то  была  прочная
позиция; здесь, укрепившись в развилке, она  могла  не  страшиться  атаки  и
отразить противницу простым пинком.
   - Ничего, подожду, - сказала Айдабела и оседлала ветку.  Она  раздраженно
посмотрела оттуда на Джоула. - Иди отсюда, ты.
   - Пожалуйста, не обращай на нее внимания, мистер Нокс.
   - Иди домой, маменькин сынок, вырезай из бумаги  кукол.  Джоул  стоял,  и
ненавидел ее, и желал,  чтобы  она  свалилась  и  сломала  шею.  Как  всякая
девчонка-сорванец, Айдабела была злая и вредная: парикмахер в Нун-сити  знал
ей цену. И толстая женщина с  бородавкой  -  тоже.  И  Флорабела.  Он  пожал
плечами и понурился.
   - Приходи, когда ее не будет, - крикнула ему вслед Флорабела. - И  помни,
мистер Нокс, что я тебе сказала - сам знаешь про  что.  В  общем,  умному  -
намек...
 
   Два ястреба кружили, раскинув крылья, около  далекого  желтоватого  дыма,
стоявшего, как шпиль, над  кухней  Лендинга:  Зу,  наверно,  стряпает  обед,
подумал он и задержался у обочины, чтобы обратить в бегство толпу  муравьев,
поедавших дохлую лягушку. Стряпня Зу ему надоела  -  вечно  одно  и  то  же:
капуста, ямс,  стручки,  кукурузный  хлеб.  Сейчас  бы  он  с  удовольствием
встретил Снежного человека. Дома, в Нью-Орлеане, Снежный человек каждый день
появлялся   со   своей   замечательной   тележкой,    звеня    замечательным
колокольчиком, и за центы можно было купить целый бумажный колпак дробленого
льда, политого  десятью  сиропами  -  вишневым  и  шоколадным,  черничным  и
виноградным, целой радугой вкусов.
   Муравьи рассыпались черными искрами: думая об Айдабеле, он прыгал и давил
их ногами, но этот палаческий танец ничуть  не  утишил  обиду.  Ну,  погоди!
Погоди, вот он станет губернатором:  напустит  на  нее  полицию,  посадит  в
подземелье с маленьким люком в потолке и будет смотреть оттуда и смеяться.
   Но  когда  глазам  открылся  Лендинг,  весь  его  силуэт,  развалистый  и
затененный листвой, он забыл про Айдабелу.
   Словно  воздушные  змеи,  подтягиваемые  к   катушке,   ястребы   кругами
спустились так низко, что их тени побежали по  драночной  крыше.  Дым  стоял
ровно в жарком неподвижном воздухе -  единственный  признак  того,  что  тут
живут. Джоул видел и обследовал другие дома, тихие от безлюдья, но ни одного
не было такого пустынного и немого: будто накрыли его стеклянным колпаком, и
ждет там, чтобы обнять Джоула, день бесконечной скуки: каждый шаг в  налитых
свинцом туфлях приближал его к этому. Как далеко еще до  вечера.  И  сколько
еще впереди таких дней, таких месяцев?
   Подходя к почтовому ящику, он увидел весело поднятый  красный  флажок,  и
хорошее настроение вернулось: Эллен все  исправит,  устроит  так,  чтобы  он
пошел в школу, где люди как люди. Распевая песню  про  синицу  и  стужу,  он
открыл  рывком  почтовый  ящик;   там   лежала   толстая   пачка   писем   в
водянисто-зеленых, знакомого вида  конвертах.  В  таких  приходили  к  Эллен
письма от отца. И почерк был  тот  же,  паутина:  М-ру  Пепе  Альваресу,  до
востребования,  Монтеррей,  Мексика.  Потом:   М-ру   Пепе   Альваресу,   до
востребования, Фукуока, Япония. И еще, и еще. Семь писем, все  -  м-ру  Пепе
Альваресу,  до  востребования,  -  в  Камден,  Нью-Джерси;   Лахор,   Индия;
Копенгаген, Дания; в Барселону, Испания; в Киокак, Айова.
   А его писем среди этих не было. Он точно помнил, что положил их  в  ящик.
Маленький Свет был при этом. И Зу. Где же они? Ну да,  почтальон,  наверное,
приезжал. Но почему он не видел и не слышал его  машины?  Этот  расхлябанный
"форд" громыхает прилично. И тут под ногами в пыли он увидел свои монеты без
бумажной обертки, пять центов  и  цент,  блестевшие,  как  два  разноцветных
глаза.
   В ту же секунду подобно бичу хлопнул в тишине выстрел; Джоул,  нагнувшись
за монетами, повернул заледеневшее  лицо  к  дому  -  никого  на  крыльце  и
тропинке, никаких признаков жизни кругом. Снова  выстрел.  Ястребы  замахали
крыльями и полетели прочь над самыми вершинами деревьев, а их тени понеслись
по раскаленному дорожному песку, как островки тьмы.
 
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
 
 - 6 - 
 
   - Сиди смирно,  -  велела  Зу.  Глаза  ее  при  кухонной  лампе  казались
атласными. - Такого непоседы отродясь не видала.  Сиди  смирно,  дай  волосы
тебе остричь: будешь бегать тут, как девочка, знаешь, что  люди  скажут?  На
корточках, скажут, писай. - Садовые ножницы щелкали под кромкой вазы,  синей
вазы, надетой на голову, как шлем. - Такие красивые  волосы,  прямо  патока,
давай-ка продадим их на парики.
   Джоул передернул плечами.
   - А ты что сказала, когда она это сказала?
   - Что сказала?
   - Что как тебе не стыдно стрелять из ружья, когда Рандольф болеет?
   Зу хмыкнула.
   - Ну, а я ей говорю: "Мисс Эйми, эти ястребы дом у нас утащат, если их не
шугать". Говорю: "Весной десяток цыпляточек толстых  убрали  -  то-то  будет
сладко болеть мистеру Рандольфу, когда в животе забурчит не евши".
   Сняв вазу и сделав из ладоней телескоп, она стала ходить вокруг его стула
и оглядывать свою работу со всех сторон.
   - Вот это, я понимаю, красиво подстригли, - сказала она. -  Поди  в  окно
поглядись.
   Вечер серебрил стекло, и лицо  его  отражалось  прозрачно,  измененное  и
слитое с мельтешащей мотыльковой желтизной лампы; он видел  себя,  и  сквозь
себя, и дальше; свистала в листве инжира ночная  птица  козодой,  и  синевою
налитый воздух обрызгался светляками, плывшими во тьме, как  огни  кораблей.
Стрижка  обезобразила  Джоула:  из-за  комплиментов  Рандольфа   он   теперь
интересовался своей внешностью, а в темном стекле предстал некто, похожий на
идиота, из тех, что с громадными головами-глобусами.
   - Жуть, - сказал он.
   - Э-эх, - отозвалась Зу, складывая  остатки  ужина  в  жестяную  банку  с
помоями для свиней. - Темный ты, все равно как Кег Браун. Темней  его  я  не
видела человека. А ты такой же темный.
   Подражая Рандольфу, он выгнул бровь и сказал:
   - Смею заметить, я кое-чего знаю, чего ты не знаешь, смею заметить.
   Зу потеряла всю свою грацию; она прибиралась на кухне, пол скрипел под ее
звериной поступью, и длинное лицо, осветившееся у лампы, когда она нагнулась
привернуть свет, было маской печальной обиды.
   - Смею заметить, - сказала она, теребя косынку  на  шее  и  не  глядя  на
Джоула, - смею заметить, ты, конечно, умнее Зу, только она  людей  зазря  не
обижает, не будет им доказывать, что они никудышные.
   - Не, - сказал Джоул, - я просто пошутил, честное слово, -  и  обнял  ее,
уткнул лицо ей в грудь. Она приятно пахла, странным темным  кислым  приятным
запахом, и пальцы, гладившие его по голове, были прохладные,  сильные.  -  Я
люблю тебя, потому что ты должна меня любить, потому что должна.
   - Господи, господи, - сказала она, освобождаясь, - совсем еще  котеночек.
А большой вырастешь... ох, будешь парень.
   Стоя в дверях, он смотрел, как  ее  лампа  разрезает  мрак,  увидел,  как
окрасились окна в доме Джизуса: он здесь, она там, и теперь целая ночь между
ними. Вечер выдался странный: Рандольф не выходил из комнаты, а Эйми, готовя
подносы с ужином, один для него, другой, по-видимому,  для  мистера  Сансома
("Мистер  Сансом  холодные  стручки  есть  не  станет",  -   сказала   она),
задержалась у стола только для того, чтобы  выпить  стакан  снятого  молока.
Джоул, однако, разговаривал, и  разговором  отодвигал  свои  тревоги,  а  Зу
рассказывала  небылицы,  печальные  и  смешные,  и  то  и  дело  голоса   их
встречались, сплетались в протяжную песню, балладу летней кухни.
   С самого начала он улавливал сложные звуки дома, звуки на грани слышного,
усадочные  вздохи  камня  и   досок,   словно   старые   комнаты   постоянно
вдыхали-выдыхали ветер,  и  Джоул  запомнил  слова  Рандольфа:  "Знаешь,  мы
погружаемся - за прошлый год  на  десять  сантиметров".  Он  проваливался  в
землю, этот дом, и все  тонули  вместе  с  ним:  проходя  через  зал,  Джоул
представил себе, как кроты прокладывают серебристые  тоннели  в  затмившихся
коридорах, как корчится в забитых землей комнатах тощая гвоздика и вскрывает
глазницы черепа сирень; прочь! сказал  он,  карабкаясь  к  лампе,  бросавшей
сверху нервный свет на лестницу. Прочь! сказал он  потому,  что  воображение
его было таким шальным и ужасным. Ну может ли исчезнуть целый дом? Да, он  о
таком слышал. Мистеру  Мистерии  только  пальцами  щелкнуть,  и  что  угодно
пропадет. Даже люди. Могут исчезнуть  с  лица  земли.  Вот  и  с  отцом  так
случилось; исчез, но не печально и благородно, как мама, а просто исчез, и у
Джоула не было никаких основании думать, что  он  найдется.  Так  зачем  они
притворяются? Сказали бы прямо: "Нет мистера Сансома, нет у тебя отца", -  и
отослали  бы  его.  Эллен  всегда  рассуждала  о  том,  что  надо  поступать
порядочно, по-христиански; он не совсем понимал ее, а теперь  понял:  правду
говорить - вот что порядочно, по-христиански. Он шагал медленно, не во  сне,
но  в  забытьи,  и  видел  в   забытьи   гостиницу   "Морок",   покосившиеся
заплесневелые комнаты, треснувшие от ветра окна, затканные черным ткачом,  и
вдруг понял, что не гостиница это и никогда не была гостиницей: это - место,
куда приходят люди, исчезнув  с  лица  земли,  умершие,  но  не  мертвые.  И
представился ему танцевальный зал,  о  котором  рассказывал  отшельник:  там
гобеленом сумерек затянуты стены и на вспученных полах сухие остовы  букетов
рассыпаются в пыль под его сонной стопой; он ступал в темноте по праху шипов
и ждал, чтобы прозвучало имя - его имя, - но даже здесь отец не звал  его  к
себе. Тень рояля прильнула к сводчатому потолку, как крыло ночной бабочки, а
за клавишами, с глазами, налитыми лунным молоком, и в сбитом набок парике, в
холод
   ных белых буклях, сидела Дама: не тень ли  загробная  миссис  Джимми  Боб
Морок? Той, что сожгла себя в меблированной комнате в Сент-Луисе. Не это  ли
- разгадка?
   Его ударило по колену. Все, что  произошло,  произошло  быстро:  мелькнул
слабый свет, хлопнула дверь наверху в коридоре, и тут  его  что-то  ударило,
что-то пролетело дальше, прыгая вниз по ступенькам,  и  все  суставы  в  нем
будто разошлись, а внутренности размотались, как пружинки в лопнувших часах.
По залу катился, подскакивая, красный мячик, и Джоул  подумал  об  Айдабеле:
ему хотелось быть таким же смелым; ему хотелось,  чтобы  у  него  был  браг,
сестра, кто-нибудь; ему хотелось умереть.
   Рандольф перегнулся  через  перила  наверху,  руки  сложив  под  крыльями
кимоно; глаза у него были мутные и  остановившиеся,  пьяные,  -  если  он  и
заметил Джоула, то никак этого не показал. Потом,  шурша  своим  кимоно,  он
пересек холл и открыл дверь; трепетный  свет  свечей  поплыл  по  его  лицу.
Внутрь он не вошел, а остался у двери, странно шевеля  руками;  потом  начал
спускаться по лестнице и, дойдя до Джоула, сказал только:
   - Пожалуйста, принеси стакан воды.
   Не сказав больше ни слова, он поднялся обратно и ушел в комнату, а  Джоул
все стоял на лестнице, не в силах двинуться: голоса жили в стенах, усадочные
вздохи камня и досок, звуки на грани слышного.
 
   - Войди, - голос Эйми разнесся по всему дому, и Джоул,  стоя  на  пороге,
почувствовал, что сердце в нем от чего-то отделилось.
   - Осторожнее, мой милый. -  Рандольф  сидел  лениво  в  ногах  кровати  с
балдахином. - Не разлей воду.
   Но Джоул не мог совладать с дрожью в руках и не мог сфокусировать  глаза:
Эйми и Рандольф,  хотя  сидели  порознь,  срослись  как  сиамские  близнецы:
диковинное животное, полумужчина-полуженщина. Горели свечи, дюжина или около
того, вяло склонившиеся, согнутые ночной теплынью. В  их  свете  поблескивал
известняк камина, и зверинец хрустальных  колокольчиков  на  каминной  полке
отозвался на  шаги  Джоула  ручейным  звоном.  Крепко  пахло  астматическими
сигаретами, несвежим  бельем  и  перегаром.  Холодное  лицо  Эйми  медальным
профилем  вырисовывалось  на  фоне  закрытого   окна,   куда   стучались   с
размеренностью часов насекомые;  она  вышивала,  покачиваясь  взад-вперед  в
кресле, и рука в перчатке размеренно колола иглой сиреневую ткань. Она  была
похожа   на   восковой   автомат,   куклу   в   натуральную   величину,    и
сосредоточенность ее казалась  неестественной:  притворился  человек,  будто
читает, а книгу-то держит вверх ногами. Столь же умышленной выглядела и поза
Рандольфа,  чистившего  ногти  гусиным  пером;  Джоул  чувствовал,  что  его
присутствие здесь они воспринимают как неприличное, но ни  удалиться  нельзя
было, ни дальше ступить. На столике  возле  кровати  находились  два  весьма
занимательных предмета:  травленого  стекла  шар,  украшенный  венецианскими
сценами с озорными  гондольерами  и  парочками,  которые  плыли  на  золотых
гондолах мимо роскошных дворцов по ландринно-голубым каналам, и из молочного
стекла  обнаженная  с  висячим  серебряным  зеркальцем.  В  этом   зеркальце
отражалась пара глаз; в  тот  миг,  когда  Джоул  их  заметил,  он  перестал
замечать все остальное.
   Глаза серые, со слезой, - тускло блестя, они смотрели на Джоула и вскоре,
словно признав его, важно моргнули и отвернулись... так  что  теперь  он  их
видел  только  вместе  с  головой,  бритой  головой,  лежавшей  бессильно  и
недвижимо на несвежих подушках.
   - Он хочет воды,  -  сказал  Рандольф,  прочищая  пером  ноготь  большого
пальца. - Надо подать  ему:  бедный  Эдди  совершенно  беспомощен.  И  Джоул
спросил:
   - Это он?
   - Мистер Сансом, - подтвердила Эйми, собрав губы в бутон  наподобие  того
розового, что она вышивала. - Это мистер Сансом.
   - Но вы мне не сказали.
   Рандольф ухватился за спинку кровати и встал; кимоно распахнулось, открыв
розовые упитанные бедра, безволосые голени. Как  нередко  бывает  с  полными
людьми, он двигался с неожиданной легкостью, но слишком много  было  выпито:
он шел  с  застывшей  улыбкой  к  Джоулу,  и  казалось,  вот-вот  повалится.
Нагнувшись к самому лицу Джоула, он прошептал:
   - Не сказали чего, малыш?
   Глаза снова заняли все зеркальце, их  отражение  подрагивало  в  неверном
свете; потом из-под одеяла высунулась рука с золотым обручальным  кольцом  и
уронила красный мячик: это было как брошенная реплика, как вызов,  и  Джоул,
забыв о Рандольфе, живо двинулся ему навстречу.
 
 - 7 - 
 
   Она шла по дороге,  поддавая  ногой  камешки  и  насвистывая.  Бамбуковое
удилище у нее на плече указывало на  послеполуденное  солнце.  На  ней  были
игрушечного вида темные очки, и она несла ведерко из-под патоки.  Пес  Генри
плелся  рядом,  жарко  вывесив  язык.  И  Джоул,  дожидавшийся   почтальона,
спрятался за сосну; погоди, сейчас устроим, напугаем до ... ага, вот она уже
близко.
   Тут она остановилась, сняла очки и  протерла  своими  защитными  шортами.
Заслонив ладонью глаза, она посмотрела прямо на  его  сосну  и  за  нее:  на
веранде Лендинга никого не было, никаких признаков жизни поблизости.  Пожала
плечами.
   - Генри, - сказала она, и пес печально поднял глаза.-  Генри,  ты  решай:
нужен он нам или не нужен? - Генри зевнул, в рот  ему  влетела  муха,  и  он
проглотил ее. - Генри, - продолжала она, вглядываясь в облюбованную сосну, -
ты замечал, какие чудные тени бывают  у  деревьев?  -  Пауза.  -  Ну  ладно,
красавец, выходи.
   Джоул застенчиво вышел на свет.
   - Привет, Айдабела, - сказал он, и Айдабела засмеялась, и смех  этот  был
шершавей колючей проволоки.
   - Слушай, ты, - сказала она, - последний  мальчишка,  который  попробовал
фокусничать с Айдабелой, до сих пор очухивается. - Она опять  надела  темные
очки и поддернула шорты. - Мы с Генри идем сомов наловить на  обед,  и  если
хочешь быть нам полезным, давай с нами.
   - Как это - быть полезным?
   - А червей на крючки надевать... - наклонив ведерко, показала его кишащее
белым нутро.
   Джоул с отвращением отвел глаза, но подумал: да, хочу пойти с  Айдабелой,
что угодно, только не быть одному, червей надевать, ноги  ей  целовать,  все
равно.
   - Переоделся бы, - сказала Айдабела. - Нарядился, как в церковь.
   В самом деле, он надел свой лучший костюм из белой фланели, купленный для
уроков танца; а оделся так потому, что Рандольф  обещал  нарисовать  с  него
портрет. За обедом, однако, Эйми сказала, что Рандольф нездоров.
   - Бедное дитя, да еще в такую жару; мне кажется, что если бы  он  немного
сбавил в весе, ему было бы легче. С Анджелой Ли было то же самое  -  в  жару
лежала пластом.
   Что до Анджелы Ли,  то  Зу  рассказала  о  ней  такую  странную  историю:
"Удивительное дело приключилось со старой хозяйкой, детка,  перед  самой  ее
смертью: борода у ней выросла. Так и поперла - прямо самые настоящие волосы;
цветом желтые, а жесткие, как проволока. Я ее брила: сама  парализованная  с
головы до пяток, а кожа - что на  покойнике.  А  растет  быстро,  борода-то,
прямо не поспеешь, и  как  умерла  она,  мисс  Эйми  парикмахера  из  города
позвала. Этот только глянул на нее - и бегом по лестнице,  и  к  двери.  Ну,
скажу тебе, посмеялась я, - удержишься разве?"
   - А-а, это у меня старый костюм, - сказал  он,  потому  что  боялся  идти
переодеваться: Эйми, чего доброго, не пустит, а то  еще  и  заставит  читать
отцу. А отец был парализован, как Анджела Ли, беспомощен; он мог  выговорить
несколько слов (сын, дай, мяч, пить), чуть-чуть шевелить головой (да, нет) и
одной рукой уронить теннисный мячик (сигнал просьбы). Все удовольствие,  всю
боль он выражал глазами, и глаза его, как окна летом, редко бывали закрыты -
всегда глядели, даже во сне.
   Айдабела дала ему нести ведерко с червями. Через  поле  тростника,  узкой
тропинкой  в  гору  мимо  негритянского  двора,  где  голый  ребенок  гладил
маленькую черную козу, по аллее черемухи пришли в лес.
   - Наклюкаешься от нее, как чижик, - сказала она  про  черемуху.  -  Дикие
кошки, жадины, так напиваются, что всю ночь вопят... Послушал  бы  ты  их  -
орут, как ненормальные, от луны и черемухи.
   Невидимые птицы, листьями шурша, шныряли, пели;  под  невозмутимой  сенью
беспокойные ноги топтали  плюшевый  мох;  меловой  свет  цедился,  разбавляя
природную  тьму.  Бамбуковая  удочка  Айдабелы  цепляла  нижние  ветви:  пес
возбужденно  и  подозрительно  ломился  сквозь  заросли  ежевики.  Генри   -
дозорный, Айдабела - проводник,  Джоул  -  пленник:  трое  исследователей  в
сумрачном походе по отлого сбегающей вниз стране. Черные с оранжевым  кантом
бабочки кружились над стоячими лужами размером с колесо, крыльями  чертя  по
зеркалам из ряски; целлофановые выползки гремучих змей валялись на тропинке;
в рваных серебряных сорочках паутины лежал валежник. Прошли  мимо  маленькой
человеческой могилы -  на  колотом  дереве  креста  надпись:  "Тоби,  убитая
кошкой". Могила осела, выбросила корень платана -  видно  было,  что  старая
могила.
   - Что это значит, - спросил Джоул, - убитая кошкой?
   Это было до моего рождения, - ответила Айдабела так, как будто дальнейших
объяснений  не  требовалось.  Она  сошла  с  тропинки   на   толстый   ковер
прошлогодней листвы; в отдалении прошмыгнул скунс, и Генри кинулся  туда.  -
Эта Тоби, ты понимаешь, была негритянская малютка,  а  мама  ее  работала  у
старой миссис Скалли, ну как Зу сейчас. Она была  женой  Джизуса  Фивера,  а
Тоби - их дочка. У миссис Скалли была  большая  красивая  персидская  кошка;
один раз, когда Тоби спала, кошка к ней подкралась, присосалась  ртом  к  ее
рту и выпила из нее весь дух.
   Джоул сказал, что не верит; но если это правда, то более страшной истории
он никогда не слышал.
   - Я не знал, что у Джизуса Фивера была жена.
   - Ты много чего не знаешь. Всякие странные были дела... по большей  части
они случились до моего рождения - из-за этого  еще  легче  веришь,  что  все
взаправду было.
   До рождения да; что же это было за время? Такое же, как теперь, время - и
когда они умрут, все равно будет, как теперь: эти же деревья, это  же  небо,
эта же земля, желуди те же, солнце, ветер  -