Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
ьцом, и пейзажи Венеции на матовом шаре лампы,
спроецировавшей на стены и на одеяло их бледные цвета, и в зеркале метание -
этих глаз, улыбки. Джоул вошел на цыпочках и опустился на колени возле
кровати. Внизу разразилась грубой, ярмарочной музыкой пианола - но почему-то
не нарушила таинственности и тишины этого мгновения. Он ласково поднял руку
мистера Сансома, приложил к своей щеке и держал так, покуда между ними не
пошло тепло; он поцеловал сухие пальцы и обручальное кольцо из золота,
которое должно было бы охватывать их двоих.
- Я ухожу, папа, - сказал он, и получилось это так, что он как бы впервые
признал их родство. Он медленно встал, взял в ладони лицо мистера Сансома и
прижался губами к его губам. - Мой единственный папа, - прошептал он, и
повернулся, и пошел вниз, и на ходу повторил эти слова еще раз - но теперь
уже самому себе.
Он пристроил бутылку вина под вешалкой в зале и, укрывшись за занавеской,
заглянул в гостиную; Эйми и Рандольф не слышали, как он спустился по
лестнице: Эйми сидела на табуретке у пианолы, усердно обмахивалась веером и
без устали притопывала ногой, а Рандольф, совершенно разомлев от скуки,
созерцал арку, где должен был появиться Джоул. Но Джоула уже не было; он
бежал - к почтовому ящику, к Айдабеле, на волю. Дорога стелилась под него
рекой, словно фейерверочная ракета, воспламененная вдруг блеснувшей
свободой, мчала его за собой в хвосте искр-звезд.
- Бежим! - крикнул он Айдабеле, потому что немыслимо было остановиться,
пока Лендинг не скроется из виду навеки, - и Айдабела неслась перед ним, и
тугой ветер сметал назад ее волосы; когда дорога прянула на холм, Айдабела
будто полезла в небо по прислоненной к луне стремянке.
За холмом они остановились, тяжело дыша и встряхивая головами.
- Они гнались за нами? - спросила Айдабела, и роза в ее волосах обронила
несколько лепестков.
- Теперь нас никто не поймает, никогда.
Они все время держались дороги - даже там, где она прошла вблизи ее дома,
- и Генри трусил между ними; выбившиеся из ошейника розы впитывали холодный
свет луны, и Айдабела сказала, что с голоду готова съесть розу "или траву и
поганки". Ничего, ответил Джоул, только до города потерпеть: он раскошелится
и угостит ее мясом в "Королевском крове Р. В. Лейси". Вспомнили ту ночь,
когда он ехал в Лендинг и по дороге услышал ее и Флорабелы пение. Пристыли
тогда к звездам его глаза, и старая телега завезла его за кордон сна, зимней
спячки, от которой только теперь он радостно пробуждался, - ибо все
приключившееся было сном, и узор его распускался быстрее, чем успевала
связывать память, - только Айдабела и осталась, а прочее стушевалось, как
тени в темноте.
- Я помню, сказала она, - я думала, ты такая же дрянь, как Флорабела;
честно говоря, и не передумывала, до нынешнего дня.
Как будто застеснявшись, она сбежала к узенькому ручейку, журчавшему у
обочины, и стала пить из горсти; потом вдруг выпрямилась, приложила палец к
губам и поманила Джоула.
- Слышишь? - шепнула она.
За густой листвой, смешиваясь в едином ритме, как ласка дождя, звучали
два голоса, один - бычьего тона, другой - похожий на гитару: замысловатое
плетение шелестящих шепотов, вздохов без грусти, молчаний, более глубоких,
чем пустота. Неслышно, по мху, они прошли сквозь лиственную чащу и
остановились перед прогалиной: под тонкими пасмами луны и папоротников
лежали, раздевшись и обнявшись, негр и негритянка - кофейное тело мужчины
браслетами охватывали темные руки и ноги возлюбленной, а он водил губами по
ее соскам: о-о, о-о, Саймон, милый, вздыхала она, и любовь плескалась в ее
голосе, любовь прокатывалась по ней громом; тише, Саймон, милый Саймон,
тише, родной, ворковала она и вдруг напряглась, подняла руки, точно обнимая
луну; возлюбленный сник поперек нее, и вдвоем, раскинувшись, они образовали
на лунном мху черную падшую звезду. Айдабела бросилась прочь, напролом,
расплескивая листву, и Джоул, едва поспевая за ней, шептал тс-с, тс-с и
думал, как нехорошо пугать возлюбленных, жалел, что она так быстро ушла,
потому что, когда он смотрел на них, сердце его будто билось по всему телу,
и все неопределенное шушуканье слилось в единый рев желания: он знал теперь
- и вовсе это не смешок и не внезапное белого каления слово; просто двое,
друг с другом в нераздельности: точно прибой отступил, оставил его на белом,
как мел, берегу - и как же хорошо было покинуть наконец такое серое, такое
холодное море. Ему хотелось идти с ней рука об руку, но она крепко сжала
кулаки и, когда он заговорил с ней, ответила только злым, враждебным,
испуганным взглядом; они будто поменялись сейчас ролями: днем под мельницей
она была героем, -вот только оружия у него теперь не было, чтобы защитить
ее, да если бы и было, он все равно не знал, кого или что им надо убить.
Огни чертова колеса кружились вдалеке; ракеты взлетали, лопались, осыпали
Нун-сити радужным дождем; тараща глаза, бродили дети со взрослыми, в самых
лучших летних нарядах, и огни карнавала точками отражались в их глазах;
из-за тюремной решетки одиноко и печально глядел молодой негр, а девушка
топазового цвета стремительно прошла мимо, шурша красными шелковыми чулками,
и крикнула ему что-то бесстыдное. На веранде старого треснутого дома старики
вспоминали карнавалы прошлых лет, а мальчишки бегали за кусты пописать и
смеялись там, щипались. Мороженое выскальзывало из чумазых пальцев, лопались
вафельные стаканчики, и капали слезы, но никто не был несчастлив, никто не
думал о будущих и прошлых трудах.
Здорово, Айдабела! Как дела, Айдабела? - а с ним никто ни слова, он был
чужой, они его не знали; вспомнила только Р. В. Лейси.
- Смотри - маленький мой! - сказала она, когда они появились в дверях
"Королевского крова", и собравшиеся там - городские девки с нахальными
мордочками и неотесанные фермерские парни с коровьим недоумением в глазах -
перестали шаркать под музыкальный автомат; одна из них подошла и пощекотала
Джоулу подбородок.
- Где взяла такого, Айдабела? Хорошенький.
- Отвали, соплячка, - ответила Айдабела, усевшись за стойку.
Мисс Роберта Лейси погрозила ей пальцем.
- Сколько раз я тебя предупреждала, Айдабела Томпкинс: этих гангстерских
манер я здесь не потерплю. Кроме того, тебе ясно было сказано: забудь сюда
дорогу, раз ведешь себя, как Красавчик Флойд - да еще в таком наряде, в
каком приличной девушке вообще стыдно появляться. А ну, сгинь со своей
паршивой собакой.
- Не надо, мисс Роберта, - вмешался Джоул, - Айдабела ужасно голодная.
- Тогда пускай идет домой и учится мужчинам стряпать (смех); кроме того,
у нас тут кафе для взрослых (аплодисменты). Ромео, напомни мне повесить
такое объявление. А еще, Айдабела, твой папа сюда заходил, разыскивал тебя,
и у меня такое предчувствие, что нажгут тебя сегодня по сдобной попочке
(смех).
Айдабела искоса уставилась на хозяйку, а затем - сочтя это, видимо,
наиболее выразительным ответом - плюнула на пол; после чего засунула руки в
карманы и гордо вышла. Джоул двинулся было за ней, но Р. В. Лейси схватила
его за плечо.
- Маленький мой, - сказала она, крутя длинный черный волос, росший из
бородавки на подбородке, - с кем же ты компанию водишь, сладенький?
Айдабелин папа тут жаловался, что она своей красивой сестричке нос сломала и
зубы чуть не все выбила. - Ухмыляясь и почесывая под мышками, как обезьяна,
она добавила: - Ты не думай, что Роберта злая, с тобой Роберта добрая, - и
вручила ему пакетик соленого арахиса - бесплатно.
Айдабела сперва объяснила ему, куда он может засунуть эти орешки, но
потом, конечно, смягчилась и съела их соло. Она позволила взять себя за
руку, и они спустились к площади, где праздничным ульем гудел приезжий цирк.
Карусель, печальная обшарпанная игрушка, вертелась под звон колокольчиков, а
цветные, которых на нее не сажали, стояли кучкой в отдалении и радовались
волшебному вращению больше, чем сами седоки. Айдабела отвалила 35 центов на
метание дротиков, с тем чтобы выиграть новую пару темных очков взамен
раздавленной Джоулом, - и какой же скандал она подняла, когда человек в
соломенной шляпе попытался всучить ей трость! Очки она, ясное дело, отбила,
но они оказались велики и все время съезжали на нос. В десятицентовом шатре
они видели четырехногого цыпленка (чучело) и двухголового младенца,
плававшего в стеклянной банке, как зеленый осьминог; Айдабела долго
разглядывала его, а когда отвернулась, глаза у нее были влажны: "Бедный
малютка, - сказала она. - Бедная крошка". Утиный Мальчик ее развеселил; он и
правда был умора: крякал, строил дурацкие рожи, хлопал перепончатыми руками,
а один раз даже расстегнул рубашку и показал обросшую белыми перьями грудь.
Джоулу больше понравилась миссис Глициния, показавшаяся ему - и Айдабеле
тоже - прелестной маленькой девочкой; не верилось, что она лилипутка, хотя
сама Глициния сказала, что ей двадцать пять лет и она только что вернулась с
больших гастролей по Европе, где выступала перед всеми коронованными
особами: ее золотую головку тоже украшала мерцающая каменьями корона; на
ногах у нее были изящные серебряные туфельки (удивительно, как ей удавалось
ходить почти на цыпочках), а платье из пурпурного шелка, перехваченное
желтым шелковым кушаком, ниспадало красивыми складками. Она прыгала и
скакала, смеялась, пела песню, читала стихотворение, а когда сошла с
эстрады, Айдабела в таком волнении, в каком Джоул ее еще не видел, бросилась
к ней и сказала: не откажитесь, выпейте с нами газированной воды.
- С наслаждением, - сказала мисс Глициния, крутя толстый золотой локон. -
С наслаждением.
Айдабела была сама услужливость: она принесла кока-колу, нашла, где им
сесть, и держала Генри на расстоянии, поскольку мисс Глициния призналась,
что опасается животных.
- Честно говоря, - пролепетала она, - я не думаю, что Бог хотел их
сотворить.
Младенчески пухлое лицо ее было бледным, эмалевым, и только бантик губ
алел помадой; руки у нее порхали так, будто жили отдельной жизнью, и время
от времени она поглядывала на них с большим недоумением; они были меньше
детских, эти ручки, но худые, взрослые и с крашеными ногтями.
- Очень мило с вашей стороны, - сказала она. - Вот в цирке много
обыкновенных притворщиков, а я притворства не признаю, я хочу нести мое
искусство людям... многие просто не понимают, как это я подвизаюсь в такой
труппе... Слушай, мне говорят, ты же была в Голливуде, получала тысячу
долларов в неделю как дублерша Шерли Темпл... а я им говорю: дорога к
счастью не всегда асфальтовая.
Допив, она вынула помаду и подвела кукольные губки; и тогда случилась
странная вещь: Айдабела попросила у нее помаду и нарисовала нечто клоунское
на губах, а мисс Глициния захлопала в ладоши и завизжала от радости.
Айдабела отозвалась на это веселье глупой, полной обожания улыбкой. Джоул не
понимал, что на нее нашло. Околдовала ее лилипутка? Айдабела продолжала
пресмыкаться перед златовласой Глицинией, и ему пришло в голову, что она
влюблена. Нет, торопиться ей некуда - времени полно, сказала Айдабела и
предложила покататься на чертовом колесе.
- С наслаждением, - ответила мисс Глициния. - С наслаждением.
Громовый всполох тряхнул звезды, от шнуровой вспышки занялся огнем венец
мисс Глицинии, и стеклянные алмазы продолжали мерцать под розовыми лампами
чертова колеса. Джоул увидел снизу, как ее руки-крылышки слетели на волосы
Айдабелы, вспорхнули снова, стиснули мрак, словно поедая его черное
содержимое. Люлька пошла вниз, и смех их плескался, как длинный кушак
Глицинии; потом они взмыли к новой вспышке молнии и в ней растворились; но
все равно он слышал игрушечный флейтовый голос лилипутки, звеневший
по-комариному над праздничным гомоном площади: Айдабела, вернись, подумал
он, испугавшись, что больше никогда не увидит ее, что она отправится в небо
с мисс Глицинией; Айдабела, вернись, я люблю тебя. И она уже стояла рядом и
говорила: "Там далеко видать, там прямо небо достаешь", - и уже он сидел в
колесе наедине с Глицинией и вместе с ней смотрел, как уменьшается Айдабела
под шаткой расхлябанной люлькой.
Ветер раскачивал их, как фонарь; это - ветер, думал Джоул, видя, как
трепещут вымпелы над шатрами, как скачут зверьками по земле скомканные
бумажки, а дальше, на стене старого дома, где бандит-северянин убил трех
женщин, драные афиши танцуют танец скелетов. В люльке перед ними сидела мать
в чепце, и ее маленькая дочка баюкала куклу из кукурузной кочерыжки; они
махали фермеру, ждавшему внизу. "Слазьте оттуда, - кричал он, - дождь
собирается". А их кружило, и ветер шуршал пурпурным шелком Глицинии.
- Сбежали, да? - спросила она, с улыбкой показав заячьи зубы. - Я ей
сказала и тебе скажу: мир - пугающее место. - Она широко развела руки и в
этот миг показалась ему Вселенной, то есть географией, сушей и морем и всеми
городами из Рандольфова альманаха: забавные ручки, порхавшие в пустоте,
охватили земной шар. - И какое же пустынное. Я убежала. У меня было четверо
сестер (Моди ездила на конкурс красоты в Атлантик-сити как Мисс Мэриленд -
такая красавица), высокие интересные девушки, а мама. Царствие ей небесное,
была без туфель под метр восемьдесят. Мы жили в Балтиморе, в большом доме,
самом видном на нашей улице, и в школу я никогда не ходила; я была такая
маленькая, что могла сидеть в маминой корзинке для шитья, а она шутила, что
я в игольное ушко пролезу; у Моди был поклонник, который мог поставить меня
на ладонь, и в семнадцать лет я сидела за ужином на высоком детском
стульчике. Мне говорили: не играй одна, еще есть маленькие люди, пойди найди
их, говорили, - они живут в цветах. Сколько я оборвала лепестков, но сирень
она и есть сирень, и в розе ни в одной я не нашла людей; кофейной гущей сыта
не будешь, и в рождественском чулке - ничего, кроме конфет. Потом мне
исполнилось двадцать, и мама сказала, что так не годится, что у меня должен
быть жених, и написала письмо в "Любимые" - брачное агентство в Ньюарке. И,
представляешь, приехал свататься - но чересчур большой и очень некрасивый, и
было ему семьдесят семь лет; ну, все равно, я, может, и пошла бы за него, да
он, как увидел, какая я маленькая, сразу же: "Пока" - и обратно на поезд,
восвояси. Так и не нашла я себе хорошего маленького человека. Есть дети, но
как представлю, что мальчики все вырастут, бывает, даже заплачу иной раз.
Во время этого рассказа голос ее окреп и посуровел, а руки спокойно
улеглись на коленях. Айдабела махала им, кричала, но ветер относил ее слова,
и мисс Глициния грустно заметила:
- Бедная девочка, думает, что она тоже уродец?
Она положила руку ему на бедро, и пальцы сами, словно совсем не
подчиняясь ей, пробрались к нему между ног; она смотрела на руку с
напряженным изумлением, но как будто не в силах была убрать ее; а Джоулу,
смущенному, но осознавшему вдруг, что он никого на свете больше не обидит -
ни мисс Глицинию, ни Айдабелу, ни маленькую девочку с кукурузной куклой, -
так хотелось сказать ей: ничего страшного, я люблю тебя, люблю твою руку.
Мир - пугающее место - да, он знал это, - ненадежное: что в нем вечно? или
хоть кажется таким? скала выветривается, реки замерзают, яблоко гниет; от
ножа кровь одинаково течет у черного и у белого; ученый попугай скажет
больше правды, чем многие люди; и кто более одинок - ястреб или червь?
цветок расцветет и ссохнется, пожухнет, как зелень, над которой он поднялся,
и старик становится похож на старую деву, а у жены его отрастают усы; миг за
мигом, за переменой перемена, как люльки в чертовом колесе. Трава и любовь
всего зеленее; а помнишь Маленькую Трехглазку? ты к ней с любовью, и яблоки
спеют золотом; любовь побеждает Снежную королеву, с нею имя узнают - будь то
Румпельштильцхен или просто Джоул Нокс: вот что постоянно.
Стена дождя двигалась на них издалека; задолго стал слышен его шум -
словно стая саранчи гудела. Механик чертова колеса стал выпускать
пассажиров. "Ой, мы будем последние", - запищала мисс Глициния, потому что
они зависли сейчас на самом верху. Стена дождя заваливалась на них, и
лилипутка вскинула руки, точно хотела ее оттолкнуть. Дождь обрушился, как
приливная волна; Айдабела и все люди бросились бежать.
Внизу, на пустой площадке, стоял один человек без шляпы. Джоул,
лихорадочно ища взглядом Айдабелу, сперва и не заметил его. Внезапно с
голубым треском замкнулась электрическая линия, и в этот миг человек без
шляпы будто осветился изнутри; казалось, до него рукой подать. "Рандольф", -
прошептал Джоул, и от этого имени у него перехватило горло. Видение было
мимолетным, ибо лампочки тут же потухли, и, когда колесо сделало последнюю
остановку, Рандольф уже исчез.
- Подожди, - просила мисс Глициния, расправляя промокшее платье, -
подожди меня.
Но выпрыгнул первым и побежал от одного укрытия к другому; Айдабелы не
было в десятицентовом шатре: там никого не было, кроме Утиного Мальчика,
раскладывавшего при свече пасьянс. Не было ее и среди людей, которые
сгрудились под тентом карусели. Он пошел в платную конюшню. Он пошел в
баптистскую церковь. И наконец, исчерпав, кажется, все возможности, очутился
на веранде старого дома. По пустынному ее простору, взвившись спиралью, с
шорохом носились листья; пустые качалки легонько покачивались, старинный
плакат птицей пронесся по воздуху и облепил ему лицо; он попробовал
освободиться, но плакат льнул к нему, как живой, и Джоул вдруг испугался еще
больше, чем при виде Рандольфа: ему не избавиться ни от того, ни от другого.
Хотя, чем же так страшен Рандольф? Если он нашел его, то это значит, что он
всего-навсего посланец пары телескопических глаз. Ничего плохого Рандольф
ему не сделал (еще, до сих пор, пока). Он опустил руки, и - чудо: стоило их
опустить, как плакат сам отлетел, подвывая под секущим ливнем. С такою же ли
легкостью утишит он другой гнев, безымянный, чей вестник явился в образе
Рандольфа? Вьюны из Лендинга протянулись сюда через мили, обвили его
запястья, и планы его, его и Айдабелы, лопнули, как расколотое громом небо,
- но нет, не совсем еще, надо только ее найти, - и он вбежал в дом:
"Айдабела, ты здесь, ты здесь?"
Гул безмолвия был ему ответом; там, сям сторонний звук: дождь в дымоходе,
словно шорох крыльев, мышиная пробежка по битому стеклу, девичья поступь
той, что вечно бродит по ступенькам, и ветер - отворяет двери, притворяет,
ветер шепчет печально под потолком, дышит кислой сыростью ему в лицо, долгим
выдохом продувает комнаты; Джоул позволил подхватить себя ветру: голова у
него была легкой, как воздушный шарик, и полой; лед вместо глаз, вместо
зубов шипы, язык из фланели; в это утро он видел рассвет, но с каждым шагом,
приближавшим его (неведомо по чьей указке, такое было чувство) к пропасти,
все меньше надежды оставалось увидеть новый: сон был как дым, Джоул вдыхал
его всей грудью, но он обратно уходил в воздух - цветными кольцами, мошками,
искрами, чьи вспышки только и удерживали от того, чтобы свалиться на пол
кучей тряпья: предупреждениями были эти огненные мухи: не засни, Джоул, в
Эскимосии сон - погибель, сон - конец; помнишь? Она мерзла, мать, она
уснула, и волосы пахли снежной росой; если бы он только мог оттаять ей
глаза, она бы обняла его здесь и сказа