удень  медузы.  Мухи  шастали  по  столу,  потирали
волосатые лапки, гудели  и  пели  у  него  над  ухом.  Спустя  часа  два,  -
показавшиеся пятью, - когда Джоул поднял будильник и взглянул на обшарпанный
циферблат, будильник сразу стал, и в кухне прекратилась  всякая  жизнь;  три
двадцать показывали гнутые стрелки - три,  пустое  средостение  бесконечного
убывающего дня. Она не появлялась. Джоул проскреб пятерней  волосы.  Она  не
появлялась - и все это какой-то сумасшедший розыгрыш.
   От неподвижности у него затекла нога, и, когда он встал,  кровь  побежала
по ней иголочками. Он захромал вон из кухни, в  холл,  жалобно  зовя:  "Мисс
Эйми. Мисс Эйми".
   Он раскинул лиловые занавеси и вошел  в  залитый  угрюмым  светом  пустой
полированный зал навстречу своему отражению, плававшему в волнистом зеркале;
искаженная широкоротая физиономия смотрела оттуда одним глазом и  напоминала
подтаявшего воскового идола; губы вытянулись  в  полупрозрачную  нить,  глаз
выставился из лица. "Мисс Эйми... кто-нибудь!"
 
   Где-то в учебнике утверждалось, что,  по  всей  вероятности,  Земля  была
некогда раскаленным добела шаром, подобным Солнцу; сейчас, стоя в  опаленном
саду, Джоул вспомнил это. Он вышел сюда по тропинке, которая вела от фасада,
вокруг дома и сквозь стену деревьев. Здесь, в зарослях, одни  растения  были
выше его головы, другие усажены острыми  шипами;  хрупкие,  свернувшиеся  от
солнечного жара листья хрустели под его осторожной  ногой.  Сухой  спутанный
бурьян доставал до пояса. Разогретые летние запахи душистых кустов и  черной
земли были крепким настоем, зудение шмеля жалило тишину. Больно было поднять
глаза,  потому  что  небо  горело  чистым  голубым  пламенем.   Стена   дома
возвышалась над садом как желтый утес, и  зеленые  полотна  плюща  обрамляли
каждое из восьми окон.
   Джоул топтался в жестких зарослях, пока не очутился у самой  стены.  Было
скучно, и он решил, что можно поиграть в "шпионов", подглядывательную  игру,
которой развлекались члены Секретной девятки от совершенного  уже  безделья.
Шпионажу предавались в Нью-Орлеане только после заката, поскольку днем  игра
могла закончиться фатально для участника: идея  ее  состояла  в  том,  чтобы
подобраться к чужому дому и незаметно заглядывать в  окна.  В  этих  опасных
вечерних разведках Джоул был свидетелем многих  занятных  сцен:  видел,  как
совершенно голая девушка танцевала под патефон, как  упала  замертво  старая
дама, задувавшая свечи на сказочном именинном торте, и - самое  изумительное
- как, стоя в паршивой комнатке, целовались двое взрослых мужчин.
   Гостиная в Скаллиз-Лендинге тянулась  по  всему  первому  этажу;  большую
часть безлюдного сумрачного интерьера скрывали  золотые  шторы,  подвязанные
шелковыми кистями, однако Джоул, приплюснув нос к стеклу, разглядел  тяжелые
кресла,  обсевшие  чайный  столик,  как  кружок  престарелых  толстых   дам.
Позолоченное кресло для двоих, обитое сиреневым бархатом,  ампирная  кушетка
возле мраморного камина и горка - одна из трех, остальные едва виднелись - с
фарфоровыми статуэтками, веерами и другими вещицами из слоновой кости. Прямо
напротив него на столе - японская пагода  и  изящная  лампа  с  ярко-красным
куполом и подвесками, похожими на сосульки, только драгоценные.
   Он  отодвинулся  от  окна  и  перешел  на  другую  сторону  сада  -   под
удлинившуюся тень ветлы. Алмазное сверкание  послеполуденного  неба  слепило
глаза, а все тело было  покрыто  скользким  потом,  словно  у  намазавшегося
маслом борца; такая погода, конечно,  не  могла  не  испортиться.  За  садом
прокукарекал петух, и  крик  его  прозвучал  горестно,  печально,  как  плач
паровоза в ночи. Паровоз. Хотел бы он сейчас сидеть в поезде и  ехать  прочь
отсюда, подальше. Вот если бы отца повидать!  Мисс  Эйми  -  вредная  старая
стерва. Мачехи все такие. Пусть только попробует  тронуть.  Он  ее  отбреет,
будь здоров. Он довольно храбрый. Кто отлупил Сэмми Силверстайна - в октябре
тому год будет? Но вообще Сэмми хороший  малый,  можно  считать.  Интересно,
какую шкоду он сейчас затеял. А может, сидит в кинотеатре  "Немо",  трескает
воздушную кукурузу; да там, наверно, и сидит - как раз  сегодня  на  дневном
сеансе должны были показывать эту страшную картину  с  Лаки  Роджерсом,  где
чокнутый профессор превращает его в кровожадную гориллу. Надо же - именно ее
пропустить! Черт! Так, а что, если  он  действительно  вдруг  решит  смазать
пятки? Чем плохо -  обзавестись  шарманкой  и  обезьяной?  Кроме  того,  при
газировке всегда можно  устроиться:  если  так  сильно  любишь  мороженое  с
газировкой, неужели сам не научишься готовить? Черт!
   "Та-та-та-та" - заговорил его пулемет, когда он бросился в атаку на  пять
разрушенных колонн. И вдруг на полпути между  колоннами  и  золотарником  он
наткнулся на колокол. Колокол вроде  тех,  которые  сзывали  рабов  с  поля;
металл его был плесневело-зеленый, а помост под ним  сгнил.  Пораженный,  он
присел по-индейски на корточки и сунул голову в металлическую пасть; повсюду
висел пух  полуистлевшей  паутины,  и  стройная  зеленая  ящерица,  струйкой
мчавшаяся  по  ржавой  полости,  вильнула,  стрельнула  языком  и   воткнула
булавочные глазки в Джоула, вынудив его к беспорядочному отступлению.
   Он поднялся, посмотрел на желтую  стену  и  стал  прикидывать,  какое  из
верхних окон - его, какое - отцово,  какое  -  кузена  Рандольфа.  Тут-то  и
увидел он странную даму. Раздвинув  занавески  в  левом  угловом  окне,  она
улыбалась и кивала ему, то ли одобрительно, то ли  приветственно;  была  она
при этом совершенно Джоулу неизвестна: туманная материя  ее  лица,  потекшая
зефирообразная поверхность напомнили  его  собственное  зыбкое  отражение  в
волнистом  зеркале  пустого  зала.  А  седая  прическа  походила  на   парик
исторической персоны:  башня  взбитых  белых  волос  с  жирно  извивающимися
локонами. Кто бы ни была она (полнейшая  тайна  для  Джоула),  ее  внезапное
появление ввергло  сад  в  транс:  бабочка  застыла  на  стебле  георгина  и
перестала мигать крыльями, наждачное "фа" шмеля сточилось и  смолкло.  Вдруг
занавески упали на место, окно опустело, Джоул сделал шаг  назад,  наткнулся
на колокол, и в жаркой тишине повисла резкая надтреснутая нота.
 
 - 3 - 
 
   "О, Господи!" ТОП. "О, Господи!" ТОП. "Повсюду с тобою рядом буду... А  с
дьяволом нигде!.."
   Зу выжимала музыку из маленького аккордеона и  топала  босой  ступней  по
хлипкому полу веранды. "А дьявол слезы льет, не хочет  верить  чуду,  что  с
ним, когда помру, уже  вовек  не  буду".  Протяжный  крик:  золотая  щербина
вспыхивала в страшном вулкане ее рта, а выписанный по почте аккордеон  делал
вдох-выдох, точно гофрированное бумажное легкое в перламутровой раковине.
   Зяблик давно уже слал скрипучие предупреждения из  убежища  в  бузине,  а
солнце было заперто в гробнице туч, тропических туч, ползших по низкому небу
и уже сплотившихся в исполинскую серую гору.
   Джизус Фивер сидел среди груды  красивых  лоскутных  подушек  в  качалке,
сделанной из старых бочарных клепок; благоговейный фальцет его  дрожал,  как
неверная трель окарины, и время от времени он поднимал руки, чтобы  слабо  и
беззвучно хлопнуть в ладоши. "... Не хочет верить чуду..."
   Примостившись вровень с верандой  на  пне,  обсыпанном  поганками,  Джоул
попеременно обращал глаза и слух к веселью Зу и к явлениям в небе; мгновение
оцепенелого буйства, что иногда предшествует летней грозе, сковало притихший
двор,  и  в  таинственном  блескучем  свете  ржавые  ведра   со   стелющимся
папоротником,  развешенные  кругом  веранды,   как   праздничные   фонарики,
озарились изнутри слабым  зеленым  огнем.  Влажный  ветерок  настраивался  в
стволах магнолий, доносил свежий  смешанный  запах  дождя,  сосны,  июньских
цветов с  отдаленных  полей.  Дверь  домика  распахнулась,  захлопнулась,  и
послышался треск жалюзи, опускаемых в большом доме.
   Зу выжала последний цветистый аккорд и  отложила  инструмент  в  сторону.
Стоячие ее волосы блестели от бриолина, и вместо  косынки  в  горошек  горло
перехватывала обтрепанная красная  лента.  Белое  платье  было  заштопано  в
десятке мест нитками разных цветов, а в ушах сияли искусственные бриллианты.
   "Если хлеба ни крошки нет у тебя,  ты  молись,  ты  молись.  Бога  любя".
Раскинув руки, как канатоходец, она спустилась во  двор  и  прошлась  вокруг
Джоула.
   "Если нет ни капли воды у тебя, ты молись, ты молись. Бога любя".
   Высоко в  башнях  мыльных  деревьев  ветер  мчался  стремительной  рекой;
захваченные его потоком листья исступленно пенились, как прибой на  небесном
берегу.  А  земля  с  каждой  минутой  словно  погружалась  все   глубже   в
темно-зеленую воду. Как донные водоросли  в  море,  колыхались  папоротники,
неясно и  загадочно  вырисовывалась  в  небе  хибарка  -  корпус  утонувшего
галеона, а Зу с ее вкрадчивой текучей грацией не могла  быть  не  кем  иным,
подумал Джоул, как русалкой, невестой старого утопленника-пирата.
   Тигровый желтый кот прыжками пронесся по двору  и  вскочил  на  колени  к
Джизусу Фиверу - тот самый кот,  который  шнырял  в  сирени.  Взобравшись  к
старику на плечо, он приткнулся хитрой мордой  к  высохшей  щеке  и  уставил
изумленные огнисто-рыжие глаза на Джоула. Негр погладил кота  по  полосатому
брюху, и кот замурлыкал. Если бы не кустики  побитой  молью  шерсти,  голова
Джизуса без шляпы была бы точь-в-точь  полированный  бронзовый  шар;  черный
костюм двойного против надобности размера ветхо окутывал утлый остов, а обут
был старик в крохотные оранжевые штиблеты  на  пуговицах.  Атмосфера  службы
сильно возбудила его, и он то и дело продувал нос меж пальцами  и  стряхивал
добычу в папоротник.
   Песня-крик Зу сопровождалась ритмическим топаньем и раскачиванием  серег,
славших искры.
   "Если счастье твое ушло от тебя, ты молись, ты молись, Бога любя".
   Немая молния зигзагом раскроила небо вдали, потом, не так далеко,  другая
- демонский белый треск  с  тяжелыми,  медленными  раскатами.  Мелкий  петух
помчался в убежище под колодезным навесом, и треугольная тень вороньей  стаи
пропахала тучи.
   - Зябну, - капризно пожаловался старик. -  Все  ноги  распухли  к  дождю.
Зябну... - Кот свернулся у него на коленях  и  свесил  голову,  как  увядший
георгин.
   Золотые вспышки в зеве  Зу  вдруг  превратили  сердце  Джоула  в  камень,
гремящий  посреди  грудной  клетки,  -  напомнили  одну  неоновую   вывеску.
Зажигалось: "Похоронное бюро Р. Р. Оливера". Гасло. "Похоронное бюро  Р.  Р.
Оливера". Гасло. "Загвазданное, но дерут умеренно", -  сказала  Эллен,  стоя
перед витриной  зеркального  стекла,  где  мертвенно  рдели  гладиолусы  под
электрическими  буквами,  предлагавшими  дешевый,  но  достойный  транзит  к
Царству и Славе. Ну вот, в который раз  он  запер  дверь  и  ключ  забросил:
заговор на борту, и даже отец имеет зуб против него, даже Бог. Где-то с  ним
сыграли злую шутку. Не знал  он  только,  кто  и  где.  Он  чувствовал  себя
отрезанным, безликим - каменный мальчик на трухлявом пне:  не  было  никакой
связующей нити между ним и  каскадом  бузинных  листьев,  низвергающимся  на
землю, и крутой затейливой кровлей Лендинга в отдалении.
   - Зябну. В постель хочу, укрыться. Гроза идет.
   - Не канючь, дедушка.
   Потом произошло  необычное:  словно  следуя  указаниям  кладоискательской
карты. Зу отмерила три шага в направлении хилого розового кустика и, хмурясь
в небо, сорвала с шеи ленту. Как ожерелье из багровой  проволоки,  горло  се
охватывал узкий шрам; она легонько провела по нему пальцем.
   - Когда приберешь Кета Брауна,  Господи,  пошли  его  обратно  в  поганом
собачьем виде, псом неприкасаемым, чтобы покоя не знал.
   Словно жестокий коршун пал с неба и вырвал у Джоула  веки,  заставив  его
глядеть выпученными глазами на горло Зу. Может быть, она такая же, как он, и
у мира зуб против нее. Черт возьми, не хотел бы он обзавестись таким шрамом.
Да куда же денешься, если вечно спереди опасность, а за спиной обман? Никуда
не денешься. Некуда. Мороз пробежал у него  по  спине.  Над  головой  ударил
гром. Содрогнулась земля. Он  спрыгнул  с  пня  и  в  развевающейся  рубашке
кинулся к дому; беги, беги, кричало ему  сердце,  и  -  хрясь!  -  стремглав
влетел, упал в шиповник.  Еще  одно  дурацкое  несчастье.  Видел  ведь  этот
шиповник, знал о препятствии и, как нарочно, сюда угодил. Однако жгучая боль
в расцарапанном теле будто  очистила  его  от  тоски  и  растерянности,  как
изгоняют дьявола в фанатических культах причинением себе  боли.  Зу  помогла
ему подняться и, увидев нежную тревогу на  ее  лице,  он  почувствовал  себя
дураком: ведь она ему друг, чего бояться?
   - Ну-ка, нехороший мальчик, сказала она, вытаскивая шипы из его  брюк,  -
что ж ты так погано поступаешь? Обидел нас с дедушкой. - Она  взяла  его  за
руку и повела на веранду.
   - Ке-ке-ке, - закудахтал Джизус, - я бы так упал - все бы кости поломал.
   Зу  подняла  аккордеон,  прислонилась  к  столбу  веранды   и,   небрежно
растягивая  мехи,  сыграла  спотыкающуюся  нестройную  мелодию.  А  ее   дед
обиженным детским речитативом повторил  свои  жалобы:  он  сейчас  умрет  от
холода, ну и пускай, кому какое дело, жив он или умер? и почему Зу, коли  он
исполнил субботнюю службу, не уложит его  в  теплую  постель,  не  даст  ему
покой? есть же на свете злые люди, и какие творятся жестокости.
   - Замолчи и склони голову, дедушка, сказала Зу. - Мы  кончим  службу  как
положено. Мы скажем Ему наши молитвы. Джоул, детка, склони головку.
   Трое на веранде словно  сошли  с  ксилографии:  Старейшина  на  троне  из
великолепных подушек, с желтым животным на  коленях,  серьезно  глядящим  на
маленького слугу, который склонился в подводном свете у ног хозяина, и дочь,
похожая на черную стрелу, простерла над ними руки, как бы благословляя.
   Но не было молитвы в уме у Джоула - и даже  ничего  такого,  что  мог  бы
ухватить невод слов, ибо все его молитвы в прошлом,  за  одним  исключением,
состояли из простых, конкретных заказов: Господи, дай мне велосипед,  нож  с
семью лезвиями, коробку масляных красок. Ну как, как можно произнести  такие
неопределенные, такие бессмысленные слова:  "Господи,  позволь,  чтобы  меня
любили"?
   - Аминь, - прошептала Зу.
   И в то же мгновение, коротким вздохом, хлынул дождь.
 
 - 4 - 
 
   - Нельзя ли несколько точнее? - сказал Рандольф, томно наливая  херес.  -
Она была толстая, высокая, худая?
   - Трудно было понять, - ответил Джоул.
   Снаружи, во тьме,  дождь  мыл  крышу  убористым  косым  звуком,  а  здесь
керосиновые лампы ткали в самых темных углах паутину мягкого света, и в окне
все отражалось, как в позолоченном зеркале. Пока что первый ужин в  Лендинге
складывался  для  Джоула  хорошо.  Он  чувствовал  себя  вполне  свободно  с
Рандольфом, и  тот  при  всякой  заминке  в  беседе  предлагал  новые  темы,
интересные и лестные для мальчика тринадцати лет: Джоул  весьма  удачно  (на
его взгляд) высказался по  вопросам:  "Обитают  ли  на  Марсе  люди?",  "Как
именно, по-твоему, египтяне  мумифицировали  покойников?",  "По-прежнему  ли
деятельны охотники за головами?" и  о  прочих  занимательных  предметах.  И,
скорее всего, под влиянием принятого хереса (вкус не  понравился,  но  грела
надежда напиться по-настоящему... будет о чем написать Сэмми Силверстайну!..
три рюмки опрокинул) Джоул упомянул о Даме.
   - Жара, - сказал Рандольф. - Пребывание с непокрытой  головой  на  солнце
иногда приводит к легким галлюцинациям. Ах, боже мой. Однажды, несколько лет
назад, проветриваясь в саду, я тоже явственно увидел, как цветок  подсолнуха
превратился в человеческое лицо, лицо  второразрядного  боксера,  которым  я
некогда восхищался, -  некоего  мексиканца  Пепе  Альвареса.-  Он  задумчиво
погладил подбородок и наморщил нос, как бы давая понять, что с этим именем у
него многое связано. Удивительное переживание настолько яркое, что я  срезал
цветок и засушил в книге; и по сей день, наткнувшись на него, я воображаю...
впрочем, это ни к селу ни к городу. Конечно,  виновато  солнце.  Эйми,  душа
моя, а ты какого мнения?
   Эйми, размышлявшая над тарелкой, растерянно подняла голову.
   - Нет, спасибо, мне хватит, - сказала она.
   Рандольф нахмурился, изображая досаду.
   - По обыкновению, далеко - срывает голубой цветок забвения.
   Ее узкое лицо растроганно смягчилось.
   -  Сладкоречивый  негодяй,  -  сказала  она,  и  нескрываемым   обожанием
засветились ее остренькие глазки, сделавшись на миг почти прекрасными.
   - Итак, начнем с начала, - сказал он и рыгнул. ( - Excusez-moi, s'il vous
plait[*Извините,  пожалуйста  (франц.)(Здесь  и  далее  -  прим.   перев.)].
Китайский горошек, понимаете ли; абсолютно несварим). - Он  изящно  похлопал
себя по губам. - Так о чем я ах, да... Джоул отказывается верить, что мы  не
привечаем духов в Лендинге.
   - Я этого не говорил, - возразил Джоул.
   - Разговорчики Миссури, - хладнокровно выразилась Эйми. - Наша девушка  -
рассадник диких негритянских суеверий. Помнишь, как она свернула головы всем
курам? Не смейся, это не смешно. Иногда  я  задаюсь  вопросом:  а  если  она
решит, что его душа вселилась в кого-нибудь из нас?
   - Чья? - спросил Джоул. - Кега?
   - Не может быть! - воскликнул Рандольф и засмеялся  жеманно,  придушенно,
как старая дева. - Уже?
   - По-моему, ничего смешного, - возмутился Джоул. - Он с ней страшную вещь
сделал.
   Эйми сказала:
   - Рандольф просто фиглярничает.
   - Ты клевещешь, душенька.
   - Не смешно, - сказал Джоул.
   Прищуря глаз и поворачивая в руке бокал с  хересом,  Рандольф  следил  за
спицами янтарного света, вращавшимися вместе со стеклом. - Не  смешно,  боже
мой, разумеется. Но история не лишена причудливости: угодно выслушать?
   - Совершенно ни к чему, - сказала Эйми. - Ребенок и без  того  болезненно
впечатлителен.
   - Все дети болезненно впечатлительны, это  -  единственное,  что  с  ними
примиряет, - ответил Рандольф и сразу начал рассказ: - Случилось это  десять
с лишним лет назад, в холодном, очень холодном ноябре. Работал у меня  в  то
время рослый молодой негр, великолепно сложенный, цвета гречишного меда.
   С самого начала Джоула беспокоило что-то странное в  речи  Рандольфа,  но
только сейчас он сообразил что именно:  отсутствие  какого  бы  то  ни  было
акцента, областных признаков; при этом,  однако,  слышалась  в  его  усталом
голосе  едкая,   саркастическая   напевность,   довольно   выразительная   и
своеобразная.
   - Но несколько слабоумный.  У  слабоумных,  невротиков,  преступников,  а
также,  вероятно,  художников  есть   нечто   общее   -   непредсказуемость,
извращенная   невинность.   -   Он   умолк,   и   вид   у   него    сделался
отстраненно-самодовольный, словно, сделав превосходное наблюдение, он  желал
еще раз посмаковать его про себя. - Уподобим их китайской шкатулке, из  тех,
если помните, в которых находишь другую  шкатулку,  а  в  ней  еще  одну  и,
наконец, добираешься до последней... трогаешь защелку,  крышка  откидывается
на пружине, и открывается... - какой неожиданный клад?
   С легкой улыбкой он пригубил херес. Затем из  грудного  кармана  шелковой
пижамы извлек сигарету и закурил.  Сигарета  издавала  странный  медицинский
запах, словно табак долго вымачивали в настое крепких трав: по этому  запаху
узнаешь дом, где правит астма. Когда он собрал губы в трубочку, чтобы выдуть
кольцо дыма,  рисунок  его  напудренного  лица  вдруг  обрел  ясность:  лицо
состояло теперь из одних окружностей - не толстое, но круглое,  как  монета,
гладкое и  безволосое;  на  щеках  -  два  ярко-розовых  диска;  нос,  будто
сплющенный злым ударом  кулака;  очень  светлые,  красивые  кудрявые  волосы
ниспадали на лоб пшеничными кольцами,  а  широко  расставленные  женственные
глаза были как два небесно-голубых мраморных шарика.
   - И вот, они полюбили друг друга, Миссур