онец увидеть его  жалким  утопленником.  От  этих  мыслей  у  г-жи  Ракен
сжималось горло; ей хотелось, чтобы отчаяние задушило ее насмерть.
     Старик Мишо поспешил уйти. При торговке  он  оставил  сноху,  а  сам  с
Оливье пошел к Лорану, чтобы вместе поскорее отправиться в Сент-Уен.
     Дорогой  они  обменялись  лишь  двумя-тремя  фразами.  Они   ехали   на
извозчике, прикорнув по уголкам кареты и покачиваясь от встрясок на неровной
мостовой. Они сидели молча, не двигаясь; в экипаже царил сумрак. По временам
мелькающие  газовые  фонари  бросали  на  их  лица  резкий  свет.   Страшное
несчастье,   объединившее   их,   создавало   атмосферу   какой-то   мрачной
безнадежности.
     Приехав наконец в речной ресторанчик, они  застали  Терезу  в  постели;
голова и руки у нее горели. Хозяин шепотом сказал им,  что  у  молодой  дамы
сильный  жар.  В  действительности  же  Тереза,  чувствуя  себя   слабой   и
растерянной, боялась невзначай проговориться и решила заболеть. Она  хранила
мрачное молчание, не открывала глаз и рта, не хотела никого видеть,  боялась
говорить. Укрывшись до подбородка, почти зарывшись лицом в подушку, она  вся
съежилась и тревожно прислушивалась к тому, что говорили  вокруг  нее.  А  в
красных отсветах, которые пробивались  сквозь  ее  опущенные  веки,  ей  все
мерещились Камилл и Лоран, борющиеся у борта лодки, ей представлялся  муж  -
смертельно бледный, жуткий, как-то покрупневший и вытянувшийся во весь  рост
над мутной водой. Неотступное видение не давало ей покоя.
     Старик Мишо попробовал было с ней заговорить, утешить ее.  Она  сделала
нетерпеливое движение, отвернулась и снова зарыдала.
     - Оставьте ее, сударь, - сказал хозяин. - Она вздрагивает от  малейшего
звука... Ей лучше всего покой.
     Внизу, в общем зале, полицейский составлял протокол.  Мишо  с  сыном  и
Лоран пошли туда.  Когда  выяснилось,  что  Оливье  -  руководящий  чиновник
префектуры, с формальностями было покончено в десять минут. Гребцы  все  еще
находились тут и, выдавая себя за очевидцев, рассказывали о  происшествии  с
мельчайшими подробностями, в точности описывали,  как  трое  находившихся  в
лодке упали в воду.  Будь  у  Оливье  и  его  отца  малейшее  сомнение,  оно
рассеялось бы от таких показаний. Но они ни на  мгновение  не  усомнились  в
правдивости Лорана; наоборот, они его  обрисовали  полицейскому  агенту  как
лучшего друга погибшего  и  позаботились  о  том,  чтобы  в  протоколе  было
отмечено, что молодоq человек бросился  в  воду  и  пытался  спасти  Камилла
Ракена. На другой день пресса  поведала  о  несчастье,  пышно  обставив  его
всевозможными подробностями; несчастная мать, безутешная вдова, благородный,
самоотверженный друг - все было налицо в описании катастрофы; заметка обошла
все столичные газеты, а оттуда перекочевала в провинциальные.
     Когда протокол был подписан, Лоран почувствовал живейшую  радость;  она
разлилась по всему его существу и как бы наполнила его новою жизнью. С  того
мгновенья, когда жертва вонзилась ему в шею зубами, он как бы  окоченел,  он
действовал автоматически, в соответствии с давно  разработанным  планом.  Им
руководил инстинкт самосохранения, он подсказывал ему слова,  направлял  его
движения.  Теперь  же,  когда  появилась  уверенность,   что   все   пройдет
безнаказанно, кровь в его жилах вновь потекла  с  приятной  неторопливостью.
Полиция прошла мимо его  преступления,  полиция  ничего  не  разглядела;  он
провел ее, она его отпустила.  Он  спасен.  При  этой  мысли  все  тело  его
покрывалось испариной; радостное  тепло  пронизывало  весь  его  организм  и
возвращало  гибкость  телу  и  уму.   Он   с   несравненным   искусством   и
самоуверенностью   продолжал   разыгрывать   роль   безутешного   друга.   В
действительности же  он  испытывал  скотское  удовлетворение;  он  мечтал  о
Терезе, которая лежала в комнате наверху.
     - Нельзя оставить здесь эту несчастную, - сказал он Мишо. - Быть может,
у нее начинается опасная болезнь, ее непременно надо  перевезти  в  город...
Пойдемте, мы сообща уговорим ее ехать с нами.
     Они поднялись в комнату, где лежала Тереза, и Лоран стал  убеждать  ее,
умолял ее встать и позволить перевезти себя в пассаж Пон-Неф. При звуке  его
голоса молодая женщина содрогнулась; она широко раскрыла глаза и  посмотрела
на него. Она была какая-то одуревшая  и  вся  трепетала.  Она  ни  слова  не
ответила и с трудом поднялась. Мужчины вышли,  оставив  ее  вдвоем  с  женой
трактирщика. Она оделась, шатаясь сошла вниз и с  помощью  Оливье  села  на.
извозчика.
     Ехали они молча. Лоран с неподражаемой дерзостью и бесстыдством засунул
руку в складки юбки Терезы и коснулся ее пальцев. Он сидел напротив  нее,  в
колеблющемся сумраке, лица ее он не видел - она опустила голову на грудь. Он
завладел ее рукой, сильно пожал ее и не выпускал до самой улицы Мазарини. Он
чувствовал, как рука ее дрожит; но она не отнимала ее, наоборот  -  отвечала
порывистой лаской. Их слившиеся руки горели; влажные ладони пристали одна  к
другой, крепко сжатым пальцам становилось больно при каждой встряске. Лорану
и Терезе казалось, что через сплетенные руки кровь  переливается  у  них  из
сердца в сердце; руки становились пылающим очагом, на котором  бурно  кипела
их жизнь. Среди ночи и тоскливого безмолвия,  которым,  казалось,  не  будет
конца, эти взаимные пылкие пожатия были как бы чугунной гирей,  которую  они
бросали в Камилла, чтобы он не мог всплыть на поверхность реки.
     Когда извозчик остановился, первыми сошли Мишо с сыном. Лоран склонился
к любовнице и ласково прошептал:
     - Крепись, Тереза. Ждать придется долго... Помни это.
     Молодая женщина после смерти мужа еще не проронила ни слова. Теперь она
в первый раз раскрыла рот.
     - Конечно... буду помнить...  -  сказла  она,  вздрогнув,  еле  слышным
голосом.
     Оливье протянул руку, чтобы помочь ей выйти  из  кареты.  На  этот  раз
Лоран вошел в магазин. Г-жа Ракен лежала в  тяжелом  бреду.  Тереза  кое-как
добралась до своей постели; Сюзанна едва успела  ее  раздеть.  Успокоившись,
убедившись, что все идет как нельзя  лучше,  Лоран  удалился.  Он  не  спеша
отправился домой, в каморку на улице Сен-Виктор.
     Было уже за полночь. По пустынным, безмолвным  улицам  пробегал  свежий
ветерок. Шагая по каменным плитам тротуара, молодой  человек  слышал  только
размеренный звук своих собственных шагов.
     Прохлада была ему приятна;  тишина  и  сумрак  окутывали  его  какой-то
негой. Он наслаждался прогулкой.
     Наконец-то - с плеч долой преступление! Он убил Камилла. Дело  сделано,
и о нем скоро перестанут говорить. Теперь он заживет  спокойно,  в  ожидании
дня, когда можно будет окончательно завладеть  Терезой.  Мысль  об  убийстве
часто  угнетала  его  как  тяжкий  груз;   теперь,   когда   убийство   было
осуществлено, в груди у него стало просторно, дышалось легко,  он  избавился
от страданий, причиняемых нерешительностью и страхом. Говоря по  правде,  он
чувствовал себя несколько  одурманенным;  усталость  сковывала  его  тело  и
мысль. Он вернулся домой и крепко заснул.  Во  сне  по  лицу  его  пробегала
легкая судорога.

XIII

     На  другой  день  Лоран,  проснувшись,  почувствовал  себя   свежим   и
спокойным. Он отлично выспался. Прохлада, веявшая из окна, подхлестывала его
застоявшуюся кровь. Он еле припоминал события  минувшего  дня;  если  бы  не
жгучая боль в шее, ему бы казалось, что он накануне провел вечер  безмятежно
и лег спать часов  в  десять.  Укус  Камилла  он  ощущал  как  прикосновение
раскаленного железа; когда он мысленно  сосредоточился  на  этой  боли,  она
стала совсем нестерпимой. Ему казалось, будто целая дюжина  иголок  медленно
вонзается ему в тело.
     Он  отвернул  воротничок  рубашки  и  посмотрел  на  рану  в   грошовое
зеркальце, висевшее на стене. Рана представляла собою кружок диаметром в два
су; кожа была сорвана, обнажилось мясо - розоватое,  с  черными  пятнышками;
кровь струйками стекла до самого плеча и запеклась чешуйчатыми полосками. На
фоне белой шеи укус выделялся темно-коричневым,  четко  выступавшим  пятном;
оно было справа, под ухом. Лоран разглядывал рану, согнувшись и вытянув шею,
и зеленоватое зеркальце отражало его чудовищно искаженное лицо.
     Он тщательно умылся; осмотр раны успокоил его, он решил, что не пройдет
и нескольких дней,  как  все  зарубцуется.  Он  оделся  и,  по  обыкновению,
спокойно отправился в контору. Там  он  взволнованным  голосом  рассказал  о
происшествии. Когда же сослуживцы прочли сообщение о катастрофе, появившееся
во всех газетах, Лоран  стал  настоящим  героем.  Целую  неделю  у  служащих
Орлеанской железной дороги не было другой темы для разговоров: они гордились
тем, что один из их товарищей утонул. Гриве  без  умолку  рассуждал  о  том,
сколь опасно пускаться по Сене на лодке, когда можно так  удобно  любоваться
рекой с мостов.
     В душе Лорака  все  же  оставалась  какая-то  смутная  тревога.  Смерть
Камилла нельзя было засвидетельствовать в официальном  порядке.  Спору  нет,
муж Терезы умер, но убийце хотелось бы, чтобы его труп  отыскался  и  смерть
была запротоколирована как полагается. На другой день после катастрофы  были
организованы  по?  иски  утопленника,  однако  результатов  они   не   дали;
высказывались предположения, что он попал в какой-нибудь  бочаг  под  крутым
берегом. В надежде на хорошее вознаграждение водолазы тщательно  обследовали
реку.
     Лоран считал нужным каждое утро, по дороге на службу, заходить в  морг.
Он дал себе слово все делать сам. Несмотря на отвращение, несмотря на  ужас,
который порою охватывал его, он целую неделю изо дня в день осматривал  всех
утопленников, лежащих на каменных плитах морга.
     При  входе  его  сразу  же  обдавало   тошнотворным   пресным   запахом
вымоченного мяса, по коже пробегал холодок; одежда его как  бы  тяжелела  от
сырости, покрывавшей стены, и давила ему плечи. Он шел  прямо  к  стеклянной
перегородке, отделяющей посетителей от трупов; он прижимался бледным лицом к
стеклу и смотрел. Перед ним тянулись ряды серых  плит.  На  них  там  и  сям
зелеными,  желтыми,  белыми  и  красными  пятнами  лежали  обнаженные  тела;
некоторые из них, хоть и скованные смертью, все же сохранились в девственной
неприкосновенности, другие казались кучами кровавого разложившегося мяса.  В
глубине, у стены,  болтались  и  гримасничали  на  голой  штукатурке  жалкие
лохмотья юбок и брюк. Сначала Лоран  различал  только  совокупность  белесых
плит и стен, испещренных рыжими и черными пятнами одежды или трупов. Журчала
проточная вода.
     Понемногу он начинал различать тела. Тогда он  переходил  от  одного  к
другому. Его интересовали только утопленники; когда бывало несколько трупов,
раздувшихся и посиневших от воды, он  жадно  всматривался  в  них,  стараясь
опознать  Камилла.  Нередко  с  их  лиц  кусками  отваливалось  мясо,  кости
распарывали размякшую кожу, лица казались как  бы  вареными  и  бескостными.
Лоран колебался; он разглядывал тела, стараясь  узнать  худую  фигуру  своей
жертвы. Но все утопленники оказывались  упитанными;  он  видел  перед  собою
огромные животы, разбухшие ляжки, полные,  округлые  руки.  Он  терялся;  он
стоял, содрогаясь, перед зеленоватыми останками, которые словно посмеивались
над ним и строили отвратительные рожи.
     Однажды им овладел  подлинный  ужас.  Он  несколько  минут  разглядывал
невысокого, страшно обезображенного  утопленника,  тело  которого  настолько
размякло и разложилось, что  вода,  обмывая  его,  уносила  с  собою  мелкие
кусочки ткани. Струйка, лившаяся ему  на  лицо,  проточила  слева  от  глаза
небольшое углубление. И вдруг нос сплющился, губы  приоткрылись  и  обнажили
белые зубы. Утопленник расхохотался.
     Каждый раз, когда Лорану  казалось,  что  он  узнает  свою  жертву,  он
чувствовал в сердце как бы ожог. Ему страстно хотелось найти  тело  Камилла,
но едва лишь ему начинало казаться, что труп  перед  ним,  -  его  охватывал
ужас. Посещение морга доводило его до кошмаров, до судорог,  которые  душили
его. Он старался побороть  страх,  укорял  себя  в  ребячестве,  хотел  быть
мужественным; но, помимо воли, как только он попадал в сырой, зловонный зал,
организм его восставал, отвращение и ужас пронизывали все его существо.
     Когда в последнем ряду плит не бывало утопленников, ему дышалось легче,
чувство отвращения становилось не столь удручающим. Тогда он  превращался  в
любопытствующего обывателя; он с непонятным удовольствием  смотрел  прямо  в
лицо насильственной смерти, которая  иной  раз  принимала  зловеще-странный,
причудливый облик. Это  зрелище  занимало  его,  особенно  когда  попадались
женские  трупы  с  обнаженной   грудью.   Бесстыдно   выставленная   нагота,
запятнанная кровью, кое-где рассеченная, влекла его к себе и завладевала его
вниманием. Однажды он увидел женщину из простонародья лет двадцати, полную и
крепкую, которая словно уснула, склонившись на камень; ее свежее полное тело
белело, переливаясь  нежнейшими  оттенками;  на  губах  застыла  полуулыбка,
голова слегка свесилась, грудь  заманчиво  напряглась;  если  бы  не  черная
полоска, обвившая шею темным ожерельем, можно  было  бы  подумать,  что  это
куртизанка, раскинувшаяся в сладострастной позе. Лоран долго рассматривал ее
со всех сторон, отдаваясь какому-то трусливому вожделению.
     Каждое утро, пока он находился здесь, он  слышал,  как  за  его  спиной
входят и выходят бесконечные посетители.
     Морг - зрелище, доступное любому бедняку; это развлечение,  которое  на
даровщинку позволяют себе и бедные и состоятельные прохожие. Дверь  отворена
- входи кому не лень. Иные любители, идя по делу,  делают  порядочный  крюк,
лишь бы не пропустить это зрелище смерти. Когда плиты пустуют, люди  выходят
разочарованные, словно обокраденные, и ворчат сквозь зубы.  Когда  же  плиты
густо  усеяны,  когда  развернута  богатая  выставка   человеческого   мяса,
посетители  толпятся,  наслаждаются  дешевым  волнением,  ужасаются,  шутят,
рукоплещут или шикают, как в театре, и уходят удовлетворенные,  говоря,  что
сегодня зрелище удалось на славу.
     Лоран быстро познакомился с  местными  завсегдатаями,  -  завсегдатаями
самыми различными, разношерстными, которые привыкли здесь сообща сокрушаться
и  зубоскалить.  По  пути  на  работу  заходили  мастеровые   с   хлебом   и
инструментами под мышкой; смерть казалась им чем-то весьма  занятным.  Среди
них попадались фабричные остряки, которые потешали публику, отпуская шуточки
насчет любого трупа; обгоревших во время  пожара  они  называли  сухариками;
повесившиеся, зарезанные,  утонувшие,  раздавленные  и  застреленные  -  все
вдохновляли их  на  балагурство,  и  в  трепетной  тишине  зала  раздавались
остроты, которые они отпускали слегка дрожащим голосом. Приходили  и  мелкие
рантье, худые, сухонькие старички, и просто  гуляющие,  которые  заглядывали
сюда  от  безделья;  эти  мирные,  безобидные  люди  с   глупым   удивлением
рассматривали тела, и лица их кривились  в  гримасе.  Бывало  много  женщин;
приходили  молодые  работницы,   розовенькие,   в   белоснежных   кофточках,
чистеньких юбках, - они проворно проходили вдоль  стеклянной  стены,  широко
раскрыв внимательные глаза, словно перед выставкой универсального  магазина;
были тут и женщины из  простонародья,  растерянные,  принимавшие  удрученный
вид, а  также  хорошо  одетые  дамы,  небрежно  волочившие  подолы  шелковых
платьев.
     Однажды Лоран увидел такую даму, - она остановилась в нескольких  шагах
от окна и прижимала к носу батистовый платочек. На ней была прелестная серая
шелковая юбка и широкая накидка из  черных  кружев;  лицо  ее  было  закрыто
вуалеткой, руки в перчатках  были  очень  маленькие  и  тонкие.  Вокруг  нее
распространялся нежный запах фиалок. Она  смотрела  на  труп.  В  нескольких
шагах перед нею, на  плите,  лежало  тело  огромного  парня,  штукатура;  он
сорвался с лесов и расшибся насмерть; у него была  могучая  грудь,  выпуклые
собранные мускулы, белое упитанное тело; смерть  превратила  его  в  мрамор.
Дама рассматривала юношу, взглядом как бы  переворачивала  его,  взвешивала;
она вся погрузилась в созерцание распростертого перед ней мужчины. Потом она
чуть приподняла вуалетку, еще раз взглянула на труп и ушла.
     Временами  здесь  появлялись  ватаги   мальчишек   лет   двенадцати   -
пятнадцати; они носились вдоль стеклянной  стены  и  останавливались  только
перед трупами женщин. Они опирались руками о стекла и бесстыже  разглядывали
голые  груди.  Они  локтями  подталкивали  друг  друга,   отпускали   грубые
замечания; они учились пороку в школе смерти. Именно в морге  юные  хулиганы
обретают своих первых любовниц.
     Походив  целую  неделю  в  морг,   Лоран   почувствовал   непреодолимое
отвращение. По ночам ему снились трупы, виденные утром.  Тягостное  чувство,
отвращение, которое он ежедневно подавлял в себе, в  конце  концов  до  того
измучило его, что он решил побывать в морге еще два раза и  больше  туда  не
ходить. На другой день, едва он  вошел  в  зал,  как  почувствовал  в  груди
сильный толчок: с одной из плит на него смотрел Камилл; он лежал  на  спине,
прямо против него, голова его была приподнята, глаза полуоткрыты.
     Убийца медленно подошел к стеклу, словно его влекла туда некая сила; он
не мог оторвать взгляда от своей жертвы. Ему не было тяжело;  он  чувствовал
только страшный холод где-то внутри и легкие уколы по всему телу. Он  ожидал
большего испуга. Минут пять, если не дольше, он стоял, не шевелясь,  целиком
погрузившись  в  бессознательное   созерцание,   и   память   его   невольно
запечатлевала все жуткие очертания, все грязные краски этой картины.
     Камилл был отвратителен. Он пробыл в воде две недели. Лицо его казалось
еще плотным и  упругим;  характерные  черты  его  сохранились,  только  кожа
приняла желтый, грязноватый оттенок. Голова - костлявая,  чуть  припухшая  -
слегка склонилась. Худое лицо застыло в какой-то гримасе; к вискам  прилипли
волосы, веки  были  приподняты  и  обнажали  белесые  глазные  яблоки;  губы
кривились в какой-то зловещей усмешке; между белыми полосками зубов виднелся
кончик почерневшего языка. Казалось, эту голову дубили и растягивали, но она
все еще хранила человеческий облик, а главное - хранила выражение безмерного
страдания и ужаса. Зато тело представляло собою груду  разложившейся  ткани;
оно сильно пострадало. Чувствовалось,  что  руки  вот-вот  отпадут;  ключицы
прорвали кожу на плечах. На позеленевшей груди черными  полосами  выделялись
ребра; левый бок был  распорот,  и  рана  зияла,  окруженная  темно-красными
обрывками кожи. Торс разлагался. Ноги были вытянуты; они казались  покрепче,
но были сплошь усеяны отвратительными пятнами. Ступни свисали.
     Лоран всматривался в Камилла. Ни разу еще не видал он такого  страшного
утопленника. Вдобавок ко всему труп был какой-то куцый; в  нем  было  что-то
хилое, убогое; в процессе гниения он как-то весь подобрался,  превратился  в
жалкий комочек. Всякий догадался  бы,  что  перед  ним  -  мелкий  чиновник,
недалекий и хворый, вспоенный  отварами,  которые  готовила  ему  мать.  Это
бедное тело, выращенное под теплым одеялом, теперь зябло на холодной плите.
     Когда Лорану удалось наконец преодолеть жгучее  любопытство,  сковавшее
его силы и разум, он  вышел  и  быстро  зашагал  по  набережной.  Шагая,  он
повторял: "Вот во что я его превратил. До чего он мерзок!" Ему казалось, что
он все еще чувствует терпкий  запах,  запах,  который  должно  издавать  это
разлагающееся тело.
     Он отправился к старику Мишо и сообщил, что опознал  Камилла  в  морге.
Выполнили формальности, утопленника похоронили,  составили  надлежащий  акт.
Лоран, отныне успокоившийся, с каким-то восторгом старался поскорее забыть о
своем преступлении и о тягостных,  нудных  сценах,  которые  после