все  то  же  самое;  лишь  они
изменятся, и сердца их обратятся в прах. Сейчас, в тринадцать лет, Джоул был
ближе к знанию смерти, чем когда-либо в будущие годы: цветок  распускался  в
нем, и, когда все сжатые лепестки скроются, когда полдень юности  разгорится
ярче всего, он обернется, как оборачивались другие,  ища  другую  отворенную
дверь. В этом лесу, где шли они, сто лет и больше звучало неугомонное  пение
жаворонков, и  лавы  лягушек  скакали  под  луной;  звезды  падали  здесь  и
индейские стрелы; приплясывали негры с гитарами и пели о бандитских  золотых
кладах, пели горькие песни и духовные песни, баллады о  давно  минувшем:  до
рождения.
   - Я - нет, я меньше верю, что все это было взаправду, -  сказал  Джоул  и
остановился, ошеломленный вот какой истиной: Эйми, Рандольф, отец - они  все
вне времени, все обходят настоящее  стороной,  как  духи:  не  потому  ли  и
кажутся ему похожими на сон?
   Айдабела оглянулась, дернула его за руку.
   - Проснись.
   Он посмотрел на нее большими встревоженными глазами.
   - Не могу. Я не могу.
   - Чего не можешь? - недовольно спросила она.
   - Да так.
   Ранние путники, они спускались рядом.
 
   - Возьми мои очки, - предложила Айдабела. В них все такое красивое.
   Стекла травяного  цвета  окрасили  ручей,  где  нервные  стайки  пескарей
прошивали воду, как иглы; иногда в бочаге случайный  луч  солнца  высвечивал
рыбину покрупнее - толстого неуклюжего окуня, темно и лениво  ходившего  под
водой. Леска Айдабелы дрожала над стремниной, но за час у нее ни  разу  даже
не клюнуло; теперь, крепко  воткнув  удочку  между  двух  пней,  она  легла,
головой на подушку мха.
   - Ладно, отдавай обратно, - велела она.
   - Где ты их взяла? - Он хотел такие же.
   - Цирк приезжал. Каждый август приезжает - не особенно большой, но у  них
есть чертово колесо и горки. А еще двухголовый младенец в бутылке. А очки  -
я выиграла; сперва я их все время носила, даже ночью, но папа сказал,  глаза
сломаю. Курить хочешь?
   Сигарета была только одна, мятая, "Уинг"; Айдабела разломила ее  пополам,
закурила.
   - Смотри. Могу кольцо в кольцо продеть. - Кольца поднимались  в  воздухе,
голубые и правильные; было тихо,  но  всюду  вокруг  чувствовалось  скрытое,
затаенное, едва уловимое  шевеление;  стрекозы  скользили  по  воде;  что-то
шелохнулось невидимое, и осыпались  лепестки  подснежника,  сухие  и  бурые,
давно потерявшие запах. Джоул сказал:
   - Вряд ли мы кого-нибудь поймаем.
   - А я и не надеялась, - ответила Айдабела. Просто я люблю приходить  сюда
и думать про свои заботы; тут меня никто не ищет.  Хорошее  место...  просто
полежать спокойно.
   - А какие заботы тебя заботят?
   - Это - мое дело. А ты знаешь что?.. Нос у  тебя  чересчур  длинный,  вот
что. Я никогда не шпионю - ни боже мой. А все остальные тут, они тебя живьем
слопают - ну как же, приезжий, и в Лендиш  е  живешь,  и  вообще.  Флорабелу
возьми. Прямо агент.
   - По-моему, она очень красивая, - сказал Джоул, просто чтобы досадить.
   Айдабела не ответила. Она бросила окурок и свистнула по-мальчишески в два
пальца; Генри,  шлепавший  по  мелкой  воде,  взбежал  на  берег,  мокрый  и
блестящий.
   - Снаружи-то красивая, - сказала Айдабела, обняв пса, но главное - что  у
ней внутри. Все время говорит папе, что надо прикончить Генри, говорит,  что
у него смертельная болезнь, - вот какая она внутри.
   Белое лицо дня оформилось в небе; враг его там, подумал Джоул, - прямо за
стеклянными дымчатыми облаками; каков бы ни был его враг, кто бы он ни  был,
это его лицо ярким пробелом вывалилось в небе.  В  этом  отношении  Айдабеле
можно было позавидовать; она хотя бы знала своих  врагов:  ты  и  ты,  могла
сказать она, тот-то и тот-то, такой-то и такой-то.
   - Ты когда-нибудь боялась сойти с ума?
   - Никогда про это  не  думала,  -  сказала  она  и  засмеялась.  -  А  их
послушать, так у меня ума и нету.
   Джоул сказал:
   - Нет, ты серьезно ответь. Я что спрашиваю: ты когда-нибудь видишь  такое
- людей, там, целые дома, - видишь их, чувствуешь их и точно знаешь, что это
все взаправдашнее... а на самом...
   - А на самом деле - нет, - закончила Айдабела. - Когда  змея  ужалила,  я
целую неделю жила в жутком месте: там все ползало - и  пол,  и  стены,  все.
Глупость, конечно. А то еще было интересно: прошлым  летом  ходили  с  дядей
Огестом (это который девочек так боится, что даже не смотрит на них;  а  ты,
говорит, - не девочка; я дядю Огеста очень люблю, мы с ним - как  братья)...
ходили с ним на Жемчужную реку... и один раз гребли там  в  темном  месте  и
наткнулись на остров змей; он был маленький,  просто  одно  дерево,  но  все
кишело мокасиновыми змеями, даже  на  ветках  висели.  Даже  боязно,  правду
говорю. Когда люди рассказывают про вещие сны, я теперь, по-моему, знаю, что
это такое.
   - Я не совсем об этом, - смущенно,  вполголоса  сказал  Джоул.  -  Сны  -
другое дело, от  сна  можно  проснуться.  А  когда  что-то  видишь...  Даму,
например, и видишь там, где никого не должно быть, а потом она  от  тебя  не
отстает, у тебя в голове... Вроде  того,  как  тут  вечером  Зу  испугалась:
слышит, собака завыла, и говорит, что это ее муж вернулся, подходит к  окну:
"Вижу его, - говорит, - присел под инжиром. И глаза прямо желтые в темноте".
Я посмотрел - никого, совсем никого.
   Айдабелу все это не особенно поразило.
   - Ерунда! - Она тряхнула  головой,  и  короткие  рыжие  волосы  полыхнули
чудесным огнем. Все знают, что Зу настоящая сумасшедшая. Один раз жара была,
как сегодня, а я мимо шла - стоит у почтового ящика с дурацким своим лицом и
говорит мне: "Какой  вчера  вечером  снег  был  красивый".  Вечно  про  снег
говорит, вечно она что-то видит, твоя Зу сумасшедшая.
   Джоул смотрел на Айдабелу со  злостью:  какая  противная  врунья.  Зу  не
сумасшедшая. Нисколечко. Однако он вспомнил снег их первого разговора:  снег
валил, лес слепил белизной, и приглушенный снегом голос  Айдабелы  доносился
будто издалека:
   - Это "Айвори". Оно не тонет.
   - Для чего? - спросил он, принимая белый кусок мыла, который  она  вынула
из кармана.
   - Мыться, глупый. Да не будь  ты  такой  барышней.  Когда  прихожу  сюда,
обязательно моюсь. Ну-ка, положи одежду на пень,  где  удочка.  Джоул  робко
посмотрел на указанное место.
   - Но ты же девочка.
   С необыкновенно презрительным видом Айдабела выпрямилась во весь рост.
   - Пацан, - сказала она и сплюнула между пальцев, - что у тебя в портках -
для меня не новость и совсем мне не интересно: я,  черт  возьми,  с  первого
класса ни с кем, кроме мальчишек, не водилась. И себя девчонкой не считаю  -
запомни это, иначе мы не друзья. - При всей ее  браваде,  в  заявлении  этом
прозвучала подкупающая невинность, и когда она, нахмурясь и стуча кулаком  о
кулак, сказала: - Как же мне охота быть мальчишкой - я бы стала  моряком,  я
бы... - бессилие ее было трогательно.
   Джоул встал и начал расстегивать рубашку.
 
   Он лежал на холодной гальке, прохладная  рябая  вода  обтекала  его;  ему
хотелось стать листом, как те, что проплывали по течению мимо: мальчик-лист,
он поплывет легко, поплывет в реку и затеряется там, а потом в великой  воде
океана. Зажав нос, он окунул лицо в воду: ему было шесть лет,  и  глаза  его
цвета медных монеток округлились от страха: Святого Духа, сказал  священник,
заталкивая его в купель; он закричал, мать, наблюдавшая с  передней  скамьи,
бросилась к нему, взяла его на руки, обняла и зашептала тихо:  деточка  мой,
деточка. Он поднял лицо из  большой  тишины,  Айдабела  обдала  его  озорной
волной, и семь лет исчезли в одно мгновение.
   - Ты похож на ощипанного цыпленка, - сказала она. - Тощий, белый.
   Джоул стыдливо свел плечи. Несмотря на  совершенно  искреннее  равнодушие
Айдабелы к его наготе, он не мог так легко приспособиться  к  ситуации,  как
она, вероятно, рассчитывала.
   Она сказала:
   - Не крутись, сейчас намылю тебе голову.
   Ее голова уже была покрыта массой пенных завитушек,  как  торт  глазурью.
Нагишом Айдабела еще больше походила на мальчишку -  по  большей  части  она
состояла из ног, вроде журавля  или  человека  на  маленьких  ходулях:  а  в
веснушках, обсыпавших худенькие плечи, было что-то жалостное. Однако грудь у
нее уже начала набухать, и в бедрах угадывался намек на будущую  округлость.
Джоул, считавший Айдабелу угрюмой и вздорной, сейчас удивлялся тому, как она
умеет веселиться и забавлять размеренно втирая мыло ему  в  волосы,  она  не
переставала смеяться и рассказывала  анекдоты,  порою  вполне  непристойные:
"...а фермер говорит: "Понятно, что ребеночек красивый -  а  как  же,  через
шелковый платок запускали".
   Не дождавшись от него смеха, она спросила:
   - Ну что? Не дошло? -  Джоул  помотал  головой.  -  А  еще  городской,  -
вздохнула она.
   - Как это через шелковый платок запускали?
   - Да так, - ответила Айдабела, споласкивая волосы, - мал ты еще.
   Джоул подумал тогда, что соль анекдотов ей и  самой  не  вполне  понятна:
рассказывала она их не совсем как свои, а словно кому-то  подражая  -  кому,
интересно?
   А этот тебе кто рассказал? спросил он.
   - Билли Боб.
   - Кто он?
   - Ну просто Билли Боб.
   -  Он  тебе  нравится?  -  спросил  Джоул,  не  понимая,   почему   вдруг
почувствовал такую ревность.
   - Конечно, нравится. - Она встала и пошла к берегу; глядя  на  воду,  она
ступала медленно и грациозно, как птица в поисках пищи. - Конечно. Он, можно
сказать, мой лучший друг. Он ужасно храбрый. Билли Боб. В четвертом классе у
нас была злая миссис Эйкенс, била его линейкой по рукам чуть не до крови - а
он ни разику не заплакал.
   Они сели обсыхать на солнце, и Айдабела надела очки.
   - Я никогда не плачу, - соврал Джоул.
   Она перевернулась на живот и, перебирая мох, сказала, прозаично и мягко:
   - А я - да. Иногда плачу.- Посмотрела на него без  улыбки.  -  Только  ты
никому не говори, слышишь?
   Ему хотелось сказать: да, Айдабела,  милая  Айдабела,  я  твой  настоящий
друг. И хотелось дотронуться до нее, обнять,  -  только  так,  казалось  ему
сейчас, он мог выразить все,  что  чувствовал.  Он  придвинулся  еще  ближе,
вытянул шею и, перестав дышать от осторожности, поцеловал ее в  щеку.  Стало
очень тихо; невесомые токи света и тени пробегали между ними, подобные теням
листьев, чуть колышущимся  на  их  телах.  Потом  Айдабела  напряглась.  Она
схватила его за волосы и стала тянуть. Джоула обожгло горьким и  недоуменным
гневом. Вот - настоящее предательство. И он схватился с ней; они сплелись  и
стали  кататься,  и  небо  кружилось,  опрокидываясь,  падало.  Темные  очки
свалились с Айдабелы, и Джоул, притиснутый к земле, ощутил, как они треснули
и впились ему в ягодицы.
   - Перестань, перестань, пожалуйста, - пропыхтел он.- У меня кровь.
   Она сидела на  нем  верхом  и  сильными  руками  прижимала  к  земле  его
запястья. Наклонила к нему красное, злое лицо:
   - Сдаешься?
   - У меня кровь, - упрямо повторил он.
   Наконец она с него слезла, принесла воды и промыла порез.
   - Заживет, - сказала она как ни в чем не бывало. Странно, но  и  в  самом
деле будто не было ничего: и ни один, ни другая, конечно, никогда не  смогли
бы объяснить, из-за чего подрались.
   Джоул сказал:
   - Очков жалко, извини.
   Осколки блестели на земле каплями зеленого дождя. Она  нагнулась,  начала
их собирать, потом передумала, бросила обратно.
   - Ты не виноват, - грустно сказала она. - Может... может, я когда  другие
выиграю.
 
 - 8 - 
 
   Рандольф окунул в баночку с водой кисть, и пурпурные усики потянулись  от
нее, как быстро растущая лоза.
   - Не улыбайся, мой милый, - сказал он. Я не фотограф. С другой стороны, и
художником меня едва ли назовешь - то есть,  если  понимать  под  художником
того, кто видит и берет, чтобы просто передать: а у меня всегда  проблемы  с
искажением, я пишу не столько то, что вижу, сколько то, что думаю: например,
несколько лет назад - в Берлине это было - я писал мальчика немногим  старше
тебя, а на портрете он получился древнее Джизуса  Фивера,  и  если  в  жизни
глаза у него были младенчески-голубые, то я  видел  мутные  глаза  пропащего
человека. И, как выяснилось, видел правильно, потому что юный Курт - так его
звали - оказался совершенным исчадием и дважды пытался меня  умертвить...  в
обоих случаях, замечу, проявив удивительную изобретательность. Бедное  дитя,
что-то с ним сталось?.. Да и со мной,  если  на  то  пошло?  Это  вот  самый
интересный вопрос: что сталось со мной? - По ходу разговора, как бы  отбивая
фразы, он макал кисть в банку, и в  постепенно  темневшей  воде,  посредине,
тайным цветком распускалось красное сгущение. - Очень хорошо,  можешь  сесть
удобнее, передохнем.
   Джоул вздохнул и огляделся; он впервые попал в комнату Рандольфа и за два
часа не успел в ней освоиться - уж больно не похожа была она на все виденное
прежде: потертое золото,  потускневшие  шелка,  их  отражения  в  витиеватых
зеркалах создавали такое ощущение, как будто  он  переел  сладкого.  Как  ни
велика была комната, свободного пространства  в  ней  оставалось  не  больше
полуметра; резные столы, бархатные кресла, канделябры, немецкая  музыкальная
шкатулка, книги, картинки,  казалось,  перетекали  друг  в  дружку  -  будто
наводнение занесло их сюда  через  окна  и  здесь  оставило.  За  письменным
столом, формой напоминавшим печень, вся стена была под корой открыток; шесть
из них, японской печати, могли бы послужить  к  просвещению  мальчика,  хотя
Джоулу в какой-то мере был уже известен смысл того, что на них изображалось.
На  длинном,  черном,  чудовищно  тяжелом  столе  разместилось  нечто  вроде
музейной экспозиции, частично состоявшей из древних  кукол:  иные  были  без
рук, иные без ног, без голов, иные стеклянным пуговичным взглядом  созерцали
собственные внутренности, соломенные и опилочные, сквозь отверстия ран; все,
однако же, были одеты - и нарядно - в бархат, кружево,  полотно.  А  посреди
стола  стояла  маленькая  фотография  в  серебряной  рамке,  затейливой   до
нелепости, - фотография дешевая,  сделанная,  очевидно,  среди  аттракционов
заезжего цирка, ибо сфотографированные, трое мужчин и девушка, стояли  перед
комическим задником с  косоглазыми  обезьянами  и  хитро  косящими  кенгуру;
Рандольфа Джоул узнал без труда, хотя здесь он был стройнее и красивее... да
и  еще  один  мужчина  казался  знакомым...  -  отец?  Лицо  лишь  отдаленно
напоминало человека из комнаты напротив. Третий, выше ростом, чем эти  двое,
являл собой  фигуру  удивительную  -  крепкого  сложения  и,  даже  на  этой
выцветшей карточке, очень темный, почти негроид; черные и узкие глаза  хитро
блестели из-под пышных, как усы, бровей, а губы, более полные, чем  у  любой
женщины, застыли в дерзкой улыбке, которая еще больше усиливала  впечатление
эстрадного шика, создаваемое его соломенной шляпой и тростью. Одной рукой он
обнимал девушку, анемичное, фавноподобное  существо,  глядевшее  на  него  с
нескрываемым обожанием.
   - Ну, ну, - сказал Рандольф, вытянув ноги и поднося  огонь  к  ментоловой
сигарете, - не относись серьезно к тому, что здесь видишь;  это  всего  лишь
шутка,  учиненная  мной  надо  мною  же...  забавная  и  ужасная...   весьма
аляповатый склеп, можно сказать. В этой комнате не бывает  дня  и  ночи;  не
сменяются времена года, да и годы не идут, и когда я буду  умирать,  -  если
еще не умер, - пусть я буду мертвецки  пьян  и  свернусь  клубочком,  как  в
материнском чреве, омываемый теплой кровью тьмы. Не иронический ли финал для
того, кто в глубине своей проклятой души желал простой и чистой жизни? Хлеба
и воды, бедного крова, чтоб разделить его  с  любимым  человеком,  и  ничего
больше? - Улыбаясь, приглаживая волосы на затылке,  он  загасил  сигарету  и
взял щетку. - Какая ирония: родившись мертвым, я  еще  должен  умереть;  да,
родился мертвым буквально: повитухе достало упрямства шлепком вернуть меня к
жизни. Преуспела ли она в этом? -  Он  насмешливо  посмотрел  на  Джоула.  -
Ответь мне, преуспела она в этом?
   - В чем? - спросил Джоул, ибо,  как  всегда,  не  понял:  в  этих  темных
словах, казалось, Рандольф вечно вел тайный диалог  с  кем-то  невидимым.  -
Рандольф, - сказал он, - не сердись на меня, пожалуйста, но ты  так  странно
говоришь.
   - Ничего, трудную музыку надо слушать по нескольку раз. И если сейчас мои
слова кажутся тебе бессмыслицей, то впоследствии они будут - чересчур  ясны;
и когда это произойжет, когда сии цветы в твоих глазах  увянут  непоправимо,
что ж, тогда, - хоть никакие слезы не  смогли  растворить  мой  кокон,  -  я
все-таки всплакну о тебе. - Он встал, подошел к громадному вычурному комоду,
смочил голову  лимонным  одеколоном,  расчесал  блестящие  кудри  и,  слегка
позируя, продолжал разглядывать себя в зеркале; повторяя его облик в  общем,
зеркало это - высокое, в рост, и французских времен, - как будто  высасывало
из него краски и обстругивало черты: человек в зеркале был не Рандольфом,  а
любой персоной, какую угодно было воображению подставить на  его  место;  и,
словно подтверждая это, Рандольф сказал: - Они романтизируют нас, зеркала, и
в этом их секрет; какой изощренной пыткой было бы уничтожение всех зеркал на
свете: где бы удостоверились мы тогда в существовании собственной  личности?
Поверь мне, мой милый, Нарцисс не был самовлюбленным... он  был  всего  лишь
одним из нас,  навеки  заточенных  в  себя,  и  узнавал  в  своем  отражении
единственного  прекрасного  товарища,  единственную  неразлучную   любовь...
бедный Нарцисс, - может быть, единственный, кто был неизменно честен в этом.
   Его прервал робкий стук в дверь.
   - Рандольф, - сказала Эйми, - мальчик еще у тебя?
   - Мы заняты. Ступай, ступай...
   - Ну, Рандольф, - заныла она, - может быть, он все-таки  пойдет  почитает
отцу?
   - Я сказал, ступай.
   Джоул ничем  не  выдал  облегчения  и  благодарности:  привычка  скрывать
чувства превратилась у него почти в инстинкт; иногда благодаря этому чувство
даже не возникало. Но одного он не мог добиться,  потому  что  не  придумано
способа очистить сознание добела: все,  что  стирал  он  днем,  выступало  в
сновидениях и спало рядом, держа его в железных объятиях. Что же  до  чтения
отцу, он обнаружил такую странность: мистер Сансом никогда по-настоящему  не
слушал; каталог посылочной фирмы "Сирз, Робак", как выяснилось, занимал  его
ничуть не меньше любой повести о Диком Западе.
   - До этого происшествия, - сказал Рандольф, вернувшись на место, - Эд был
совсем другим... изрядный гуляка и, на не слишком  придирчивый  вкус,  хорош
собой (ты сам это можешь видеть на фотографии), но,  по  правде  сказать,  я
никогда его особенно не любил - даже наоборот; прежде всего, наши  отношения
осложнялись тем, что он был хозяином Пепе,  иначе  говоря,  его  менеджером.
Пепе Альварес - тот, что в  соломенной  шляпе,  а  девушка,  стало  быть,  -
Долорес.  Карточка,  разумеется,  не  слишком  верна,  наивна:   придет   ли
кому-нибудь в голову, что всего через два дня после того,  как  ее  сделали,
один из нас покатился по лестнице с пулей в спине? - Он  замолчал,  поправил
доску с бумагой и стал смотреть на Джоула  одним  глазом,  как  часовщик.  -
Теперь - тихо, не разговаривай. Я занимаюсь твоими губами.
   В окна подул ветерок, зашелестел лентами кукол, принес в бархатный сумрак
солнечные запахи воли; и Джоулу захотелось быть там, где, может быть, сейчас
бежит по луговой траве Айдабела и Генри по пятам  за  ней.  Составленное  из
окружностей лицо Рандольфа вытянулось от усердия; он долго работал  молча  и
наконец, словно все предшествующее подспудно подвело его к этому, сказал:
 
   - Позволь мне начать с того,  что  я  был  влюблен.  Заявление,  конечно,
обыкновенное, но не столь обыкновенен  факт,  ибо  не  многим  из  нас  дано
понять, что любовь - это нежность,  а  нежность,  вопреки  распространенному
мнению, - не жало