уже  ощущал  всю  тяжесть
грядущей кары.
     Госпожа  Ракен  продолжала  писать,  но  движения  ее  становились  все
неувереннее.
     - Отлично!  Я  все  ясно  понимаю,  -  сказал  Оливье  немного  погодя,
обращаясь к  молодым  супругам.  -  Тетя  написала  ваши  имена:  "Тереза  и
Лоран...".
     Старуха несколько раз утвердительно качнула головой и бросила на  убийц
взгляд, совершенно ошеломивший их. Потом она стала  было  дописывать  фразу,
однако пальцы ее уже окоченели, чудовищное усилие воли, которое привело их в
движение, иссякло; она чувствовала, что паралич вновь овладевает ее рукой  и
сковывает пальцы. Она заторопилась, и ей удалось начертить еще одну букву.
     Старик Мишо прочел вслух:
     - "Тереза и Лоран у...".
     А Оливье спросил:
     - Что же ваши дорогие дети у...?
     Преступников объял такой безумный страх, что  они  чуть  было  сами  не
договорили фразы. Они уставились на карающую руку  неподвижным,  туманящимся
взглядом,  но  тут  руку  внезапно  передернуло,   и   она   в   изнеможении
распласталась на  столе;  потом  она  стала  скользить  и  упала  на  колени
несчастной как безжизненный кусок мяса. Паралич вновь вошел в свои  права  и
приостановил кару. Разочарованные Мишо и Оливье сели на свои места, а Тереза
и Лоран почувствовали такую острую радость,  кровь  так  заиграла  у  них  в
груди, что они почти теряли сознание.
     Гриве очень досадовал, что ему не поверили на  слово.  Он  считал,  что
теперь  самое  время  восстановить  свою  репутацию,  досказав   фразу,   не
дописанную старухой. Когда стали доискиваться смысла этой фразы, он изрек:
     - Все ясно. Я по глазам  госпожи  Ракен  прекрасно  угадываю,  что  она
хотела сказать. Мне вовсе не требуется, чтобы она писала на столе; для  меня
достаточно ее взгляда... Она хотела сказать: "Тереза и  Лоран  ухаживают  за
мной".
     Все согласились с его толкованием, и Гриве  был  в  восторге  от  своей
сообразительности. Гости стали расхваливать молодую  чету  за  ее  заботы  о
бедной больной.
     - Нет никакого сомнения, госпоже Ракен хотелось воздать  должное  детям
за все их внимание и любовь, - важно сказал Мишо. - Это делает  честь  всему
семейству.
     И он добавил, возвращаясь к домино:
     - Ну, что же, за дело! На чем мы остановились? Кажется, Гриве собирался
поставить шесть и шесть!
     Гриве поставил шесть и  шесть.  Партия  продолжалась,  бессмысленная  и
нудная.
     Параличная в страшном отчаянии смотрела на свою руку. Рука изменила ей.
Теперь она была  тяжелая,  словно  из  свинца;  теперь  ее  уже  никогда  не
поднять... Небесам не угодно, чтобы  Камилл  был  отомщен;  они  отнимают  у
матери единственное средство, при помощи которого  можно  было  бы  поведать
людям о совершенном злодеянии. И несчастная думала, что она больше уже ни на
что не годна и ей остается только лечь в могилу рядом с сыном. Она  сомкнула
глаза, чувствуя, что теперь она совсем бесполезна, и ей хотелось бы поскорее
погрузиться в могильный мрак.

XXVIII

     Уже целых два месяца Тереза и Лоран бились в тисках отчаяния и ужаса, к
которым их привел брак. Они причиняли один  другому  нестерпимые  страдания.
Поэтому в них постепенно накапала ненависть, и они  стали  бросать  друг  на
друга гневные взгляды, полные глухих угроз.
     Ненависть должна была зародиться у них неизбежно. Когда-то  они  любили
друг друга животной любовью, со жгучей, чисто плотской  страстью,  потом,  в
тревогах, связанных с преступлением, эта страсть превратилась  в  боязнь,  и
объятия стали вызывать в них какой-то чисто  физический  ужас.  Теперь,  под
влиянием страданий, которые  причиняли  им  брак  и  совместная  жизнь,  они
начинали возмущаться и терять терпение.
     Ими овладела дикая ненависть, вспышки которой бывали ужасны.  Они  ясно
сознавали, что мешают друг другу; они говорили себе, что жили  бы  спокойно,
если бы не были все время вместе. Каждый  из  них  испытывал  в  присутствии
другого давящий гнет, и им  хотелось  устранить,  уничтожить  его;  губы  их
злобно сжимались, в сверкающих глазах мелькали жестокие мысли,  им  хотелось
растерзать друг друга.
     В сущности, их грызла одна-единственная мысль:  они  возмущались  своим
собственным преступлением, они приходили в отчаяние, что  навеки  искалечили
свою жизнь. В этом были корни их озлобленности и  вражды.  Они  чувствовали,
что недуг их неизлечим, что  убийство  Камилла  будет  мучить  их  до  самой
смерти, и это сознание, сознание, что мукам не будет конца, приводило  их  в
отчаяние. Не зная, на что обрушить свой гнев, они  обрушивали  его  друг  на
друга, они пылали взаимной ненавистью.
     Они не хотели вслух признаться, что их  брак  -  неотвратимая  кара  за
убийство; они не хотели внимать внутреннему голосу, который  громко  говорил
им правду, повествуя историю их жизни. И все же  во  время  приступов  гнева
каждый из них ясно читал в глубине своего сердца,  каждый  понимал,  что  на
убийство его толкнул,  безудержный  эгоизм,  который  требовал,  чтобы  были
удовлетворены все его желания, а после убийства они  оказались  перед  лицом
опустошенности и невыносимой тоски. Они вспоминали минувшее, они знали,  что
раскаяние их объясняется только тем, что надежда на тихое счастье и любовные
наслаждения обманула их; если бы они могли спокойно обнять друг друга и жить
весело, они не стали бы оплакивать Камилла,  преступление  пошло  бы  им  на
пользу. Но тела их  взбунтовались,  отвергая  брачные  отношения,  и  убийцы
спрашивали себя: куда же приведут их ужас и отвращение? Впереди  они  видели
лишь  страдание,  лишь  мрачную,  чудовищную  развязку.  И  как  два  врага,
скованные вместе, которые тщетно стремятся избавиться от этой принудительной
близости, они напрягали мускулы  и  жилы,  они  делали  отчаянные  усилия  и
все-таки не могли освободиться. Они понимали,  что  никогда  им  не  удастся
высвободиться из  этих  оков,  цепи  впивались  им  в  тело  и  доводили  до
неистовства, соприкосновение их тел вызывало отвращение, с каждым  часом  им
становилось все тяжелее, они забывали, что сами связали себя друг с  другом,
и им  было  невмоготу  терпеть  эти  узы  хотя  бы  еще  минуту;  тогда  они
обрушивались друг на друга с жестокими обвинениями, они старались  взаимными
упреками, бранью и оглушительным  криком  как-нибудь  облегчить  свои  муки,
перевязать раны, которые они наносили друг другу.
     Каждый вечер между ними вспыхивали  ссоры.  Можно  было  подумать,  что
убийцы умышленно выискивают поводы, как бы довести один другого до  отчаяния
и тем самым дать разрядку  напряженным  нервам.  Каждый  из  них  следил  за
другим, пытал его взглядом, исследовал  его  раны,  нащупывая  в  них  самые
чувствительные уголки,  и  с  наслаждением  бередил  больное  место,  доводя
истязуемого  до  воплей.  Так  жили  они   в   атмосфере   непрекращающегося
возбуждения, устав от самих себя, не будучи в силах выносить  ни  жеста,  ни
слова,  ни  взгляда  без  истерики  и  страданий.  Все  их   существо   было
подготовлено к резким выходкам; малейшая  неприятность,  самое  обыкновенное
возражение  вырастали  в  их  расстроенном  сознании  в  нечто  грандиозное,
чреватое звериной жестокостью.  Любой  пустяк  способен  был  вызвать  бурю,
которая не унималась целые  сутки.  Слишком  горячее  кушанье,  растворенное
окно, несогласие с чем-нибудь, простое замечание могло довести их  до  самых
настоящих припадков безумия. А во время ссоры  они  всегда  напоминали  друг
другу об утопленнике. Слово за слово, и они неизменно принимались  попрекать
друг друга сентуенской драмой;  тут  они  доходили  до  белого  каления,  до
подлинного бешенства. Начинались  чудовищные  сцены,  побои,  отвратительный
крик, стенания, постыдная грубость. Обычно Тереза и Лоран доводили  себя  до
такого состояния после еды; они запирались в столовой,  чтобы  их  отчаянный
крик не услышали посторонние. Здесь, в сырой комнате,  в  этом  своеобразном
склепе, освещенном желтоватым светом лампы, они  могли  терзать  друг  друга
вволю. В тишине столовой, в ее неподвижном воздухе,  их  голоса  приобретали
какую-то душераздирающую резкость. И они не прекращали  ссору  до  тех  пор,
пока не начинали изнемогать от усталости; тогда они  могли  вкусить  немного
покоя. Ссоры стали для  них  какой-то  потребностью;  всякий  раз  их  нервы
притуплялись, и им удавалось на несколько часов уснуть.
     Госпожа Ракен слушала их. Она постоянно присутствовала при этих сценах,
сидя в своем кресле; руки ее безжизненно лежали на коленях, голова держалась
прямо, лицо было неподвижно. Она все понимала, но по  ее  мертвому  телу  не
пробегало ни малейшего содрогания. Ее глаза пристально и остро  смотрели  на
убийц. По-видимому, она терпела жесточайшую муку. Теперь она узнала во  всех
подробностях  о  событиях,  которые  предшествовали   убийству   Камилла   и
последовали  за  ним;  она  понемногу  окунулась  во  всю  грязь,   во   все
преступления, совершенные  теми,  кого  она  называла  своими  возлюбленными
детьми.
     Ссоры супругов открыли ей мельчайшие обстоятельства,  нарисовали  перед
ее  потрясенным  сознанием  один  за  другим  все  эпизоды   отвратительного
преступления. И по мере того как она все глубже и  глубже  проникала  в  эту
кровавую грязь, она окончательно изнемогала, ей казалось, что она уже  дошла
до последней черты подлости, но ей приходилось спускаться все ниже  и  ниже.
Каждый вечер она узнавала какую-нибудь новую подробность. Жуткая история все
шире и шире развертывалась перед ней; ей казалось,  что  она  заблудилась  в
каком-то кошмаре, которому не будет конца. Первое разоблачение было для  нее
невероятно жестоким и ошеломляющим, но  она  еще  больше  страдала  от  этих
повторных ударов, от мелких подробностей, которые вырывались у  супругов  во
время  ссор  и  освещали  преступление  зловещими  отсветами.  Каждый   день
несчастная мать выслушивала рассказ об убийстве сына, и с каждым разом  этот
рассказ становился все ужаснее, все подробнее, с каждым разом он  раздавался
в ее ушах все неумолимее и громче.
     Иногда при виде ее  застывшего  бледного  лица,  по  которому  катились
беззвучные крупные слезы, Тереза испытывала угрызения совести. Она указывала
Лорану на тетку и взглядом заклинала его замолчать.
     - Ах, оставь, пожалуйста, - грубо кричал тот, - ты ведь отлично знаешь,
что она не может нас выдать... Ты думаешь, я счастливее ее?.. А деньги ее  у
нас, и нечего мне стесняться.
     И ссора продолжалась - ожесточенная,  безудержная  -  и  как  бы  снова
убивала Камилла. Ни Тереза, ни  Лоран  не  смели  поддаться  мысли,  которую
подсказывала им иногда жалость, а именно на время ссоры запереть  параличную
в ее комнате и тем самым избавить от описания убийства. Они боялись, как  бы
не убить друг друга, если  между  ними  не  будет  этого  полуживого  трупа.
Жалость отступала перед трусостью; они подвергали  г-жу  Ракен  неизъяснимым
мукам только потому, что им требовалось ее присутствие, ибо оно защищало  их
от галлюцинаций.
     Ссоры их походили одна на другую и всегда кончались одними  и  теми  же
взаимными обвинениями. Достаточно было произнести  имя  Камилла,  достаточно
было кому-нибудь из них бросить другому обвинение в убийстве этого  человека
- и немедленно следовал страшный взрыв.
     Как-то вечером, за обедом, Лоран,  искавший  повода  к  ссоре,  выразил
неудовольствие, что вода в графине теплая; он сказал, что от теплой воды его
тошнит, и потребовал свежей.
     - Я не достала льда, - сухо ответила Тереза.
     - В таком случае я не буду пить, - возразил Лоран. - Вода превосходная.
     - Она теплая и воняет тиной. Как из реки.
     Тереза повторила:
     - Из реки...
     И  она  вдруг  разрыдалась.  Эти  слова  вызвали  у  нее   определенную
ассоциацию.
     - Чего ревешь? - спросил Лоран, уже предугадывая ответ и бледнея.
     - Я плачу  оттого...  -  рыдала  молодая  женщина,  -  от  того...  сам
знаешь... Боже мой, боже мой, ведь ты убил его!
     - Врешь! - дико вскричал убийца. - Сознайся,  что  врешь!..  Правда,  я
сбросил его в воду, но это ты меня подучила.
     - Я? Я?
     - Да, ты... Не прикидывайся дурочкой, не вынуждай меня силой  заставить
тебя сознаться. Мне надо, чтобы ты призналась в  своем  преступлении,  чтобы
взяла на себя долю ответственности. Это успокаивает меня и немного утешает.
     - Но ведь не я же утопила Камилла.
     - Ты, ты, именно  ты!..  Притворяешься,  будто  очень  удивлена  и  все
забыла? Так я тебе напомню.
     Он встал из-за стола, склонился к Терезе и, побагровев, закричал  ей  в
лицо:
     - Помнишь, когда ты стояла на берегу, я шепнул тебе: "Я  сброшу  его  в
реку". Ты согласилась,  ты  вошла  в  лодку...  И  теперь  скажешь,  что  не
участвовала в убийстве?
     - Неправда!.. Я тогда была как безумная, я сама не знала, что делаю, но
у меня никогда в мыслях не было убивать его. Ты один совершил преступление.
     Запирательство Терезы до крайности раздражало Лорана. Как он и говорил,
от сознания, что у него была сообщница, ему становилось легче;  осмелься  он
только, он постарался бы убедить себя, что весь  ужас  убийства  ложится  на
совесть Терезы. Ему хотелось избить ее, чтобы вырвать у нее  признание,  что
главная виновница - она.
     Он принялся шагать взад и вперед по комнате, кричал, неистовствовал,  а
г-жа Ракен не сводила с него пристального взгляда.
     - Ах, подлая, подлая! - лепетал он  сдавленным  голосом.  -  Она  хочет
свести меня с ума. Да ведь ты пришла ко мне однажды как проститутка, ведь ты
одурманила меня ласками, с тем чтобы я освободил тебя от мужа. Он  был  тебе
не по вкусу, от него пахло больным ребенком, -  так  говорила  ты,  когда  я
приходил к тебе сюда на свидания... Да разве три года тому назад я  помышлял
об этом? Разве я был тогда подлецом? Я жил спокойно, как порядочный человек,
никому не причинял зла. Я и мухи бы не обидел.
     - Это ты убил Камилла,  -  повторила  Тереза  с  отчаянным  упрямством,
которое вконец вывело Лорана из себя.
     - Нет, ты. Говорю тебе - ты! - заревел он в исступлении. -  Слушай,  не
доводи меня до крайности, это  плохо  кончится...  Как,  несчастная,  ты  не
помнишь? Ты отдалась мне как уличная девка, здесь, в комнате твоего мужа; ты
дала мне наслаждения, от которых у меня помутился  рассудок.  Признайся  же,
что все это ты делала с расчетом, что ты ненавидела Камилла и еще задолго до
этого решила от него избавиться. Ты для того и взяла меня в любовники, чтобы
натравить нас друг на друга и уничтожить его.
     - Неправда!.. То, что ты говоришь, - чудовищно... Ты  не  имеешь  права
попрекать меня моей слабостью. Я тоже,  как  и  ты,  могу  сказать,  что  до
знакомства с тобою была честной женщиной, я тоже никому не причиняла  вреда.
А если я свела тебя с ума, так ты свел меня еще больше. Не будем  ссориться,
Лоран... Сам понимаешь, я тоже могу упрекнуть тебя кое в чем.
     - В чем это ты можешь меня упрекнуть?
     - Да нет, так... Ты не спас меня от меня самой, ты воспользовался  моей
слабостью, тебе доставляло удовольствие коверкать мою  жизнь...  Все  это  я
тебе прощаю... Но, прошу тебя, не обвиняй меня в том, будто я убила Камилла.
Оставь свое преступление при себе, не внушай мне этой ужасной мысли - с меня
и так довольно.
     Лоран размахнулся, собираясь ударить ее.
     - Бей меня, это лучше, - добавила она. - Мне станет легче.
     И она подставила ему лицо. Он сдержался, взял стул и сел возле нее.
     - Слушай, -  сказал  он,  стараясь  говорить  спокойно,  -  бессовестно
отрицать, что и ты участвовала в преступлении. Ты  отлично  знаешь,  что  мы
совершили его вместе, ты знаешь, что так же виновата, как и я. Зачем  же  ты
хочешь переложить всю ответственность на меня, а себя считать  непричастной?
Если бы ты не была виновата, так не согласилась  бы  выйти  за  меня  замуж.
Вспомни два года, которые прошли после убийства. Хочешь убедиться? Я  заявлю
обо всем прокурору, и тогда увидишь, что нас осудят обоих одинаково.
     Они содрогнулись, и Тереза возразила:
     - Люди-то, пожалуй, и осудят, но Камилл знает, что все сделал ты...  Он
не мучает меня по ночам, как мучает тебя.
     - Камилл меня ничуть  не  беспокоит,  -  ответил,  бледнея,  трепещущий
Лоран, - это тебе он представляется в кошмарах; я слышал, как ты кричишь.
     - Не смей этого говорить, - злобно воскликнула Тереза. - Я не  кричала,
я не хочу, чтобы призрак являлся мне. Я тебя понимаю, ты хочешь отвадить его
от себя... Я невиновна, невиновна!
     Они смотрели друг на друга в ужасе, изнемогая от усталости, и  боялись,
как бы  этим  разговором  не  вызвать  труп  утопленника.  Их  ссоры  всегда
кончались так: каждый доказывал свою невиновность, каждый старался  обмануть
самого себя, надеясь отогнать дурные сны. Все старания их сводились к  тому,
чтобы свалить ответственность за убийство на другого, обелить  себя,  словно
перед судом, предъявляя сообщнику тягчайшие обвинения. Самое  странное  было
то, что всеми этими клятвами им все же не удавалось обмануть себя,  что  оба
они прекрасно помнили все обстоятельства убийства. Они  читали  признания  в
глазах друг у друга, в то время как уста их  утверждали  обратное.  То  была
ребяческая  ложь,  нелепые  увертки,  чисто  словесная  распря  двух  жалких
созданий, которые лгали ради лжи и не могли не  сознаться  самим  себе,  что
лгут.  То  один,  то  другой  брал  на  себя  роль   обвинителя,   и,   хотя
разбирательство дела не приводило  ни  к  какому  результату,  они  с  диким
ожесточением каждый вечер начинали сызнова. Они знали, что ничего не докажут
друг другу, что им не зачеркнуть прошлого, но они все же упорно стремились к
этому, возвращались к этой задаче,  подхлестнутые  страданием  и  страхом  и
заранее побежденные удручающей  действительностью.  Единственная  польза  от
этих споров сводилась к тому, что словесная буря и крики  на  какой-то  срок
одурманивали их.
     Все время, пока они бушевали,  пока  обвиняли  друг  друга,  параличная
следила за ними пристальным взглядом. Когда Лоран заносил руку  над  головой
Терезы, глаза старухи загорались жгучей радостью.

XXIX

     Началась новая фаза. Тереза, доведенная страхом до крайности, в поисках
какого-нибудь облегчения, стала вслух, при Лоране, оплакивать утопленника.
     В ней вдруг что-то оборвалось. Слишком натянутые нервы не выдержали; ее
сухая, резкая натура внезапно смягчилась. Еще в  первые  дни  замужества  ею
порой  овладевали  порывы  растроганности  и  умиления.  Эти  порывы   стали
повторяться как роковая, неизбежная реакция, После того как молодая  женщина
напрягла всю свою нервную энергию на борьбу с призраком Камилла, после  того
как она провела несколько месяцев в глухом раздражении, в бунте против своих
страданий, пытаясь избавиться от  них  только  усилием  воли,  -  она  вдруг
почувствовала такое изнеможение,  что  прекратила  борьбу  и  признала  себя
побежденной. Тогда, вновь став  женщиной,  даже  девочкой,  и  уже  не  имея
достаточно сил, чтобы взять себя в руки, чтобы устоять перед этим ужасом,  -
она обратилась к жалости, к слезам и сетованиям в надежде, что они  принесут
ей некоторое облегчение.  Она  старалась  извлечь  пользу  из  физической  и
духовной  слабости,  которая  одолевала  ее:  быть  может,  утопленник,   не
отступающий перед ее гневом, отступит перед слезами? Итак, у  нее  появились
корыстные угрызения совести; она думала, что раскаяние  -  лучшее  средство,
чтобы успокоить  и  удовлетворить  Камилла.  Подобно  иным  ханжам,  которые
произносят слова молитвы и напускают на себя вид кающихся грешниц в  расчете
обмануть бога и получить от него  прощение,  Тереза  каялась,  била  себя  в
грудь, твердила слова смирения, хотя в  душе  у  нее  были  только  страх  и
трусость. Вдобавок  ей  доставляло  какое-то  чисто  физическое  наслаждение
смиряться, сознавать  себя  бессильной  и  надло