не
было, а она побежала за ним, стала дергать его за рукав, теперь уже умоляя:
   - Рандольф, ну отдай мне его, пожалуйста. Я  хорошо  себя  вела,  сделала
все, как ты велел: сказала, что они ушли, надолго ушли, охотиться на  белок;
я надела хорошее серое платье, испекла кексы, и в доме было убрано, -  я  ей
правда понравилась, Рандольф, она сама сказала и  объяснила  про  магазин  в
Нью-Орлеане: там могут взять мои серьги, и колокол, и зеркало из передней...
ты не слушаешь, Рандольф! - Она ушла за ним в дом.
   Едва она скрылась, Зу мстительно плюнула на колокол  и  дала  ему  такого
пинка, что он опрокинулся с гулким звоном.
   - За эту дрянь никто не даст денег. Сама с ума спятила и мисс Эйми голову
морочит.
   Джоул постучал по колоколу.
   - Это кто спятила?
   - Была тут... не знаю кто. - И вдруг Зу будто ушла от него,  не  сходя  с
места: речь ее  замедлилась,  слышалась  как  бы  издалека:  -  Какая-то  из
Нью-Орлеана... с девочкой некрасивой, у ней машинка в ухе  -  глухая,  стало
быть, девочка. Кто их знает. Ушли они.
   - У меня сестра двоюродная глухая, Лоис, - сказал Джоул, думая о том, как
прятал от нее слуховой аппарат, как плохо с ней обходился - до слез  доводил
малышку! Жаль, денег нет. Но когда они  встретятся  -  ух,  какой  он  будет
добрый, и говорить будет громко, чтобы каждое слово слышала, и в карты с ней
сядет играть. А подразнить все-таки забавно. Один  разик.  А  Эллен  на  его
письма так и не ответила. Ну и черт с  ней.  Не  очень  надо.  Родственница,
называется. А наобещала сколько. Любит, сказала. А сама забыла. Ну и  ладно,
и он забыл; забыла и забыла, подумаешь. А еще говорила,  любит.  -  Зу...  -
сказал он и, подняв глаза, увидел только, как она скрылась за изгородью туи,
и туя колыхнулась и замерла.
   Будто колокол ударил в саду и лег переливчато-зеленый,  белесо-бесплотный
навей одиночества, и Джоул закинул голову, как если бы следил за  змеем:  на
солнце нашли облака, он ждал, когда они пройдут, - когда они  пройдут  и  он
опустит взгляд, может совершиться какое-то  чудо:  окажется  вдруг,  что  он
сидит на бордюрном  камне  Сент-Дивал-стрит  или  читает  перед  кинотеатром
"Немо" афишу на неделю - а почему нет? Все возможно, небо везде одно, только
то, что под ним, - разное. Облака двигались медленнее стрелок  в  часах,  и,
пока он ждал, сделались грозово-темными, сделались Джоном Брауном и  жуткими
мужчинами в панамах, гостиницей "Морок", старым псом Айдабелы...  прошли,  и
солнцем оказался мистер Сансом. Джоул опустил взгляд. Чуда  не  совершилось;
но что-то совершилось - или вот-вот  должно  было.  Он  сидел,  оцепенев  от
предчувствия. Стебель розы перед ним отбрасывал тень, как в солнечных часах:
час прополз, за ним другой, растворилась черточка тени, все слилось в  саду,
пришло в движение.
   Как будто он вел счет про себя, и, когда дошел до нужного числа, интуиция
и разум сказали ему: пора. Потому что он вдруг встал и поднял взгляд на окна
Лендинга.
   Сознание его было совершенно чистым. Как фотокамера, ждущая, чтобы  перед
объективом  появился  предмет.  Желтела  стена  под   копотливо   садившимся
октябрьским солнцем, и холодными зеркалами осени рябились  окна.  Из  одного
кто-то наблюдал за ним. В нем все оцепенело, кроме глаз. Глаза  знали.  Окно
было Рандольфа. Слепящий закат медленно стекал со стекла, темнел,  и  словно
снег уже валил  там,  складывая  из  хлопьев  снежные  глаза,  волосы:  лицо
трепетало, как крылья прекрасного белого  мотылька,  улыбалось.  Она  манила
его, серебряная, блестящая, и он понял, что должен уходить: без страха,  без
колебаний, он  задержался  только  на  краю  сада  и,  точно  спохватившись,
оглянулся на погасшую палую синь, на мальчика, которого там оставил.
 
 
 
   Trumen Capote, "Other Voices, Other Rooms", 1948
 
 
 
   Компьютерный набор - Сергей Петров
   Дата последней редакции - 05.04.99