е; незнакомый человек глядел из хмурого зеркальца
над камином, приводя  его  в  исступление.  Маленький  Свет,  прибывший  для
оказания посильной помощи, завесил зеркальце  мешком  -  для  того,  как  он
объяснил, чтобы туда не поймалась душа Джизуса; он повесил  старику  на  шею
амулет, рассеял в воздухе волшебный  имбирный  порошок  и  до  восхода  луны
исчез.
   - Внученька, - сказал Джизус, - что же ты меня  студишь?  Разведи  огонь,
детка, холодно, как в колодце. Зу стала его разубеждать:
   - Дедушка, мы тут изжаримся, миленький... жара какая - мистер Рандольф уж
три раза с утра переодевался.
   Но Джизус ничего не желал слышать, просил одеяло, закутать  ноги,  просил
шерстяной носок, натянуть на голову: весь дом,  доказывал  он,  трясется  от
ветра - слышишь, тут старый мистер Скалли был, так у него вся  борода  рыжая
побелела от инея.
   Зу пошла на двор за дровами.
   Джоул, оставшись присмотреть за  Джизусом,  вздрогнул,  когда  тот  вдруг
таинственно поманил его. Старик  сидел  в  плетеной  качалке,  укрыв  колени
вытертым лоскутным одеялом с бархатными цветами. Лежать он не мог - ему было
трудно дышать в горизонтальном положении.
   - Сынок, покачай мне качалку, - сказал он дребезжащим голоском, -  словно
бы покойней делается... словно бы на телеге еду, и дорога еще долгая.
   В комнате горела керосиновая лампа. Кресло бросало тень на стену и  тихо,
дремотно посвистывало полозьями.
   - Чувствуешь, как зябко?
   - Мама тоже все время зябла, - сказал Джоул, с чувством озноба  в  спине.
Не умирай, думал он, покачивая кресло, и круглые полозья шептали: не умирай,
не умирай. Если Джизус Фивер умрет, тогда уйдет Зу, и не  останется  никого,
кроме Эйми, Рандольфа и отца. Но главное - даже  не  эти  трое,  а  Лендинг,
хрупкое затишье жизни под стеклянным колпаком. Может быть, Рандольф  заберет
его: он раз обмолвился о поездке. И надо опять написать Эллен, что-нибудь да
выйдет из этого.
   - Дедушка, -сказала Зу, втаскивая охапку дров, - очень ты неумно  сделал,
что заставил  меня  шататься  впотьмах  по  двору  там  всякие  звери  рыщут
голодные, только и ждут, чтобы от меня, вкусной,  откусить.  Правду  говорю,
там дикой кошкой пахнет. И кто его знает, а ну как Кег сбежал из  кандальной
команды? Джоул, миленький, запри дверь.
   Когда камин разгорелся, Джизус попросил придвинуть его кресло к теплу.
   - Было время,  я  на  скрипке  играл,  -  сказал  он,  грустно  глядя  на
всползавший по хворостинам огонь,  -  украл  у  меня  ревматизм  из  пальцев
музыку. - Он покачал головой, почмокал ртом и  плюнул  в  камин.  Зу  хотела
поправить на нем одеяло. - Будет тебе суетиться, - заворчал он.  -  Слышишь,
давай-ка сюда мою саблю.
   Зу принесла из другой комнаты красивую саблю с  серебряной  рукоятью;  на
лезвии ее была надпись: "Не вынь меня без Причины - Не вложи без Чести".
   - Дедушка мистера Рандольфа мне саблю подарил - шестьдесят  лет  назад  с
лишним.
   За эти дни старик истребовал, одно за другим, все свои сокровища: пыльную
треснувшую скрипку, котелок с пером, часы с Микки-Маусом, оранжевые  башмаки
на пуговицах, трех обезьянок, замкнувших слух, глаза и уста для  дурного,  -
все это и другие ценности так и лежали на полу, потому что старик  не  велел
их прятать.
   Зу угостила Джоула горстью орехов пеканов и дала плоскогубцы для колки.
   - Я не хочу есть, - сказал он и положил голову ей на колени. Колени  были
не такие уютные, как у Эллен. Отчетливо проступали тугие мускулы  и  твердые
кости. Но она перебирала пальцами его волосы, и это было приятно.  -  Зу,  -
сказал он тихо, чтобы не услышал дед. - Зу, он умрет, да?
   - Видно, так, - ответила она, и в голосе ее было мало чувства.
   - И тогда ты уедешь?
   - Наверно.
   Тут Джоул выпрямился и посмотрел на нее сердито.
   - Ну почему, Зу? Скажи почему?
   - Тише, детка, не надо так громко. - Бесконечно длилось  мгновение,  пока
она отодвигала косынку на шее, нащупывала и вытаскивала отшельников  амулет.
- Не вечную  силу  имеет,  -  сказала  она,  постукав  по  нему  пальцем.  -
Как-нибудь он вернется сюда и станет меня резать. Это я верно знаю.  Во  сне
вижу - пол не скрипнет, а сердце так и заходится. Завоет собака - думаю,  он
идет, он пожаловал: собаки духа его не терпят, Кега,  -  как  почуют,  сразу
выть.
   - Я защищу тебя, Зу, - захныкал он. - Ей-богу, никому не дам в обиду.
   Зу засмеялась, и ее смех полетел по комнате, как страшная черная птица.
   - Да Кегу только глазами на тебя взглянуть ты свалишься! - Она  задрожала
в натопленной комнате. - Когда-нибудь он  заберется  в  это  окно,  и  никто
ничего не услышит; а не то подкараулит меня на  дворе  с  длинной  блескучей
бритвой... Господи, тысячу раз это видела. Спасаться мне надо, бежать  туда,
где снег, и он меня не найдет.
   Джоул схватил ее за руку.
   - Если не возьмешь с собой, Зу... Нам с тобой знаешь как весело будет.
   - Глупости говоришь, детка.
   Желтый кот выскочил из-под кровати, пронесся перед камином, выгнул  спину
и зашипел.
   - Чего увидел? - закричал  Джизус,  показывая  на  него  саблей;  золотым
пауком пробежал по узкому лезвию огненный блеск. - Отвечай мне, кот, -  чего
увидел? - Кот сел на задние лапы и  холодно  уставился  на  хозяина.  Джизус
хихикнул. - Шутки шутишь со стариком? - сказал он, грозя пальцем.  -  Пугать
вздумал? - Молочные, как  бы  невидящие  глаза  его  закрылись;  он  откинул
голову, и хвост чулка повис сзади, как косичка у китайца. - Дней у  меня  на
шутки не осталось, кот, - со вздохом сказал он и приложил саблю к  груди.  -
Мне ее мистер Скалли подарил на свадьбу. Мы с моей  без  церкви  сошлись,  и
мистер Скалли говорит: "Ну  вот,  Джизус,  теперь  ты  женатый".  А  приехал
разъездной священник и сказал нам с женой-то: так  не  годится.  Господь  не
попустит. И верно, убила кошка нашу Тоби, а жена погоревала, погоревала да и
повесилась на дереве; женщина большая, сдобная, сук аж пополам  согнулся;  я
еще вот такусенький был, когда папа розги с того дерева резал...
   Старик вспоминал, и  ум  его  был  будто  островом  во  времени,  в  море
прошлого.
   Джоул расколол орех и кинул скорлупу в огонь.
   - Зу, - сказал он, - ты когда-нибудь слышала про Алкивиада?
   - Кого-кого?
   - Алкивиада. Не знаю. Рандольф сказал, что я на него похож.
   Зу задумалась.
   - А ты не ослышался, миленький? Он небось другое имя сказал -  Аликастер.
Аликастер Джонс - это мальчик, что в хоре пел в  Парадайс-Чепеле.  Красивый,
прямо белый ангел, - и священник, и мужчины все, и дамы души в нем не чаяли.
Люди так говорят.
   - Спорим, я лучше его спою. Я на эстраде мог бы петь  и  страшные  деньги
зарабатывать - шубу меховую  купил  бы  тебе  и  платья,  как  в  воскресных
газетах.
   - Я хочу красные платья, - подхватила Зу. - Мне красное ужас как идет.  А
машина у нас будет?
   Джоул ошалел. Все уже представлялось реальностью. Вот он  стоит  в  лучах
прожекторов, на нем смокинг, и гардения в петлице. Он только одну песню знал
от начала до конца.
   - Слушай, Зу. - И он запел: "Ночь чиста, ночь ясна, ночь покоя  и  сна  в
мире Девы Ма..." - но тут его голос, высокий и девически нежный до сих  пор,
отвратительно и необъяснимо сломался.
   - Ага. - Зу понимающе кивнула. - Головастик скоро рыбкой сделается.
   Полено в камине театрально крякнуло, плюнуло искрами;  затем,  совершенно
неожиданно, в топку упало гнездо печной ласточки с только что  вылупившимися
птенцами и сразу лопнуло  в  огне;  птички  сгорели  не  шевельнувшись,  без
единого звука. Ошарашенный Джоул  молчал;  на  лице  Зу  выразилось  смутное
удивление. Только Джизус высказался.
   - Огнем, - произнес он, и, если бы не так тихо было в комнате, его бы  не
услышать, - вперед воды приходят, в конце огонь приходит. Не сказано нигде в
Писании, почему мы промеж них. Или сказано? Не помню... ничего не помню. Вы!
- голос его стал пронзительным, - вы! Как жарко сделалось, все горит!
 
 - 10 - 
 
   Через неделю серым, на удивление холодным днем Джизус Фивер  умер.  Умер,
закатившись тонким смехом, точно кто щекотал его под мышками Как сказала Зу,
"может, с ним Бог пошутил". Она  надела  на  деда  костюмчик  с  подтяжками,
оранжевые башмаки и котелок; она всунула ему в руку букетик собачьего зуба и
положила его в можжевеловый сундук: там он лежал  два  дня,  покуда  Эйми  с
помощью Рандольфа определяла место для могилы; под лунным деревом -  сказали
они наконец. Лунное дерево, прозванное так за его  круглые  кремовые  цветы,
росло в глухом месте, довольно далеко от Лендинга, и Зу в одиночку, если  не
считать  Джоула,  принялась  за  рытье;  сделанное  ими  слабое   углубление
напомнило ему купальные бассейны, что рылись на  задних  дворах  в  какие-то
совсем уже далекие теперь лета. Переноска  можжевелового  сундука  оказалась
трудным делом; в конце концов они запрягли в него Джона Брауна, и старый мул
доволок сундук до могилы. "Повеселился бы дедушка, кабы узнал, кто тащит его
домой, - сказала Зу. - Дедушка, ох как тебя любил Джон  Браун.  Сколько  раз
говорил: такого верного мула поискать - ты запомни это". В последнюю  минуту
Рандольф сообщил,  что  не  сможет  присутствовать  на  похоронах,  и  Эйми,
принесшая это известие, прочла заупокойную  молитву,  то  есть  пробормотала
фразу или около того и перекрестила покойника: по этому  случаю  она  надела
черную перчатку. А оплакать Джизуса было некому:  трое  под  лунным  деревом
напоминали  смущенную  группу  на  вокзале,  собравшуюся,  чтобы   проводить
знакомого; и как те ждут не дождутся паровозного свистка,  чтобы  разойтись,
так и эти хотели поскорей услышать стук  первого  земляного  кома  о  крышку
сундука.  Джоулу  было  странно,  что  в   природе   никак   не   отразилась
торжественность события: ватные  цветы  облаков  в  скандально-голубом,  как
глаза котенка, небе оскорбляли своей воздушной невнимательностью;  столетний
обитатель столь тесного  мира  заслуживал  больших  знаков  уважения.  Когда
сундук опускали в могилу,  он  перевернулся,  но  Зу  сказала:  "Пусть  его,
деточка, нет у нас такой силы, как у великанов каких языческих". И покачала
   головой: "Бедный дедушка,  на  небо  ничком  отправился".  Она  растянула
аккордеон, широко расставила ноги, закинула голову  и  закричала:  "Господи,
возьми его, прижми к Твоей груди, Господи, повсюду его с собой  веди,  пусть
он видит славу, пусть он видит свет..."
   До сих пор Джоул не вполне верил в  смерть  Джизуса;  тот,  кто  жил  так
долго, просто не может умереть; где-то в глубине таилось такое чувство,  что
старик притворяется; но когда последняя нота ее реквиема сменилась  тишиной,
тогда все стало явью, тогда Джизус Фивер действительно умер.
 
   Той ночью сон был как враг; видения, крылатые мстительные рыбы, всплывали
и уходили на глубину, покуда свет, набиравший  силу  к  восходу  солнца,  не
отворил ему глаза.  На  ходу  застегивая  штаны,  он  пробрался  через  весь
безмолвный дом и вышел в кухонную дверь. Высокая луна бледнела, как  камень,
тонущий в воде, спутанные утренние краски взлетали в  небо,  дрожали  там  в
пастельной расплывчатости.
   - Смотри, как осел, нагрузилась! - крикнула со своей веранды Зу, когда он
пошел к ней через двор.  Пожитки,  увязанные  в  одеяло,  лежали  у  нее  за
плечами; прицепленный к поясу  аккордеон  растянулся,  как  гусеница;  кроме
этого, она держала внушительный ящик из-под консервов. - Пока до  Вашингтона
доберусь, горб намну, - сказала она таким голосом, как будто выпила  бутылку
вина, и веселье ее  при  тусклом  свете  взошедшего  солнца  показалось  ему
отвратительным: как она смеет радоваться?
   - Ты столько не утащишь. Во-первых, ты на дуру похожа.
   Но Зу только показала мускулы и топнула ногой.
   - Детка, я сейчас как девяносто девять паровозов, стрелой отсюда полечу -
глядишь, и к вечеру в  Вашингтоне.-  Она  приосанилась  и  приподняла  подол
крахмальной юбки, словно собираясь сделать книксен: - Хороша?
   Джоул критически прищурился. Она напудрила лицо  мукой,  нарумянила  щеки
каким-то красноватым маслом, надушилась ванилью, и волосы у нее блестели  от
смазки. Шея была повязана шелковым лимонным платком.
   -  Повернись,  -  велел  он  и,  когда  она  повернулась,  пошел   прочь,
демонстративно воздержавшись от оценки.
   Оскорбление это она снесла безмятежно, однако сказала:
   - Чего ты так сердишься, а? Чего лицо унылое сделал? Радоваться должен за
меня, коли другом называешься.
   Он оторвал плеть плюща от веранды и этим привел в движение подвешенные  к
стрехе  горшки;  горшки  забрякали  так,  будто  где-то   одна   за   другой
захлопывались двери.
   - Ну, ты смешная - ужас. Ха-ха-ха. - Он наградил  ее  холодным  взглядом,
вздернув бровь, как Рандольф. - Ты мне другом никогда не была. И  вообще,  с
чего это такой человек, как я, должен водиться с такой, как ты?
   - Деточка, деточка... - проникновенным голосом сказала она -  ...деточка,
я тебе обещаю: как устроюсь там, сразу тебя вызову и ухаживать за тобой буду
до самого гроба. Накажи меня Бог, если зря обещаю.
   Джоул отпрянул от нее и прижался к столбу веранды, как будто один  только
этот столб любил и понимал его.
   -  Уймись,  -  сказала  она  строго.  -  Ты  скоро  взрослый  мужчина   -
закидываться вздумал, как девчонка. Обижаешь меня, я  скажу.  Вот,  красивую
дедушкину саблю хотела тебе подарить... да вижу, не мужчина  ты  еще,  чтобы
иметь саблю.
   Раздвинув плющ, Джоул  ступил  с  веранды  на  двор;  уйти  сейчас  и  не
оглянуться - вот будет ей наказание. Так он дошел до пня,  но  Зу  выдержала
характер, не окликнула его, и он вынужден был остановиться:  вернулся  назад
и, серьезно глядя в африканские глаза, спросил:
   - Вызовешь?
   Зу улыбнулась и чуть не оторвала его от земли.
   - Сразу, как крышу для нас найду.
   Она залезла рукой в свой узел и вытащила саблю.
   - Самая почетная вещь была у дедушки. На, смотри не позорь ее.
   Он пристегнул саблю к поясу. Это было оружие против мира, и  он  напрягся
от гордого холода ножен у ноги; он вдруг стал могущественным и неиспуганным.
   - Большое спасибо тебе, Зу.
   Подобрав узел и ящик из-под консервов, она тяжело спустилась по ступеням.
Она шла кряхтя, и при каждом  шаге  пружинящий  аккордеон  прыскал  дождиком
несогласных нот. Вдвоем они прошли сквозь  одичалый  сад  к  дороге.  Солнце
гуляло над  окаймленными  зеленью  далями:  всюду,  насколько  хватал  глаз,
рассветная синева поднялась с деревьев,  и  по  земле  раскатывались  пласты
света.
   - Пока роса просохнет, я уж до Парадайс-Чепела, верно, дойду; хорошо, что
одеяло захватила - в Вашингтоне много снега может быть.
   И это были ее последние слова. Джоул остановился у почтового ящика.
   - Прощай, - крикнул он и глядел ей вслед,  пока  она  не  превратилась  в
точку, а потом исчезла, сгинула вместе с беззвучным аккордеоном.
 
   - ...никакой благодарности, - фыркнула Эйми. - Мы к ней всегда - с добром
и лаской, а она? Сбегает  неизвестно  куда,  бросает  на  меня  дом,  полный
больных, ведь ни один до них не догадается  помойное  ведро  вынести.  Кроме
того, какая бы я ни была, я - дама, я была воспитана как дама,  я  отучилась
полных четыре года в педагогическом училище. И если Рандольф думает,  что  я
буду изображать сиделку при сиротах и идиотах... черт бы взял эту Миссури! -
Губы у нее некрасиво  кривились  от  злости.  -  Черные!  Сколько  раз  меня
предупреждала Анджела Ли: никогда не доверяй черному - у них мозги и  волосы
закручены в равной мере. Тем не менее, могла бы  задержаться  и  приготовить
завтрак. - Эйми вынула из духовки сковороду с булочками и  вместе  с  миской
мамалыги и кофейником поставила на поднос. - Беги с этим к кузену  Рандольфу
- и потом назад: бедного мистера Сансома тоже надо накормить...  да  поможет
нам Бог в своей...
   Рандольф полулежал в постели голый, откинув  покрывало;  при  свете  утра
розовая кожа его казалась прозрачной, а круглое гладкое  лицо  неестественно
моложавым. Маленький японский столик стоял над его ногами, а  на  нем  банка
клея, горка перьев голубой сойки и лист картона.
   -  Правда,  прелесть?  -  с  улыбкой  сказал  он.  -  Поставь  поднос   и
присаживайся.
   - Времени нет, - несколько загадочно ответил Джоул.
   - Времени? - удивился Рандольф. - Боже мой, вот уж чего, я думаю, у нас в
избытке.
   С паузой между словами Джоул сказал:
   - Зу ушла. - Ему очень хотелось,  чтобы  эта  новость  произвела  сильный
эффект.
   Рандольф, однако, разочаровал его - не в пример сестре он  не  только  не
огорчился, но даже не выразил удивления.
   - Как это все утомительно, - вздохнул он, - и как нелепо. Потому что  она
не сможет вернуться - никто не может.
   - А она и не захочет, - дерзко ответил Джоул. - Она тут несчастной  была;
я думаю, ее теперь никакой силой не вернешь.
   -  Милое  дитя,  -  сказал  Рандольф,  окуная  перо  в  клей,  -  счастье
относительно, а Миссури Фивер, - он наложил перо на картон, - обнаружит, что
покинула  всего-навсего  надлежащее  ей  место   в   общей,   так   сказать,
головоломке. Вроде этой. - Он поднял картон и повернул к  Джоулу:  перья  на
нем были размещены так, что получилась как бы живая птица, только застывшая.
-  Каждому  перу  в  соответствии  с  его  размером  и   окраской   положено
определенное место, и, промахнись хоть с одним, хоть чуть-чуть, - она станет
совсем не похожа на настоящую.
   Воспоминание проплыло, как перышко  в  воздухе;  перед  мысленным  взором
Джоула возникла сойка, бьющаяся о стену,  и  Эйми,  по-дамски  замахнувшаяся
кочергой.
   - Ч то толку в птице, если она летать не может? - сказал он.
   - Прошу прощения?
   Джоул и сам не вполне понимал смысл своего вопроса.
   - Та... настоящая - она могла летать. А эта  ничего  не  умеет...  только
быть похожей на живую.
   Рандольф откинул в сторону картон и лежал, барабаня  по  груди  пальцами.
Веки у него опустились; с закрытыми глазами он выглядел странно беспомощным.
   - В темноте приятнее, - пробормотал он, словно спросонок. - Если тебя  не
затруднит, мой милый, принеси из  шкафа  бутылку  хереса.  Потом  -  только,
пожалуйста, на цыпочках - опусти все занавески, а потом,  очень-очень  тихо,
затвори дверь.
   Когда Джоул выполнял последнюю просьбу, Рандольф приподнялся на кровати и
сказал:
   - Ты совершенно прав: моя птица не может летать.
   Некоторое время спустя, с легкой тошнотой после кормления мистера Сансома
с ложечки, Джоул сидел и читал ему вслух, быстро и монотонно. В  рассказе  -
неважно каком действовали дама-блондинка и  мужчина-брюнет,  жившие  в  доме
высотой в шестнадцать этажей; речи дамы произносить было чаще всего неловко:
"Дорогой, - читал он, - я люблю тебя,  как  ни  одна  женщина  на  свете  не
любила, но, Ланс, дорогой мой, оставь меня, пока еще  не  потускнело  сияние
нашей любви". А мистер Сансом непрерывно улыбался,  даже  в  самых  грустных
местах; сын поглядывал на него и вспоминал, как грозила ему Эллен, когда  он
строил рожи: "Смотри, - говорила она, - так  и  останешься".  Сия  судьба  и
постигла, видимо, мистера Сансома: обычно неподвижное,  лицо  его  улыбалось
уже больше восьми дней. Покончив с красивой дамой  и  неотразимым  мужчиной,
которые остались проводить  медовый  месяц  на  Бермудах,  Джоул  перешел  к
рецепту пирога с банановым кремом; мистеру Сансому было все равно что роман,
что рецепт: он внимал им широко раскрытыми глазами.
   Каково это - почти никогда не  закрывать  глаз,  чтобы  в  них  постоянно
отражались тот же самый потолок, свет, лица, мебель, темнота? Но если  глаза
не могли от тебя избавиться, то и ты не мог от них убежать; иногда казалось,
что  они  в  самом  деле  проницают  все  в  комнате,  их  серая   влажность
обволакивает все, как туман; и если они выделят слезы, это не будут  обычные
слезы, а что-то серое или, может быть, зеленое, цветное, во всяком случае, и
твердое - как лед.
   Внизу, в гостиной, хранились кн