмерти. На другой день у нее
случился выкидыш.
     Жизнь Лорана тоже была ужасна. Дни казались ему  нескончаемыми;  каждый
из них приносил с собою то же отчаяние, те же невыносимые тревоги, которые в
определенное время, регулярно, с удручающим однообразием обступали  его.  Он
влачил беспросветное существование и каждый вечер приходил в ужас, вспоминая
минувший день и ожидая следующего. Он знал, что теперь все дни будут  похожи
один на другой, что все они будут приносить ему одни и те  же  страдания.  И
ему представлялось будущее - недели, месяцы,  годы,  мрачные,  неотвратимые;
они потянутся бесконечной вереницей, и в конце концов он задохнется  под  их
тяжестью.   Когда   в   будущем    нет    надежд,    настоящее    становится
омерзительно-горьким. Лоран утратил способность возмущаться,  он  опускался,
он поддавался тлению,  которое  стало  захватывать  его  существо.  Безделье
губило его. Он уходил из дому рано утром, сам не зная, куда  направиться,  и
чувствуя отвращение при мысли, что будет делать то же самое, что и вчера,  и
все-таки помимо воли в точности повторял вчерашний день. По привычке, в силу
какой-то мании, он направлялся  к  себе  в  мастерскую.  Комнатка  с  серыми
стенами, из которой виден был только кусок пустынного неба, повергала его  в
уныние и грусть. Он ложился на диван, раскинув руки, и мысли  его  цепенели.
Теперь он уже не решался взяться за кисть.  Он  сделал  было  еще  несколько
попыток, но каждый раз на полотне появлялось насмешливое лицо Камилла. Чтобы
не сойти с ума, он в конце концов бросил ящик с  красками  в  угол  и  решил
предаться полнейшей лени. Но вынужденное безделье страшно тяготило его.
     Днем он с тоской задавал себе вопрос: чем же заняться?  Он  по  полчаса
простаивал на тротуаре улицы Мазарини, обдумывая этот вопрос и не зная,  чем
бы развлечься. Возвращаться в мастерскую ему не  хотелось,  и  он  неизменно
решал направиться по улице Генего, а потом побродить  по  набережным.  И  до
самого вечера он шел, одуревший, куда глаза глядят, а когда бросал взгляд на
Сену, его охватывала внезапная дрожь. В мастерской ли, на улице ли  -  всюду
его преследовала та же тоска. На другой день все начиналось сначала  -  утро
он проводил на диване, днем бродил по набережным. Так длилось уже  несколько
месяцев и могло продлиться годы.
     Иной раз Лоран недоумевал: ведь он убил Камилла для того,  чтобы  потом
ничего не делать; почему же теперь, когда он ничем не занят, ему так тяжело?
Ему хотелось бы заставить себя быть счастливым. Он  начинал  убеждать  себя,
что напрасно страдает, что он достиг высшего блаженства, которое  состоит  в
том, чтобы жить сложа руки, и что он дурак, раз не наслаждается  вволю  этим
счастьем. Но факты опровергали все  эти  рассуждения.  В  глубине  души  ему
приходилось признаться, что безделье только обостряет его тоску  и  тревогу,
потому что  позволяет  беспрестанно  думать  о  своем  отчаянном  положении,
бередить и без того неисцелимые раны. Безделье, то животное существование, о
котором он мечтал, стало для него возмездием.  Временами  у  него  возникало
желание заняться чем-нибудь, чтобы отвлечься от гнетущих  мыслей.  Потом  он
предоставлял событиям идти своим  ходом  и  вновь  покорялся  темному  року,
который связывал его по рукам и ногам, чтобы в конце концов раздавить.
     В сущности, он находил некоторое успокоение только  по  вечерам,  когда
бил Терезу. Это выводило его из мучительного оцепенения.
     Наиболее жгучую муку, муку и физическую и  нравственную,  причинял  ему
укус Камилла. Временами ему мерещилось, что этот рубец  распространяется  по
всему  его  телу.  Если  ему  и  удавалось  ненадолго  забыть  прошлое,   то
нестерпимое покалывание, которое, как ему казалось,  он  чувствует  на  шее,
напоминало и уму его и телу  об  убийстве  Камилла.  Стоило  ему  подойти  к
зеркалу, и он становился очевидцем странного явления, которое он уже столько
раз наблюдал, неизменно приходя от  него  в  ужас:  от  волнения  кровь  его
бросалась к шее, шрам становился багровым  и  начинал  разъедать  кожу.  Эта
своеобразная живая рана, которую  он  вечно  носил  на  себе,  раскрывалась,
багровела и язвила его при малейшем волнении; она ужасала и  мучила  его.  В
конце концов он стал думать, не проникло  ли  ему  в  шею  вместе  с  зубами
утопленника какое-нибудь насекомое, которое теперь точит его. Ему  казалось,
что место, где находится шрам, уже не принадлежит ему,  -  то  было  как  бы
постороннее мясо, кем-то прилепленное к его шее, как бы отравленное мясо, от
которого гниют и его собственные мускулы. Так он всюду носил с  собою  вечно
живое, гложущее воспоминание о своем преступлении. Когда он бил Терезу,  она
старалась оцарапать ему шею; случалось, что она вонзала в это место ногти, и
тогда он выл от боли. При виде рубца Тереза начинала притворно рыдать, чтобы
он стал для Лорана еще невыносимее. Она терзала мужа напоминаниями об  укусе
Камилла; только этим и могла она отомстить ему за грубость.
     Не раз во время бритья у него  появлялся  соблазн  порезать  себе  шею,
чтобы стереть следы от зубов утопленника. Перед зеркалом, когда он  поднимал
подбородок и замечал под белой мыльной пеной красное  пятно,  им  овладевала
внезапная ярость, и он порывисто подносил к шраму  бритву,  готовый  глубоко
вонзить ее в шею. Но прикосновение холодного лезвия сразу же отрезвляло его;
голова у него кружилась, и он бывал вынужден сесть в ожидании, когда приступ
трусости минует и можно будет докончить бритье.
     Только по вечерам выходил он из оцепенения, и тогда  у  него  сразу  же
начинались припадки беспричинного, ребяческого гнева.  Когда  ему  надоедало
ругаться с Терезой и бить ее, он, как мальчишка,  колотил  ногами  в  стены,
старался  разбить  что-нибудь.  Это  приносило  ему  некоторое   облегчение.
Полосатый кот Франсуа, который при появлении Лорана тотчас  искал  прибежища
на коленях параличной, вызывал у него особую ненависть. Лоран давно убил  бы
его, если бы только посмел его схватить. Кот дьявольски  пристально  смотрел
на него большими круглыми глазами. Этот взгляд, всегда направленный на него,
доводил Лорана до полного отчаяния; он недоумевал, чего хотят эти глаза,  не
отрывающиеся от него ни на минуту; в конце  концов  им  овладевал  подлинный
ужас; он воображал всевозможные нелепости. Когда за  столом,  или  во  время
ссоры,  или  во  время  долгого  молчания  Лорану  доводилось,  обернувшись,
заметить  направленный  на  него  тяжелый,  неумолимый  взгляд  Франсуа,  он
бледнел, терял рассудок, он готов был крикнуть коту: "Ну, говори же,  говори
наконец, что тебе от меня надо!" Если Лорану удавалось прищемить  коту  лапу
или хвост, он испытывал при этом  трусливую  радость,  но  мяуканье  бедного
животного повергало его в неизъяснимый ужас, словно  то  был  страдальческий
вопль человека. Лоран в полном смысле слова боялся Франсуа. А с тех пор  как
кот обосновался на  коленях  параличной,  словно  в  неприступной  крепости,
откуда мог безнаказанно нацеливаться на  недруга  своими  зелеными  глазами,
убийце  Камилла  стало  мерещиться  какое-то   отдаленное   сходство   между
злобствующим животным и параличной. Он был  уверен,  что  кот,  как  и  г-жа
Ракен, знает о преступлении, и если вдруг заговорит,  то  непременно  выдаст
его.
     Как-то вечером Франсуа до того пристально уставился  на  своего  врага,
что Лоран, доведенный до последней степени раздражения, решил положить этому
конец. Он распахнул окно столовой и схватил  кота  за  шиворот.  Г-жа  Ракен
поняла: две крупных слезы скатились по ее щекам. Кот заворчал, ощетинился  и
повернулся, чтобы укусить Лорана в руку. Но Лоран продолжал  свое;  он  раза
два-три размахнулся и изо  всей  силы  вышвырнул  своего  недруга  из  окна.
Франсуа ударился о черную стену,  высившуюся  напротив,  и  с  переломанными
ребрами рухнул на  стеклянную  крышу  пассажа.  До  самого  утра  несчастное
животное с перебитым позвоночником ползало вдоль желоба и хрипло мяукало.  В
ту ночь г-жа Ракен оплакивала Франсуа почти так же, как и Камилла. С Терезой
случился тяжелый нервный припадок. Стенания кота, раздававшиеся  в  темноте,
под окном, производили зловещее впечатление.
     Вскоре у Лорана начались новые страхи.  Его  пугали  явные  перемены  в
поведении жены.
     Тереза стала мрачной, молчаливой. Она перестала изливаться перед  г-жой
Ракен в изъявлениях  раскаяния,  перестала  целовать  ее.  Она  снова  стала
относиться к параличной с ледяной жестокостью и  эгоистическим  равнодушием.
Можно было подумать, что, испробовав раскаяние,  она  разочаровалась  в  его
благотворном действии и теперь обратилась к  другому  средству.  Причина  ее
тоски крылась, конечно, в том,  что  ей  не  удавалось  обрести  покой.  Она
взирала теперь на параличную с каким-то презрением, как на бесполезную вещь,
которая не может даже послужить утешением. Она стала  ограничиваться  только
самым необходимым уходом за больной, чтобы та не умерла с голоду. Теперь она
бродила по дому молчаливая, подавленная. Она стала чаше отлучаться,  уходила
куда-то по четыре-пять раз в неделю.
     Эти перемены удивляли и  тревожили  Лорана.  Он  думал,  что  угрызения
совести приняли у Терезы новую форму и  теперь  выражаются  в  беспросветной
тоске. А тоска представлялась ему гораздо  опаснее,  чем  отчаяние,  которое
изливалось у Терезы в беспрестанной болтовне, так  досаждавшей  ему.  Теперь
она молчала, не ссорилась с ним; по-видимому, она затаила чувства в  глубине
души. Лоран предпочитал бы, чтобы она говорила о своих страданиях; ему  было
неприятно видеть, что она вся ушла в себя. Он  боялся,  что  настанет  день,
когда тоска вцепится ей в горло  и  Тереза,  ища  облегчения,  отправится  к
священнику или следователю и все расскажет.
     С тех пор частые отлучки Терезы приняли в его глазах страшное значение.
Он предполагал, что вне дома она ищет наперсника, что она готовится  предать
его. Дважды он отправлялся вслед за нею, но оба раза терял ее  из  виду.  Он
стал наблюдать за нею. Им овладела навязчивая мысль: Тереза,  доведенная  до
крайности, все раскроет, надо воспрепятствовать ее признаниям, надо заткнуть
ей рот.

XXXI

     Однажды утром, вместо того чтобы отправиться к себе в мастерскую, Лоран
зашел в винный погребок на углу улицы Генего, против пассажа. Отсюда он стал
наблюдать за прохожими, идущими со стороны улицы Мазарини. Он  подкарауливал
Терезу. Накануне она сказала, что утром уйдет из дому и  вернется  только  к
вечеру.
     Лоран ждал больше получаса. Он знал, что  жена  всегда  идет  по  улице
Мазарини, однако у него уже мелькнуло опасение - не отправилась  ли  она  на
STOT раз по Сенекой улице и, следовательно, не ускользнула ли  от  него.  Он
решил вернуться в пассаж и притаиться в проходе своего  дома.  Он  уже  стал
терять терпение, как вдруг увидел Терезу; она поспешно вышла из пассажа. Она
была во всем светлом, и тут он впервые  заметил,  что  она  одета  так,  как
одеваются публичные женщины; на ней было платье с длинным шлейфом, она  шла,
соблазнительно покачиваясь, приглядывалась к мужчинам и при этом так  высоко
приподнимала спереди юбку, что открывала ноги, ботинки на  шнурках  и  белые
чулки. Она пошла по улице Мазарини. Лоран отправился вслед за ней.
     Погода стояла теплая.  Тереза  шла  медленно,  слегка  откинув  голову;
волосы спускались ей на спину. Мужчины, повстречавшись с ней, оборачивались,
чтобы взглянуть на нее со спины. Она пошла по  улице  Медицинской  академии.
Лорана объял ужас, ибо он знал, что где-то поблизости находится  полицейский
участок; он подумал, что теперь уже никаких сомнений быть не  может  -  жена
идет, чтобы донести на него. Он решил,  если  только  она  ступит  на  порог
участка, броситься на нее, умолять, бить, любой ценой заставить ее  молчать.
На  перекрестке  она  взглянула  на  проходившего  полицейского,   и   Лоран
похолодел, вообразив, что  она  сейчас  подойдет  к  нему;  он  спрятался  в
подъезде какого-то дома, будучи уверен, что стоит ему только  показаться,  и
его тут же схватят. Эта погоня за  женой  была  для  него  истинной  пыткой;
Тереза старалась привлечь к  себе  внимание  прохожих,  она  красовалась  на
солнышке, волоча юбки, томная и бесстыжая, а он шел за ней по пятам, бледный
и трепещущий, и твердил, что теперь все кончено, что спасенья нет,  что  его
казнят. Каждый шаг Терезы казался ему шагом к возмездию. Страх придавал  его
предположениям какую-то неоспоримую убедительность, малейшие движения Терезы
подтверждали очевидность опасности. Он шел за нею следом, шел, куда шла она,
как идут на плаху.
     Дойдя до бывшей площади Сен-Мишель, Тереза вдруг  направилась  к  кафе,
помешавшемуся тогда на углу улицы Месье-ле-Пренс.  Она  села  за  столик  на
тротуаре; рядом расположилась компания женщин и  студентов.  Она  фамильярно
поздоровалась со всеми за руку. Потом заказала абсент.
     Ей было здесь,  по-видимому,  хорошо;  она  разговаривала  с  белокурым
юношей, который,  должно  быть,  уже  давно  поджидал  ее.  Две  проститутки
склонились над ее столиком и заговорили с ней хриплыми голосами, обращаясь к
ней на "ты". Кругом женщины курили, мужчины на виду у всех обнимали  их,  не
стесняясь прохожих, которые не обращали на них внимания.  До  слуха  Лорана,
стоявшего в подворотне на другой стороне площади, доносплась брань и смачный
хохот.
     Допив  абсент,  Тереза  встала,  взяла  белокурого  юношу  под  руку  и
направилась с ним  по  улице  Лагарпа.  Лоран  следовал  за  ними  до  улицы
Сент-Андре-дез-Арк.  Здесь  они  вошли  в   меблированные   комнаты.   Лоран
остановился посреди мостовой, поднял голову и стал  разглядывать  дом.  Жена
его на мгновенье мелькнула в  отворенном  окне  третьего  этажа.  Потом  ему
показалось, что он видит, как  руки  молодого  человека  скользят  по  талии
Терезы. Окно с сухим шумом захлопнулось.
     Лоран понял. Не  дожидаясь  дальнейшего,  он  медленно  пошел  обратно,
успокоенный, счастливый.
     "Что ж, это к лучшему, - думал он, направляясь к набережной. - Теперь у
нее есть занятие, дурным мыслям конец... Она куда сообразительнее меня".
     Особенно удивлялся он, что не ему  первому  пришла  мысль  окунуться  в
.разврат. Разврат мог бы исцелить его от страхов.  Он  не  подумал  об  этом
потому, что  плоть  его  отмерла  и  порок  уже  больше  не  привлекал  его.
Неверность жены ничуть его не задевала; при мысли, что она сейчас в объятиях
другого мужчины, он  не  испытывал  ни  малейшего  волнения.  Наоборот,  это
казалось ему весьма забавным; он словно  выследил  жену  приятеля  и  теперь
потешался над тем, как ловко эта женщина проводит мужа. Тереза стала ему  до
того  чуждой,  что  уже  не  занимала  в  его  сердце  никакого  места;   за
какой-нибудь час покоя он уступил бы и продал ее хоть сто раз.
     Он отправился бродить  по  городу,  наслаждаясь  внезапным  благодатным
переходом от ужаса к умиротворению. Он был почти благодарен жене за то,  что
она отправилась к любовнику в то  время,  как  он  думал,  что  она  идет  к
полицейскому  комиссару.  Приключение  завершилось  совершенно   неожиданной
развязкой, и это весьма приятно изумляло его. Ему стало  ясно,  что  зря  он
трепе, тал и что ему тоже надо пуститься в разврат: может быть, это отвлечет
его от мрачных мыслей и принесет облегчение.
     Вечером,  возвращаясь  в  лавку,  Лоран  решил,  что  попросит  у  жены
несколько тысяч франков и приложит все старания, чтобы получить их. Он думал
о том, как дорого обходится разврат мужчине, и немного  завидовал  женщинам,
кот