сть; и еще меньше людей знают, что счастье  в  любви  -  не
сосредоточенность всех чувств на предмете; любят множество вещей, и  любимый
является с тем, чтобы стать всех их символом; для истинно любящего на  нашей
земле любимый - это распускание сирени, огни кораблей, школьный колокольчик,
пейзаж, беседа незабытая, друзья, воскресенья в детстве,  сгинувшие  голоса,
любимый костюм, осень и все  времена  года,  память...  да,  вода  и  твердь
существования, память. Ностальгический перечень - но, опять же, где  найдешь
на свете что-либо более ностальгическое? В твоем возрасте тонкостей почти не
замечают; и тем не менее догадываюсь, что при виде меня сегодняшнего ты не в
силах поверить, что я когда-то обладал душевной  чистотой,  необходимой  для
такой любви. Однако же когда мне было двадцать три года...
   Эта девушка на снимке - Долорес. Мы познакомились в Мадриде.  Но  она  не
испанка,  я  думаю,  -  хотя  так  и  не  знаю  в  точности,  откуда  она...
по-английски она говорила безупречно. А я...  к  тому  времени  я  пробыл  в
Европе два года - прожил, если можно так сказать, по большей части в музеях:
не знаю, скопировал ли кто-нибудь когда-нибудь столько мастеров. Кажется, не
было на свете картины, которой я не мог бы воспроизвести  самым  обаятельным
образом... но стоило взяться за что-нибудь свое, и наступал паралич,  словно
я лишен был собственного восприятия, всякой внутренней жизни, -  я  был  как
анемон, чья пыльца никогда не найдет для себя пестика.
   А Долорес как раз оказалась из числа тех,  от  кого  мне  удается  иногда
зарядиться энергией: при ней я остро ощущал себя  живым  и  в  конце  концов
поверил, что к чему-то способен;  впервые  я  видел  вещи  без  искажений  и
целиком. Той осенью мы переехали в Париж,  потом  на  Кубу  -  и  поселились
высоко над бухтой Матансас, в доме... как описать его?.. из дымчато-розового
камня,  и  комнаты  золотыми  и  белыми  цветами  унизывали  стебли  высоких
коридоров и синих обветшалых лестниц; в широкие окна задувал  ветер,  и  дом
казался мне островом, прохладным и вполне безмолвным. А она - точно ребенок,
сладкая, как бывает сладок апельсин, и ленивая, восхитительно  ленивая;  она
любила сидеть нагишом на солнце и рисовать крохотных животных -  жаб,  пчел,
бурундуков, читала астрологические журналы, чертила звездные  карты  и  мыла
голову (по три раза в день, самое малое); была азартна,  и  после  обеда  мы
спускались в поселок и покупали лотерейный билет или  новую  гитару:  у  нее
было больше тридцати гитар, и она на всех играла - признаться, ужасно.
   И вот что еще: мы  редко  разговаривали;  не  могу  вспомнить  ни  одного
длительного разговора с ней; всегда было между  нами  что-то  недосказанное,
приглушенное, но молчание это происходило не от скрытности  -  оно  само  по
себе говорило о  том  чудесном  мире,  какой  устанавливается  иногда  между
людьми, хорошо понявшими друг друга... Хотя по-настоящему мы друг  друга  не
знали, ибо не знали еще как следует самих себя.
   Но... В конце зимы  я  обнаружил  сонную  тетрадь.  Каждое  утро  Долорес
записывала сны в большой альбом и прятала его под матрас; записывала  иногда
по-французски, чаще по-немецки и  по-английски,  но,  независимо  от  языка,
содержание снов было поразительно злобным,  и  я  не  мог  понять  их  -  не
вязались с Долорес эти  жестокие  сны.  В  них  неизменно  присутствовал  я,
неизменно бежал от нее или прятался в темном месте, и каждый день, пока  она
лежала нагишом на солнце, я открывал свежую страницу  и  узнавал,  насколько
приблизилась ко мне погоня: в прежних снах она убила  в  Мадриде  любовника,
значившегося как Л., и было ясно... что  когда  она  разыщет  Р.,  ему  тоже
несдобровать.
   Мы спали на кровати  под  пологом  из  москитной  сетки,  сквозь  которую
сочился лунный свет, и я  лежал  в  темноте,  смотрел  на  спящую  и  боялся
завязнуть в снах, клубившихся в этой голове; поутру она  смеялась,  дразнила
меня, дергала за волосы, а когда я  уходил,  писала...  скажем,  вот  что  я
запомнил: "Р. прячется за гигантскими часами. Их стук оглушителен, как гром,
как сердцебиение Бога, и стрелки в форме пальцев показывают семнадцать минут
четвертого; в шесть я найду его, потому что он не  знает,  что  прячется  от
меня, думает - от себя самого. Я не желаю ему зла  и  убежала  бы,  если  бы
могла, но часы требуют жертвы - иначе они никогда  не  остановятся  и  жизнь
прекратится где-то: кто из нас способен вытерпеть их гром?"
   Помимо всего прочего, в этом есть доля правды; часам положена жертва: что
такое смерть, как не приношение на алтарь времени и вечности?
   А жизни наши с ней переплетались все теснее:  сколько  раз  я  мог  уйти,
бросить ее и никогда больше не видеть; но сбежать значило отречься от любви,
а если я Долорес не люблю, тогда и все остальные мои чувства - не более  чем
подделка. Теперь я думаю, что она была не вполне человеком  (дитя  в  трансе
или сама - сон) да и я тоже просто по молодости  лет...  ведь  молодость  не
слишком человечна, куда ей: молодые не верят,  что  умрут...  тем  более  не
могут поверить, что смерть приходит, и  нередко  -  отнюдь  не  естественным
путем.
   Весной мы отплыли во Флориду; Долорес никогда не бывала в  Штатах,  и  мы
съездили в Нью-Йорк, ей не понравившийся, и в Филадельфию, которую она нашла
столь  же  утомительной.  Наконец  в  Нью-Орлеане  мы  сняли  очаровательную
квартирку над внутренним двориком, и там ей стало хорошо - ну, и  мне  тоже.
Во время наших странствий сонная тетрадь исчезла: куда она ее  прятала,  ума
не приложу - я перерыл весь дом; и в некотором смысле эта  пропажа  принесла
мне облегчение. В один прекрасный день, возвращаясь домой и неся  с  базара,
что бы ты думал? - отличную живую курицу,  -я  увидел  ее  с  мужчиной;  они
разговаривали в тени собора, как близкие знакомые, и внутри  у  меня  что-то
оборвалось: видно было, что это отнюдь не  турист,  который  спросил  у  нее
дорогу, и потом, когда я рассказал ей о том, что видел, она  ответила:  а-а,
да, - словно речь шла о пустяке, - это знакомый, они повстречались  в  кафе,
профессиональный боксер, не хочу ли я с ним познакомиться?
   Понимаешь, после  травмы,  физической,  душевной,  какой  угодно,  всегда
хочется верить, что если бы ты послушался предчувствия (а  в  таких  случаях
почти всегда воображаешь, что предчувствие было), то ничего бы не случилось;
и тем не менее, если бы даже я предвидел дальнейшее совершенно точно, это не
остановило бы меня ни на секунду: в жизни каждого случаются положения, когда
человек - всего лишь ниточка в вышивке, своевольно  сочиняемой...  кем,  мне
сказать? Богом?
   Они пришли в воскресенье - боксер Пепе Альварес и его менеджер Эд Сансом.
День, помню, был невыносимо жаркий, и мы  сидели  во  внутреннем  дворике  с
веерами и холодным питьем: трудно вообразить общество людей более несходных,
чем мы  четверо;  спасибо  еще,  Сансом,  в  некотором  роде  шут,  разряжал
атмосферу, а то бы мы чувствовали себя совсем стесненно: флюидами Долорес  и
молодой мексиканец обменивались почти открыто - они были любовниками, и  это
могла бы заметить даже несообразительная Эйми;  я  же  не  удивился  -  Пепе
поразил меня: лицо у него было  оживленное  и  вместе  с  тем  мечтательное;
жестокое и одновременно мальчишеское; чужеземное, но знакомое  (как  знакомо
что-то виденное в детстве);  застенчивое  и  агрессивное;  непроснувшееся  и
чуткое. Но, называя его и Долорес любовниками, я,  возможно,  преувеличиваю:
"любовники" подразумевает до некоторой степени взаимность,  а  Долорес,  как
выяснилось, никого не могла любить, настолько глубок был ее  транс.  Мужчины
выполняют приятную функцию - и только;  помимо  этого,  у  нее  не  было  ни
личного чувства к ним, ни уважения к мужскому в  человеке...  к  тому,  что,
вопреки мифу,  тоньше  всего  способен  оценить  другой  мужчина.  Во  дворе
темнело, а я глядел на Пепе: его индейская кожа как  будто  удерживала  весь
уходящий свет; глаза,  лишенные  глубины  и  по-звериному  хитрые,  влажные,
словно от слез, созерцали одну лишь Долорес - и вдруг я с легким содроганием
понял, что ревную не ее, а его.
   Хотя поначалу я старательно  скрывал  свои  чувства,  Долорес  интуитивно
поняла, что происходит: "Удивительно поздно мы открываем самих себя;  я  это
поняла про тебя с первого взгляда, - сказала она и  добавила:  -  Только  не
думаю, что он тебе подходит, я знавала многих Пепе: люби его, на здоровье, -
ничего из этого не выйдет". Ум может принять совет, но - не сердце; у  любви
нет географии, и она не знает границ; повесь на нее жернов и утопи, она  все
равно всплывет - как же иначе? Всякая любовь естественна и  прекрасна,  если
идет от естества; только лицемеры потянут человека к ответу за  то,  что  он
любит, - эмоциональные невежи и праведные  завистники,  принимающие  стрелу,
нацеленную в небеса, за указатель дороги в ад.
   Она была другая - моя любовь к Пепе, гораздо сильнее той, что я испытывал
к Долорес, и более одинокая.  Но  мы  вообще  одиноки,  милое  дитя,  ужасно
отрезаны друг от друга; так яростны насмешки мира, что мы не можем высказать
и показать свою нежность; смерть для нас сильнее жизни, она несет, как ветер
во тьму, наш плач, пародийно  прикинувшийся  безрадостным  смехом:  наевшись
помоями одиночества до зелени в лице и разрыва кишок, мы с воплями скитаемся
по свету, умираем в меблирашках и кошмарных гостиницах,  вечных  пристанищах
бренного  сердца.  Бывали  минуты,  чудесные  минуты,  когда  я  думал,  что
свободен, что смогу забыть Пепе,  его  сонное  жестокое  лицо,  но  нет,  не
получалось, он всегда был рядом, сидел во  дворике  или  слушал  ее  гитару,
смеялся, разговаривал - всегда где-то рядом,  как  я  в  снах  Долорес.  Мне
невыносимо было видеть его боль, его бои были для меня мукой - и его прыжки,
и его жестокость, удары по его телу, яростный взгляд, кровь, синяки. Я давал
ему деньги, покупал кремовые шляпы, золотые  браслеты  (он  обожал  их,  как
женщина), полосатые шелковые рубашки, туфли ярких негритянских  расцветок  и
то же самое дарил Эду Сансому, - и как же они оба меня презирали, - впрочем,
не настолько, чтобы отказаться от подарка, о нет. А Долорес продолжала с ним
роман, по своему обыкновению как бы невольно, незаинтересованно,  словно  ей
было все равно, продолжится это  или  нет,  останется  с  ней  Пепе  или  ее
оставит; подобно бессознательному  растению,  она  жила  (существовала),  не
управляя собой, - в своей безалаберной сонной  тетради.  Она  не  могла  мне
помочь. Больше всего на свете мы хотим, чтобы нас обняли... и сказали... что
все (все - это странное слово, это кормящая грудь и папины  глаза,  это  жар
поленьев холодным утром, крик совы и мальчишка, обидевший тебя после уроков,
это испуг и морды на стене спальни)... что все будет хорошо.
   Однажды  вечером  Пепе  пришел  к   нам   очень   пьяный   и   с   полной
непринужденностью принялся: а) бить Долорес ремнем, б) писать на ковер и  на
мои картины, в) отвратительно обзывать меня, г) ломать мне нос, д), е) и так
далее. В ту ночь я ходил по улицам и по причалам и говорил  с  собой  вслух,
убеждая себя уехать, - будь один, говорил я, как будто и так  не  был  один,
сними другую комнату в  другой  жизни.  Я  сидел  на  Джексон-сквер,  кругом
тишина, и Кабилдо[*В годы испанского правления - здание правительства;  ныне
- музей штата Луизиана] был похож на дворец с привидениями;  рядом  со  мной
сидел туманный светловолосый мальчик; он посмотрел на меня, я - на  него,  и
мы были не чужие: мы протянули друг к другу руки, чтобы обняться. Я так и не
услышал его  голоса,  потому  что  мы  не  разговаривали.  Обидно:  с  каким
удовольствием  я  вспоминал  бы  его  голос.  Одиночество,  как   лихорадка,
разгуливается ночью, но при мальчике рассвело, свет наливался в  кроны,  как
щебет птиц, и, когда встало солнце, он выпростал пальцы из моих и ушел, этот
туманный мальчик, мой друг.
   Теперь мы были неразлучны - Долорес, Пепе, Эд и я. Эд с его шутками, мы с
нашим молчанием. Гротескная четверня (от каких  фантастических  родителей?),
мы питались друг другом, как питается  собой  раковая  опухоль,  и  все  же,
поверишь ли? были мгновения, которые я вспоминаю со сладкой  тоской,  обычно
связываемой с более приятными вещами: Пепе (как сейчас вижу) зажигает спичку
о ноготь большого пальца, пробует выловить рукой золотую рыбку  из  фонтана;
мы в кино, едим воздушную кукурузу из одного пакета, он уснул и привалился к
моему плечу; он смеется над тем, что я  морщусь  при  виде  его  рассеченной
губы. Я слышу его свист на лестнице, слышу, как он  поднимается  ко  мне,  и
шаги его тише, чем стук моего сердца.  Дни,  тающие  быстро,  как  снежинки,
слетают в осень, осыпаются ноябрьскими листьями, холодное зимнее небо пугает
своим красным светом: сплю целыми днями,  закрыв  жалюзи,  натянув  на  лицо
одеяло. И вот уже масленичный вторник, мы  собираемся  на  бал;  все,  кроме
меня, выбрали себе костюмы: Эд - монах-францисканец  (с  сигарой  в  зубах),
Пепе - бандит, а Долорес - балерина; один я не могу ничего придумать, и  это
перерастает в чудовищную проблему. Вечером появляется  Долорес  с  громадной
розовой коробкой, я преображаюсь в графиню, и мой король - Людовик  XVI;  на
мне  серебряные  волосы  и  атласные  туфли,  зеленая  маска;  я  облачен  в
фисташковый и розовый шелк: сперва ужасаюсь, увидев себя  в  зеркале,  потом
прихожу в восторг - я необыкновенно красив, и позже, когда начинается вальс,
ничего не знавший Пепе приглашает меня, и я, этакая хитрая Золушка, улыбаюсь
под маской и думаю: ах, если бы это был я! лягушка - в царевну,  олово  -  в
золото; лети, пернатый змей, час поздний; так кончается часть моей саги.
   Еще одна весна, они уехали; это апрель, шестое  дождливого  и  сиреневого
апреля,  два  дня  спустя   после   нашей   блаженной   поездки   на   озеро
Понтчартрейн... когда был сделан снимок и когда в  символическом  мраке  нас
несло по тоннелю  любви.  Хорошо,  слушай  дальше:  в  конце  дня,  когда  я
проснулся, дождь за окнами  и  где-то  по  крыше:  тишина,  если  можно  так
сказать,  бродила  по  дому,  и,   почти   как   всякая   тишина,   она   не
безмолвствовала:  она  стучалась  в  двери,  отзывалась  в  часах,  скрипела
ступеньками, чтоб заглянуть мне в лицо и взорваться. Внизу  болтало  и  пело
радио, но я знал, что его никто не слышит: она уехала, и с ней уехал Пепе.
   В ее комнате все было вверх дном;  пока  я  рылся  в  обломках  крушения,
лопнула гитарная струна, и звон ее отдался дрожью в каждом нерве. Я  побежал
наверх, разинув рот, не в силах издать ни звука: все  управляющие  центры  в
моем мозгу онемели; воздух ходил волнами, и пол растягивался  гармошкой.  Ко
мне шли. Я ощущал их как сгущение воздуха, и оно  поднималось  по  лестнице.
Неузнанные, они будто входили мне прямо в глаза. Сперва я подумал,  что  это
Долорес, потом - Эд, потом Пепе. Не знаю кто, - они трясли меня,  умоляли  и
ругались: этот  мерзавец,  говорили  они,  удрал,  сукин  сын,  мерзавец,  с
машиной, со всеми вещами и деньгами, окончательно,  навсегда,  навсегда.  Но
кто это был? Я не видел: ослепительное  сияние  окружало  его,  как  Христа:
Пепе, это ты? Эд? Долорес? Я  оттолкнул  его,  убежал  в  ванную,  захлопнул
дверь; бесполезно - ручка двери начала поворачиваться, и  вдруг  я  понял  с
безумной ясностью: Долорес наконец настигла меня в своих снах.
   Тогда я нашел револьвер, хранившийся в старом носке. Дождь перестал. Окна
были открыты, в комнате - прохлада и запах сирени. Внизу  пело  радио,  а  в
ушах у меня стоял гул, как в морской раковине. Дверь открылась; я выстрелил,
и еще раз, и Христос исчез - вместо него всего лишь Эд в грязном  полотняном
костюме; он сложился пополам, попятился к лестнице  и  покатился  вниз,  как
тряпичная кукла.
   Два дня он валялся на диване, обливаясь кровью, стонал, кричал, перебирал
четки. Он звал тебя, свою мать, Господа. Я  ничего  не  мог  сделать.  Потом
приехала из Лендинга Эйми. Она была сама доброта. Нашла  врача,  не  слишком
дотошного, - негра-карлика. Погода вдруг сделалась июльская, но  эти  недели
были зимой нашей жизни; вены замерзали и лопались от холода, и солнце в небе
было глыбой льда. Маленький врач  ковылял  на  своих  двухвершковых  ножках,
смеялся, смеялся  и  все  время  ловил  по  радио  комиков.  Каждый  день  я
просыпался и говорил: "Если умру..." - не понимая, насколько я уже  мертв  и
только памятью волочусь за Пепе и Долорес... куда - неизвестно: я горевал  о
Пепе не потому, что потерял его (и поэтому, конечно, тоже),  а  потому,  что
знал: в конце концов Долорес и его настигнет: дневного света избежать легко,
а ночь неизбежна, и сны - это гигантская клетка.
   Короче, Эд и Эйми  поженились  в  Нью-Орлеане.  Видишь  ли,  ее  фантазия
сбылась, наконец-то она стала тем, чем всегда мечтала быть, - сиделкой... на
более или менее постоянной должности. Затем мы вместе вернулись  в  Лендинг;
ее идея - и единственное решение,  потому  что  не  поднимется  он  никогда.
Вероятно, мы так и будем вместе, пока  дом  не  уйдет  в  землю,  покуда  не
обрастет нас сад и не утопит бурьян в своей чаще.
   Рандольф отодвинул доску и  привалился  к  столу;  пока  он  рассказывал,
опустились сумерки и затопили комнату синевой; на  дворе  воробьи  провожали
друг друга на ночлег, и в  их  вечернее  чириканье  вставляла  важный  голос
лягушка. Скоро Зу позвонит к  ужину.  Ничего  этого  не  замечал  Джоул,  не
чувствовал даже, как занемели от долгого сидения в одной позе руки  и  ноги:
голос Рандольфа продолжал звучать в голове и рассказывал что-то, словно бы и
похожее на жизнь, но такое, чему не обязательно верить.  Джоул  был  смущен,
потому что рассказ напоминал кино без замысла и без сюжета: Рандольф в самом
деле стрелял в отца? А главное - чем кончилось?  Что  сталось  с  Долорес  и
ужасным Пепе Альваресом? Вот что ему хотелось знать, и он спросил об этом.
   - Если б я сам знал... -  ответил  Рандольф  и  поднес  к  свече  спичку;
внезапно осветившееся лицо его похорошело,  розовая  безволосая  кожа  стала
совсем молодой. - Как мало, дорогой мой,  в  нашей  жизни  завершается:  что
такое жизнь у многих, как не ряд незаконченных  эпизодов?  "Мы  трудимся  во
тьме, мы делаем, что можем, что имеем - отдаем. Сомнение - наша  страсть,  и
наша страсть - наша работа..." Желание узнать конец и заставляет нас  верить
- в Бога, в колдовство... во что-нибудь верить.
   Джоулу все равно хотелось ясности:
   - А вы пробовали узнать, куда они девались?
   - Вон там, - с усталой улыбкой сказал Рандольф, - лежит пятифунтовый  том
со списком всех городов и селений на земном шаре: вот во что я верю - в этот
справочник; изо дня в день я листаю  его  и  пишу:  До  востребования,  Пепе
Альваресу; просто записки - мое имя  и  то,  что  для  удобства  мы  назовем
адресом. Конечно, я знаю, что никогда не получу ответа. Но по  крайней  мере
есть во что верить. А это - покой.
   Внизу зазвонил колокольчик к ужину. Рандольф  пошевелился.  Лицо  у  него
будто съежилось от виноватой печали.
   - Сегодня я был очень слабым, очень нехорошим, - сказал он, поднимаясь  и
протягивая к Джоулу руки. - Прости меня, милый. -  И  голосом,  настойчивым,
как звон колокольчика, добавил: - Пожалуйста,  скажи  мне  то,  что  я  хочу
услышать.
   Джоул вспомнил:
   - Все, - мягко сказал он, - все будет хорошо.
 
 - 9 - 
 
   Джизус Фивер занемог. Вот уже больше  недели  желудок  его  не  удерживал
никакой пищи. Кожа сделалась сухой, как старый  лист,  а  глаза  с  молочной
пленкой видели странное: он божился, что в углу прячется отец Рандольфа; все
комиксы и рекламные картинки кока-колы на стенах, жаловался он, -  кривые  и
мозолят глаза; в  голове  у  него  раздавался  звук  вроде  щелканья  кнута;
принесенный Джоулом букет подсолнухов превратился в стаю канареек,  с  диким
пением метавшихся по комнат