живопись. Он долго разглагольствовал  о  нудности  канцелярской
службы и о широких  горизонтах,  которые  раскрывает  перед  ним  искусство;
теперь у  него  есть  немного  денег,  и,  следовательно,  есть  возможность
попробовать свои силы; ему хочется выяснить, не пригоден ли он на что-нибудь
действительно великое. За напыщенной тирадой, которую  он  произнес  на  эту
тему, скрывалось не что иное, как пылкое желание снова погрузиться  в  жизнь
богемы. Тереза поджала губы и не ответила ни слова; ей вовсе  не  улыбалось,
чтобы Лоран стал растрачивать небольшое состояние, которое  обеспечивало  им
независимую жизнь. Когда муж стал напрямик спрашивать ее мнения и добиваться
ее согласия, она отвечала ему сухо; она намекнула, что, уйдя из конторы,  он
лишится заработка и окажется всецело на ее  попечении.  Пока  она  говорила,
Лоран смотрел на нее исподлобья, и этот взгляд настолько ее смущал, что  она
не решилась категорически возразить ему. Ей казалось, что в глазах сообщника
она читает затаенную угрозу: "Если не  согласишься,  я  все  расскажу".  Она
залепетала что-то невнятное. Тут г-жа  Ракен  воскликнула,  что  ее  дорогой
сынок вполне прав и что  надо  дать  ему  возможность  прославиться.  Добрая
женщина баловала Лорана, как некогда баловала Камилла; она  совсем  размякла
от его ласкового обращения, ради него была готова на  все  и  соглашалась  с
любым его мнением.
     Итак, было решено, что художник арендует мастерскую и будет получать по
сто франков в месяц на необходимые расходы. Бюджет семейства  был  определен
так: доход от торговли пойдет на аренду лавки и квартиры,  его  будет  почти
хватать также и на повседневные расходы по хозяйству; деньги за мастерскую и
сто франков в месяц Лоран будет брать из тех двух с небольшим тысяч, которые
приносит им капитал; остаток от ренты пойдет на общие нужды. Таким  образом,
основной капитал останется неприкосновенным. Тереза немного успокоилась. Она
взяла с мужа клятву, что он ни в коем случае  не  будет  выходить  из  рамок
выделенной ему суммы. Впрочем, она  знала,  что  Лоран  не  может  завладеть
капиталом без ее согласия,  а  она  твердо  решила  не  подписывать  никаких
денежных документов.
     На  другой  же  день  Лоран  снял  в  конце  улицы  Мазарини  небольшую
мастерскую, к которой присматривался уже целый месяц. Он не хотел уходить со
службы, не подготовив себе убежища, где  мог  бы  спокойно  проводить  время
вдали от Терезы. Две недели спустя он распрощался с сослуживцами. Гриве  был
совершенно ошеломлен его  отставкой.  Молодой  человек,  говорил  он,  перед
которым открывается такое блестящее будущее, молодой человек,  достигший  за
четыре года оклада, какого ему, Гриве, пришлось ждать целых двадцать лет! Но
старик был ошеломлен еще больше, когда Лоран сообщил ему, что теперь всецело
посвящает себя живописи. Наконец художник обосновался  в  своей  мастерской.
Мастерская  представляла  собою  нечто  вроде  квадратного  чердака   метров
пяти-шести в длину и в ширину; потолок был очень покатый, с  широким  окном,
из которого на пол и на темноватые стены лился резкий белый свет.  Городской
шум сюда не долетал. Тихая бесцветная комната, с отверстием  прямо  в  небо,
казалась каким-то склепом, какой-то ямой, вырытой в серой  глинистой  почве.
Лоран  с  грехом  пополам  обставил  эту  комнату:  принес   два   стула   с
растрепанными соломенными сиденьями, стол,  который  пришлось  прислонить  к
стене, чтобы он не рухнул на пол, старый кухонный шкафчик, ящик с красками и
свой давнишний мольберт; самой роскошной вещью был широкий диван,  купленный
у старьевщика за тридцать франков.
     Две недели Лоран даже не прикасался  к  кистям.  Он  приходил  часов  в
восемь-девять, курил, валялся на диване, дожидаясь полудня  и  радуясь,  что
все еще утро  и  впереди  у  него  -  долгие  дневные  часы.  В  полдень  он
отправлялся завтракать, затем снова спешил в мастерскую, чтобы быть  одному,
чтобы  не  видеть  пред  собою  бледного  лица  Терезы.  Тут  он   отдавался
пищеварению, спал, до самого  вечера  валялся  на  диване.  Мастерская  была
местом, где он ничего не боялся и чувствовал себя вполне  спокойно.  Однажды
жена выразила желание посетить этот уголок.  Он  отказал  ей;  она  все-таки
пришла, но Лоран не откликнулся на ее стук; вечером он ей сказал, что провел
весь день в Лувре. Он боялся, как бы  Тереза  не  привела  с  собою  призрак
Камилла.
     В конце концов безделье  стало  тяготить  его.  Он  запасся  холстом  и
красками и принялся за работу. На натурщиц у него не хватало денег,  поэтому
он решил писать что вздумается, не заботясь о модели. Он принялся за мужскую
голову.
     Впрочем, он теперь уже не сидел в мастерской целыми днями;  он  работал
утром часа два-три, а после полудня уходил погулять и слонялся по Парижу или
в пригороде. Однажды, возвращаясь с долгой прогулки, он встретил  неподалеку
от Академии своего бывшего школьного однокашника; его работа, выставленная в
последнем Салоне, имела громкий успех среди художников.
     - Скажи на милость! Это ты! - воскликнул живописец. - Дорогой мой! Да я
тебя нипочем не узнал бы! Ты похудел.
     - Я женился, - смущенно ответил Лоран.
     - Женился? Ты? То-то у тебя такой чудной вид...  И  чем  же  ты  теперь
занимаешься?
     - Я снял небольшую мастерскую; по утрам немного пишу.
     Лоран вкратце рассказал  историю  своей  женитьбы;  потом  лихорадочным
голосом изложил планы на будущее. Приятель смотрел на него с  удивлением,  и
это смущало и беспокоило Лорана. Истина заключалась  в  том,  что  живописец
просто не узнавал в муже Терезы того тупого, заурядного парня,  которого  он
знал когда-то. Ему казалось, что Лоран стал гораздо  изысканнее,  -  лицо  у
него осунулось и побледнело, как того  требует  хороший  тон,  осанка  стала
благороднее и изящнее.
     -  Да  ты  прямо-таки  красавцем  становишься,  -  невольно  воскликнул
художник, - у тебя вид посланника. Шикарный вид! Где же ты учишься?
     Расспросы  художника  до  крайности  смущали  Лорана.   Но   сразу   же
распрощаться с ним не хватало духа.
     - Может быть, зайдешь на минутку ко мне  в  мастерскую?  -  спросил  он
наконец товарища, который от него не отставал.
     - Охотно, - ответил тот.
     Художник никак не мог разобраться,  что  за  перемены  обнаружил  он  в
Лоране, и  ему  захотелось  посмотреть  мастерскую  бывшего  сотоварища.  Он
поднимался на пятый этаж, конечно, не для того,  чтобы  полюбоваться  новыми
произведениями Лорана, от которых, он знал заранее, его  будет  тошнить.  Он
хотел удовлетворить свое любопытство - только и всего.
     Когда он вошел в мастерскую и бросил взгляд на холсты,  развешанные  по
стенам, его удивление еще усилилось. Тут было  пять  этюдов  -  две  женские
головы и три мужские, - и все это оказалось написанным  с  подлинной  силой;
живопись была сочная, плотная, каждая вещь выделялась великолепными  пятнами
на светло-сером фоне. Изумленный художник поспешно подошел к этюдам  и  даже
не подумал скрыть, какая это для него неожиданность.
     - Ты писал эти вещи? - спросил он.
     - Я, - ответил Лоран. - Это эскизы к большой картине, которой я  сейчас
занят.
     - Погоди! Шутки в сторону, это в самом деле твои работы?
     - Разумеется. А почему бы  им  не  быть  моими?  Живописец  не  решился
ответить: "Потому что это
     произведения художника, а ты всегда  был  просто  мазилкой".  Он  долго
простоял перед этюдами, не говоря ни слова. Конечно, в них  сказывалась  еще
какая-то неуклюжесть, но вместе с тем было  что-то  своеобразное,  ощущалась
некая мощь и острое понимание живописности. Они были глубоко прочувствованы.
Никогда еще  приятелю  Лорана  не  доводилось  видеть  столь  многообещающих
этюдов. Внимательно рассмотрев  полотна,  он  обернулся  к  их  создателю  и
сказал:
     - Да, откровенно говоря, я не предполагал, что ты можешь  писать  такие
вещи! Где же ты набрался таланта? Ведь обычно раз уж таланта нет -  так  его
ниоткуда и не возьмешь.
     И он стал рассматривать Лорана, голос которого сделался теперь мягче, а
каждый жест приобрел какое-то особое  изящество.  Он  не  мог  догадаться  о
страшном потрясении,  которое  преобразило  этого  человека,  развив  в  нем
чувствительные, как  у  женщины,  нервы,  чуткость  и  впечатлительность.  В
организме этого убийцы, несомненно, произошли  какие-то  странные  перемены.
Трудно проникнуть  в  такие  глубины  и  проанализировать  происходящие  там
процессы. Быть может, Лоран стал художником так же, как  стал  трусом,  -  в
результате великого кризиса, который потряс и тело его и рассудок. Прежде он
изнемогал  от  своего  дурманящего  полнокровия,  он  был   ослеплен   своим
здоровьем, словно пеленой, окутавшей его со всех сторон, теперь он  похудел,
волновался, характер у него стал беспокойный, ощущения приобрели  остроту  и
силу, характерные для нервных людей. Под влиянием постоянного чувства  ужаса
его мысль выходила из обычной колеи и возвышалась до экстаза,  свойственного
гениям; своего рода нравственное  заболевание,  невроз,  терзавший  все  его
существо, развили в нем безошибочное художественное чутье; с тех пор как  он
убил, его тело стало как бы легче, потрясенный ум как бы вышел за нормальные
пределы, и в результате резкого расширения умственного горизонта в  сознании
Лорана  проходили  обворожительные  образы,   истинно   поэтические   мечты.
Потому-то и движения его  вдруг  приобрели  особое  изящество,  потому-то  и
живопись его была прекрасна, неожиданно  сделавшись  ярко  индивидуальной  и
живой.
     Приятель не стал доискиваться причин появления на свет  этого  таланта.
Так в недоумении он и ушел. Перед уходом он  еще  раз  рассмотрел  холсты  и
сказал:
     - Одно только могу сделать замечание: у всех твоих этюдов  есть  что-то
общее. Все пять голов похожи одна на другую. Даже в  женских  лицах  есть  у
тебя что-то резкое; это словно  переодетые  мужчины...  Понимаешь,  если  ты
хочешь из  этих  эскизов  сделать  картину,  надо  некоторые  лица  заменить
другими. Нельзя же, чтобы все изображенные на картине были родственниками, -
тебя поднимут на смех.
     Он вышел из мастерской и с площадки крикнул смеясь:
     - Право же, старина, очень рад,  что  повидал  тебя.  Теперь  уверую  в
чудеса... Боже мой! До чего же ты стал обворожителен!
     Он ушел. Лоран вернулся в мастерскую  в  большом  смущении.  Когда  его
приятель сказал, что у всех написанных им  голов  есть  что-то  родственное,
Лоран резко отвернулся, чтобы гость не увидел, как он побледнел. Дело в том,
что роковое сходство, подмеченное художником, поражало и самого  Лорана.  Он
поспешил к полотнам; по мере того как он рассматривал их, переходя от одного
к другому, на спине у него выступал холодный пот.
     - Он прав, все они похожи один на другой, - прошептал он. - Они  похожи
на Камилла.
     Он отступил назад, сел на диван и по-прежнему не в силах  был  оторвать
глаз от этюдов. Первый из них изображал старика с длинной седой бородой; под
бородой  Лоран  чувствовал  тощий  подбородок  Камилла.   На   втором   была
представлена белокурая девушка, и она смотрела на него  голубыми  глазами  -
глазами его жертвы. В трех остальных лицах тоже имелись черты,  напоминавшие
утопленника. Это был как  бы  Камилл,  загримированный  стариком,  девушкой,
Камилл в наряде, каким художнику вздумалось наделить его; но в любом  случае
в портрете оставался неизменным основной характер лица. Было в этих лицах  и
другое, страшное сходство: все они выражали страдание и ужас, от всех  веяло
какой-то жутью. На каждом из них у рта,  слева,  лежала  складка,  благодаря
которой губы кривились и на лице появлялась гримаса. Эта складка, замеченная
Лораном на искаженном лице утопленника, придавала  всем  портретам  какое-то
отталкивающее родство.
     Лоран понял, что он чересчур долго рассматривал Камилла  в  морге.  Вид
трупа глубоко запечатлелся в его памяти. А теперь  рука,  помимо  его  воли,
наносит на холст жуткие черты, которые преследуют его повсюду.
     Художник откинулся на  диван,  и  ему  понемногу  стало  казаться,  что
портреты оживают. Перед ним было пять Камиллов, пять  Камиллов,  убедительно
воссозданных его  собственной  рукой  и,  в  силу  некоего  страшного  чуда,
явившихся в обличий разных возрастов и полов. Он встал,  разорвал  холсты  в
клочья и выбросил их вон. Он понял, что умрет от  ужаса,  если  сам  населит
мастерскую портретами своей жертвы.
     Его охватил страх:  он  боялся,  что  теперь  уже  не  сможет  написать
портрета, который не был бы похож на утопленника. Ему  захотелось  сразу  же
проверить, послушна ли ему рука. Он поставил на мольберт чистый холст, потом
углем набросал основные черты лица. Лицо напоминало Камилла. Лоран порывисто
стер эскиз и наметил другой. Целый час бился он, стараясь  побороть  роковую
силу, которая водила его рукой, но при каждой новой попытке  снова  возникал
облик утопленника. Как ни напрягал он волю, как ни старался избежать  хорошо
ему знакомых линий - он выводил именно эти линии, он  не  мог  выйти  из-под
власти своих мускулов, своих бунтующих нервов.  Сначала  он  делал  наброски
наскоро, потом стал стараться водить углем  медленнее.  Результат  получался
все тот же: на холсте  беспрестанно  появлялось  искаженное,  страдальческое
лицо Камилла. Художник набрасывал одно за другим самые различные лица - лики
ангелов, лики девственниц,  окруженные  сиянием,  головы  римских  воинов  в
касках,  белокурые,  румяные  детские  головки,  лица  старых   разбойников,
исполосованные рубцами, - и снова, снова возрождался утопленник; он  был  то
ангелом, то девушкой, то воином, то ребенком, то  разбойником.  Тогда  Лоран
перешел на карикатуры; он преувеличивал отдельные черты, рисовал  чудовищные
профили, придумывал какие-то невероятные головы; но от  этого  портреты  его
жертвы, поражавшие  изумительным  сходством,  становились  только  страшнее.
Наконец он стал рисовать животных - собак,  кошек.  Собаки  и  кошки  чем-то
напоминали Камилла. В Лоране закипел глухой гнев. С отчаянием вспомнил он  о
задуманной большой картине и тут же проткнул холст  кулаком.  Теперь  о  ней
нечего было и думать; он ясно чувствовал, что отныне обречен рисовать только
Камилла; да, он обречен, как и сказал ему приятель, писать  головы,  которые
будут похожи одна на другую и будут  только  смешить  людей.  Он  представил
себе, какая бы у него получилась картина; туловища всех персонажей, и мужчин
и женщин, венчало бы белесое, испуганное лицо, утопленника. Возникшее в  его
воображении странное зрелище было чудовищно  нелепо,  и  он  совсем  впал  в
отчаяние.
     Итак, отныне он уже не решится взяться за кисти,  он  будет  опасаться,
что первым же мазком воскресит  свою  жертву.  Если  он  хочет  проводить  в
мастерской время мирно, он не должен заниматься тут  живописью.  При  мысли,
что пальцы его наделены  роковой,  подсознательной  способностью  без  конца
изображать Камилла, он с ужасом стал рассматривать свою руку. Она как  будто
уже не принадлежала ему.

XXVI

     Беда, нависшая над г-жой Ракен, внезапно разразилась. Паралич,  который
уже несколько месяцев бродил по телу старухи и готов был  вот-вот  завладеть
ею, вдруг схватил ее за горло и связал по рукам  и  ногам.  Однажды  вечером
г-жа Ракен, тихо беседуя с Терезой и Лораном, вдруг широко  раскрыла  рот  и
замерла, не докончив фразы; ей показалось, будто ее кто-то душит. Она хотела
было закричать, позвать на помощь, но из ее груди вырвались  лишь  невнятные
хриплые звуки. Язык ее окаменел. Руки и ноги  отнялись.  Она  лишилась  дара
речи и была недвижима.
     Тереза и Лоран  вскочили,  ошеломленные  молниеносным  ударом,  который
сразил старую торговку. Когда  она  замерла  и  обратила  на  них  умоляющий
взгляд, они стали расспрашивать, что с нею такое. Ответить она не могла; она
смотрела на них с выражением глубокой тревоги и тоски. Им  стало  ясно,  что
перед ними - труп, труп полуживой, который видит и слышит их, но не в  силах
ничего сказать. Это несчастье повергло их в отчаяние: в  сущности,  их  мало
трогали страдания параличной, они сокрушались  о  самих  себе,  о  том,  что
теперь им придется жить вдвоем, постоянно видеть только друг друга.
     С этого дня жизнь супругов  стала  совсем  невыносимой.  Они  проводили
ужасные вечера возле параличной старухи, которая теперь уже не убаюкивала их
тревогу своей ласковой болтовней. Она лежала в кресле, как тюк, как вещь,  а
они сидели вдвоем у стола, встревоженные и растерянные.  Этот  труп  уже  не
служил им средостением; временами они забывали о нем, принимали его за  один
из  предметов  обстановки.  Тогда  ими  овладевали  обычные  ночные  страхи,
столовая становилась не менее жутким местом, чем спальня, и призрак  Камилла
вставал  перед  ними.  Следовательно,   им   приходилось   страдать   лишних
четыре-пять часов в сутки. Едва начинало смеркаться, на них нападал  трепет;
они опускали на лампе абажур,  чтобы  не  видеть  друг  друга,  и  старались
уверить  себя,  что  г-жа  Ракен  вот-вот  заговорит  и  напомнит  о   своем
присутствии. Они ухаживали за ней и не пытались от  нее  отделаться  потому,
что глаза ее еще были живы, и супругам доставляло облегчение наблюдать,  как
они движутся и блестят.
     Они всегда помещали параличную под яркий свет  лампы,  чтобы  она  была
хорошо освещена и чтобы ее все  время  было  видно.  Бледное,  дряблое  лицо
параличной  всякому  показалось  бы  несносным,  но  они  так  нуждались   в
присутствии постороннего человека, что им доставляло истинную радость видеть
ее. Лицо старухи казалось разложившимся лицом  покойницы,  которому  приданы
живые глаза; только  глаза  у  нее  и  были  в  движении;  они  стремительно
вращались в глазницах, зато щеки, губы как бы  окаменели,  их  неподвижность
наводила ужас. Когда г-жа Ракен начинала дремать и смыкала веки, ее  бледное
застывшее  лицо  в  совершенстве  напоминало  лицо  трупа;  Тереза  и  Лоран
чувствовали, что с ними уже никого нет, и  начинали  нарочно  шуметь,  чтобы
параличная  подняла  веки  и  посмотрела  на  них.  Так  они  заставляли  ее
бодрствовать.
     Они относились к ней как к игрушке, отвлекающей от мрачных дум.  С  тех
пор как она заболела, за ней  приходилось  ухаживать,  словно  за  ребенком.
Заботы о ней волей-неволей разгоняли мысли, осаждавшие убийц. По утрам Лоран
поднимал ее и переносил в кресло, а вечером снова укладывал в  постель;  она
еще была очень тяжелая, и ему приходилось напрягать все силы, чтобы  бережно
поднять ее и перенести. На его обязанности было также катать  ее  в  кресле.
Остальные заботы взяла на себя  Тереза;  она  одевала  параличную,  кормила,
старалась угадать ее малейшие желания. Несколько дней г-жа Ракен еще владела
руками; она могла писать на грифельной  доске  и  таким  образом  просить  о
необходимом; потом у нее отмерли и руки, она не в силах была  поднять  их  и
держать грифель; с  тех  пор  она  могла  изъясняться  только  взглядами,  и
племяннице приходилось угадывать, чего она хочет. Молодая женщина  посвятила
себя трудным обязанностям сиделки; это давало ей и физическую  и  умственную
работу, которая была для нее весьма благотворна.
     Чтобы не  оставаться  наедине,  супруги  с  самого  утра  выкатывали  в
столовую кресло с несчастной старухой. Они держали ее возле себя, словно она
была для них жизненно необходима; они превратили ее в свидетельницу всех  их
трапез, всех  разговоров.  Когда  она  выражала  желание  вернуться  в  свою
комнату, они делали вид, будто не понимают,  чего  она  хочет.  Единственное
назначение старухи было нарушать их одиночество;  на  самостоятельную  жизнь
она не имела  права.  В  восемь  часов  утра  Лоран  отправлялся  к  себе  в
мастерскую. Тереза спускалась в лавку, и параличная  до  полудня  оставалась
одна в столовой; после завтрака она снова оказывалась одна до шести час