л  посуду и напел  вслед Оксане комплиментов,  как
своей знакомой.  Медведев, не  оборачиваясь, пристроил  для грека  увесистый
кулак за спиной и потряс им на прощание.
   Они прошли в молчании полутемной улочкой и повернули направо. С рокотом
промчался кожаный мотоциклист-укротитель, держа за рога блестящего быка.
   -- А где ваш Центр?
   Медведев остановился и  покрутил головой. Среди высоких темных деревьев
светлели  особняки с разноцветными флагами  белья,  вывешенного в лоджиях на
просушку,  и желтыми шариками апельсинов в глубине  сада. За ажурной оградой
угадывалась  православная церковь, закрытая  уже  третий  день -- карлица  с
безобразным  лицом,  с  ней  можно было разговаривать,  только собрав волю в
кулак, пуская пузыри, объясняла Медведеву, что храм откроется в субботу.
   -- Ага!  -- Медведев извинился  улыбкой за  свою  растерянность. -- Вон
там, на холме Монте-Смит, прямо над морем. Хотите взглянуть?
   -- Хочу. А таксофон там есть? Мне надо маме позвонить.
   Они  пошли  узкими  улочками  к  темному  холму,  на  вершине  которого
прилепился  писательский Центр  --  гостиница  из  семи  номеров  с бетонным
копытом террасы  над  обрывом, где  Медведев, проснувшись к  полудню,  делал
разминку и расхаживал потом с чашкой кофе.

   На первый взгляд Медведев казался флегматичным и  слегка робким.  Очки,
ежик  темных  волос на крупной голове, неторопливость движений придавали ему
вид  добродушного  увальня,  обреченного быть в компаниях на  вторых  ролях:
молчать,  когда все говорят, помогать хозяйке накрывать  на стол, безропотно
брести в дежурный магазин за кончившимся хлебом, лимонадом или водкой, чтобы
потом, когда  остальные  гости будут  пьяно топтаться под музыку в полумраке
комнаты,  сидеть  в  углу  у  торшера  и  разглядывать  в  семейном  альбоме
фотографии   голеньких  младенцев.  Да,  листать  альбом,   приглядывать  за
хозяйским  дитем, отправленным  в  кроватку,  и сажать упившегося  любимчика
компании в такси, ссужая его деньгами без всякой надежды на отдачу.
   Но  стоило  Медведеву  скинуть пиджак,  чтобы  откликнуться на  просьбу
хозяйки  и принести из коридора массивное кресло для  опоздавшего гостя, как
выявлялись расчетливая скупость  движений, ухватистость рук и мощь  торса --
та,  которую природа щедро отпустила человеку в юности, позаботившись, чтобы
маршрутный  лист биографии снабжал его  в молодые годы достойными занятиями:
работать  топором,  пилой,  лопатой,  носить  на спине  мешки,  валить  лес,
замешивать  бетон  в  дощатом  коробе,  класть кирпичные  стены,  вытягивать
засевшие  в липкой  грязи  машины,  копать траншеи "от забора  и  до обеда",
выходить на ринг в  полутяже,  играть центральным защитником в  институтской
футбольной команде, разгружать ночами вагоны с бочковой селедкой и говяжьими
тушами, вздернутыми на крюки и искрящимися инеем в вагоне-рефрижераторе, где
стоит морозный  туман и лампочки  тускло светят  желтыми  кольцами. Медведев
весело вносил кресло, бибикая гостям, чтобы они расступились, и опускал  его
с  высоты своего  роста  плавно и точно, как  подъемный кран мог бы опустить
табуреточку.
   Его молчаливость в жарких спорах  иногда принималась незнакомыми людьми
за  робость  и  непонимание  происходящего.  Тихий голос,  которым он  вдруг
начинал  говорить, казался спорящим признаком неуверенности, желания уйти от
неприятного разговора,  все сгладить и уступить. Так  и  случилось несколько
лет  назад в  маленькой  югославской деревушке,  куда  Медведев пробрался по
собственной воле, поверив институтскому приятелю, казаку-разбойнику,  что он
едет помогать России, и о чем он впоследствии не любил вспоминать.
   Приятель,  Федор,  курировал,  как  он  выражался, некие поставки нашим
добровольцам, и Медведев, напросившись в эту поездку, сидел тогда за дощатым
столом  в  ночном  саду  вместе с тремя  переговорщиками в качестве спонсора
процесса,  что  частично  соответствовало  действительности  --  пять  тысяч
долларов он отдал Федору еще  до поездки  -- на бинты, медикаменты и питание
для братьев-казачков.
   Ругаться  стали после первой же чарки. Над столом висела тусклая желтая
лампа,  о  ее  стекло нудно билась мошкара,  Федор поливал  казачков  матом,
требовал отчетов, возврата каких-то сумм, грозил доложить куренному атаману,
пристукивал кулаком по столу,  Медведев молчал, понимая, что дело грязное, и
когда два быстроглазых мужичка переглянулись, нехорошо заулыбались, закивали
головами, он понял, что скоро  их будут бить, а то и убивать -- два автомата
были приставлены  к чинаре. Как  бы по нужде он пошел, пошатываясь, к темной
изгороди сада, снял  с нее верхнюю  жердь, подержал в руках, оглядел, словно
проверяя, достаточно ли  она ровна для  известной  лишь ему цели, и неспешно
двинулся к столу. Казачки посмотрели на него искоса и хмуро -- то ли перепил
этот молчаливый увалень и решил почудить, то ли наладить чего собрался. Один
из них,  сидевший ближе к  чинаре,  все же  мягко  потянулся  к  "акаэму", а
второй,  отложив  нож  и  вилку, двинул  руку  за  спину,  к  кобуре.  Федор
булькающим голосом еще поучал казачков, но его глаза уже белели от страха, и
он заносил ногу над  скамейкой, чтобы выскочить из-за стола. Медведев махнул
увесистой жердиной,  вжикнул  теплый  ночной  воздух, хрустнуло, и тот,  чьи
пальцы  уже  схватили  ствол  автомата,  влетел  головой  в  чинару.  Вторым
посвистом и хрустом вышибло из-за стола рвущего из кобуры пистолет. Медведев
нагнулся  за очками и услышал, как из того,  что лежал под чинарой, с ровным
зудением что-то сочится. Он быстро  надел очки -- стекла оказались в порядке
-- и увидел, как  темнеет в паху камуфляжная  форма лежавшего. Федор схватил
со скамейки сумку, оглянулся на темный дом, в котором жили бурые от возраста
старик со старухой и было слышно, как скребется и скулит за дверью собака, и
метнулся к воротам: "Уходим!"
   Они возвращались  в Питер неделю  --  через  Киев  и  Минск, и  по мере
приближения к дому удаль и отвага Федора в рассказах о наказании жуликоватых
казачков   возрастали,  а  участие   Медведева-Медведя  стало  сводиться   к
заурядному   размахиванию   колом  над   морально  поверженным  противником.
Получалось,  что Федор зычным голосом  поставил их на место, они  уже готовы
были  вернуть  зажиленное и принять положенное наказание, но  тут перепивший
Медведев влез с дрыном и все скомкал.

   Согласие  новой  знакомой  заглянуть  в зимний писательский монастырь с
кельями-номерами не удивило  Медведева.  Неестественней  было  бы жеманство:
"Нет-нет, спасибо", дескать, -- "В номера? За кого вы  меня принимаете?" Его
озадачила  собственная авантажность.  "Зачем?  Сколько  вам  лет, дядя?"  --
витали  в воздухе вопросы,  но  Медведев успокаивал себя  мыслью, что ничего
особенного  не произойдет,  в ответ  на  ее белый трехэтажный  дом  он  лишь
немного похвастается тем, как живут писатели. Его спутница вовсе  не  похожа
на  женщину,  мечтающую  упасть  в  объятия  первого  встречного.  Все  идет
достойно, без намеков и недосказанностей.
   Оксана держалась просто, по-свойски рассказывала о своем житье в Чехии,
и  он  подумал, что эту  дружескую простоту следует сохранить, если  они еще
увидятся до отъезда...
   Пока  они  пробирались  зигзагом узких  коротких  улиц к холму,  Оксана
рассказала, что у нее пять сувенирных магазинов в Праге, был тигровый боксер
Чарли,  вывезенный  из  Белоруссии   и  растерзанный  местными  собаками  на
деревенской собачьей свадьбе,  есть старший брат  Игорь, на которого  сейчас
оставлена вся коммерция, и есть желание тихо понежиться на солнце, выспаться
на целый  год вперед,  поесть фруктов, купаться, бродить  по  городу,  снова
купаться,  слушать  в баре  отеля классическую музыку и не думать о прибыли,
закупках и налогах.
   Улочка круто взбежала вверх, сжалась, ссутулилась, стала темной, позади
остались  дома с  плоскими  крышами,  по  правую  руку  потянулось  бетонное
ограждение, дохнул  прохладой темный  обрыв, на дне  которого белела коробка
растущего дома.  "Секунды  три  можно  лететь  и  подводить итоги жизни", --
весело сказал Медведев,  чтобы спутница  не  боялась, но тут  же понял,  что
сморозил глупость;  ветер  прошелестел листвой,  гавкнула и пустилась наутек
собака, обитавшая  во дворе старого  домика на  склоне холма  (оттуда иногда
приходила девочка с пирожными на подносе и предлагала купить их к  вечернему
чаю), они  прошли в арку дома,  напоминавшего декорации  усадьбы, разоренной
мужиками, и  наконец  Медведев вывел Оксану  на просторную  террасу,  где  в
золотых лучах подсветки готовился взмыть в темноту опрятный двухэтажный дом.
   -- Как уютно! -- прошлась по гладким плитам Оксана. -- А какой вид!
   -- Пьем чай? --  предложил Медведев  и подумал, что обязательно подарит
ей свою книжку.
   -- Пьем!
   --  Здесь  у нас столовая  и кухня. -- Медведев толкнул большую  дверь,
звякнул колокольчик, и они вошли  в широкий  коридор, в конце которого горел
свет и бубнил телевизор.
   Феминистка Лайла, профессор социологии из Финляндии -- высокая и худая,
встречавшая Медведева по утрам колючим взглядом, словно он и был той русской
мафией в  ее  родном Хельсинки, о которой она  написала  четыре  детективные
книги (Медведев полагал, что она  стряпала винегрет из газетно-телевизионных
сообщений и  слухов -- Лайла никогда  не служила в  полиции, таможне, морге,
суде или гостинице, не занималась  бизнесом, но хорошо,  как она выразилась,
знала  проблему  русской  проституции  в  Финляндии),  -- этот академический
стручок, единственная  женщина  в интернациональной  писательской  компании,
если  не  брать  в  расчет  приветливую  сестру-хозяйку  Анатолию, вспыхнула
краской  при  появлении Оксаны  и закашлялась  над тарелкой  со  шпинатом  и
креветками, которые она поедала под аккомпанемент тревожных новостей "CNN".
   Крепкий седой румын  Джордж -- ясные голубые глаза, мясистый прямой нос
потомка  римских легионеров,  ему  недоставало  шлема и короткого  меча  (он
писал, посмеиваясь,  короткие рассказы в  школьной тетрадке  даже  во  время
завтрака)  --  сгреб  разложенные на  столе  газеты и  взглянул  на русского
коллегу иронично-сочувственно.  Пару дней  назад,  когда Медведев  радовался
спокойствию мертвого сезона и отсутствию женщин, Джордж шутливо погрозил ему
пальцем: "Никогда не упоминайте их, если собрались работать! Никогда!"
   Медведев представил Оксану журналисткой  из России, живущей в  Чехии, и
Анатолия,  добрая  бестия  неопределенного  возраста,  беспрерывно  курившая
спозаранку и до  позднего вечера, сказала  с  хитроватой улыбкой, что  чай и
кофе  на  своих  местах, сливки  и джем  в  холодильнике, а вода  в кофейном
агрегате горячая.
   ...Медведев готовил чай.  Лайла поспешно  досасывала креветки и бросала
испуганные взгляды то в телевизор,  то  на курилку  Анатолию, пыхтящую дымом
над неизменной кружкой травяного чая со сливками. Джордж подмигнул Медведеву
и вышел.
   Оксана, спросив  у Анатолии разрешения, подсела к телефону,  вставила в
его  строгий  бок  пластиковую   карту  и  сыграла   быстрыми  пальцами   на
попискивающих кнопках короткую мелодию для далекого чешского городка.
   Медведев с удивлением обнаружил, что скучный синий ящик с перламутровым
отливом, который терзали по вечерам постояльцы, может быть музыкальным.
   Он слышал ее приглушенный голос: "Мамусик, привет! У вас все в порядке?
У меня тоже. В гостях у писателей.  Потом расскажу. Как Игорь? Все, мамусик,
привет. Не волнуйся, у меня все хорошо. Целую".
   Она бесшумно  положила  трубку,  и  Медведев  подумал,  что  теперь она
напоминает куклу Барби. Повзрослевшую и с чуть грустными глазами...
   Медведев поставил чашки на поднос и вышел на террасу. Принес стулья.
   --  Как здорово!  --  Оксана подошла  к  ограждению. --  Море, огоньки,
машины бегут по набережной. А у меня номер с окном во двор. С видом  на море
-- вдвое дороже...
   Пили чай, неспешно курили и говорили о том, что сейчас мертвый сезон, о
мандаринах и апельсинах,  которые валяются под  деревьями  в парках,  но  не
вкусны.  Медведев узнал,  что  чехи народ  вялый,  любят  сидеть  в  пивных,
называемых "госпудами"  или "беседами",  и поедать  мучные кнедлики с пивом,
женщины некрасивы, но любят ходить налево, а мужчины скучны, и у них принято
громко сморкаться за столом -- так, словно они соревнуются, кто громче.
   Внизу,  на  золотистой  от  света  фонарей набережной, изредка  шуршали
автомобили, зудели мотороллеры, и Медведев  боялся, что, допив чай, Оксана с
вежливой улыбкой  взглянет на часы:  "Спасибо.  Но меня  ждут. Приятно  было
познакомиться", и он проводит  ее  и опять останется  один на один со своими
предками,  будет  подходить к  окну, смотреть  на темное  море и  вспоминать
сегодняшнюю встречу. Медведев  наблюдал, как удаляется от берега  светящийся
огоньками  паром,  и  неожиданно  увидел  себя  и  Оксану  героями  короткой
пронзительной  новеллы:  мужчина   и  женщина  познакомились,  выпили  кофе,
прогулялись, посмотрели с холма на ночной город поговорили  на разные темы и
-- расстались... Хотят ли они встречи?..
   Лайла   прошла   мимо,   сухим  голосом  пожелав  спокойной  ночи.   И,
демонстрируя спортивную  выправку и невозмутимость народа  суоми, вприпрыжку
поднялась  по бетонной уличной лестнице на второй этаж. Медведев слышал, как
она запирает собственным ключом входную дверь в коридор,  а  потом со стуком
закрывает в своем номере ставни.

   Лайла бесшумно обитала в соседнем с Медведевым номере и напротив номера
Джорджа, сказавшего однажды, что финская велосипедная мадам живет по строгой
программе,  и  каждый час расписан в  ее портативном  компьютере,  она ездит
заниматься йогой  в  местный  клуб, купается по утрам и, судя по ненависти к
мужчинам, -- старая дева.
   На  второй  день  после  приезда, вечером,  в  восьмом  часу,  Медведев
постучался  к ней  в номер, чтобы нанести соседке по этажу и  географической
карте  визит  дружбы  по  всей  форме --  с  визитной  карточкой,  поклоном,
недолгими  разговорами  о духовной близости  Хельсинки  и Петербурга,  найти
неизбежных в литературной среде общих знакомых и прицепить к светской беседе
немного писательской болтовни: как пишется и близок ли желанный конец...
   Лайла встретила  его  холодным  недоумением: "Что  случилось,  Сергей?"
Медведев  смущенно проговорил, что  хочет показать ей  некоторые  фотографии
финских писателей, посещавших его издательство. Может быть,  ей интересно...
Альбомчик  с фотографиями  он держал в руках поверх  издательского  буклета,
готовый предъявить его  как  свидетельство  своих  истинно добрых намерений.
Лайла заговорила  торопливо и взволнованно --  Медведев уловил слова  "душ",
"прическа" и то, что его  не хотят впускать  в  номер.  Ему  показалось, что
соседка его просто боится.  Он извинился, вернулся к  себе, бросил альбомчик
на  кровать,  развязал  галстук и сдержанно выругался:  "Селедка пучеглазая!
Решила, что я пришел ее соблазнять..."
   Лайла  постучала к нему на следующее утро, когда он брился в ванной, и,
держась  поодаль  от  распахнувшейся  настежь  двери,  сказала,  что  готова
посмотреть его фотографии;  если он  не  передумал,  она будет ждать  его  в
гостиной.  На ней был  спортивный  костюм,  за  плечами  угадывался  кожаный
рюкзачок,  и  накрашенные  глаза за  стеклами  очков  излучали  протокольную
вежливость.
   "О, эти скандинавские писательницы! То они напьются и  срывают с себя в
танце  кофточки,  под  которыми  ничего нет,  то  смотрят морским ежом",  --
Медведев  вспомнил  муторные  вечеринки  со  скандинавами  в  буфете  своего
издательства, когда после третьей рюмки с них спадала холодная чопорность, а
вместе с  ней  и детали туалета. Поутру они обнаруживались то за  диваном  в
гостевой  комнате, то  в  мансарде на  бильярдном столе. Секретарша Наталия,
которую он называл на "вы" и ценил  за умение не путать работу  с  гулянкой,
только  зачумленно  мотала  головой,  обходя   в  разгар  вечеринки  комнаты
издательского флигеля, -- казалось, с русскими  писателями гуляли отпущенные
в суточный отпуск заключенные мужской и женской колоний.
   В то  утро Медведев не спеша добрился, надел шорты, рубашку с короткими
рукавами  и  спустился  к  Лайле,  которая пыталась  изображать  официальную
встречу двух  писателей на нейтральной территории. Лайла  заговорила быстро,
на  почти литературном  английском,  и  Медведев  с улыбкой попросил пощады:
"Пожалуйста, медленнее и проще. Мой английский не так хорош, как ваш". Лайла
посмотрела на него, как  отличница на двоечника, -- она, очевидно, гордилась
своим языком  и  не хотела понимать, почему  русский писатель  не удосужился
выучить  язык мирового  общения столь же хорошо, как она,  финский профессор
социологии  и  автор  нескольких  детективных книг. Она вновь  заговорила  в
академической манере, и Медведев еще несколько раз останавливал ее и уточнял
сказанное.  Лайла смотрела  на  него  с  плохо  скрываемым  сожалением.  Она
сказала,  что никого на фотографиях не узнает,  в писательский союз вступила
два года  назад,  и вообще  ее  стихия --  университетские  городки, где она
читает лекции по проблемам преступности в  Финляндии.  Но она часто бывает в
Петербурге. О'кей,  сказал Медведев,  заходите в наше издательство. Вот  вам
наш буклет и визитная карточка. Лайла  вновь попросила альбомчик  и признала
двух  питерских  писателей,  весьма  популярных  в Финляндии.  Они  стояли в
обнимку с Медведевым и улыбались в объектив.  Он несколько лет назад издавал
их  книги, пока  не  дал крен  в историю  и  философию. "О'кей,  -- повторил
Медведев, -- это я и хотел показать вам вчера вечером. Извините, если пришел
не вовремя. Вы будете кофе? Ах, вы уже завтракали... А я встаю поздно. Едете
купаться? Удачи вам! Бай! Всегда рад вас видеть!"
   "Пусть  думает, что  хочет, -- весело решил Медведев. --  Пусть думает,
что  я бабник  и в  тот вечер подбивал  к  ней клинья.  Но легкой  победы не
случилось, и я  с горя нашел себе подружку. Думайте, что хотите, Лайла. Нет,
лучше думайте, что это  моя любовница. Мы договорились с ней встретиться  на
острове. Она журналистка".
   Медведев  предложил  Оксане посмотреть  его номер,  и они  поднялись по
бетонной лестнице с высокими ступенями.
   Он   открыл  дверь,  извинился   за  беспорядок,  сдвинул   раму  окна,
безжалостно  выгреб  из малинового  кресла бумаги  и  усадил  в него гостью.
Оксана с интересом  огляделась: "Очень  достойно.  И  для писателей это  все
бесплатно?" Похоже, встреч на вечер она не планировала.
   -- Да, -- скромно сказал Медведев; он достал из  холодильника увесистый
пакет с  мандаринами: "Угощайтесь!" --  и присел на кровать. -- Расскажите о
себе.  --  Ему  хотелось   услышать  подробности  робинзонады,  он  мысленно
представлял себя на новом месте, случись ему стать добровольным изгнанником,
а  попросту -- иммигрантом. -- Как  вам это  все удалось? Почему Чехия?  Как
устраивались?
   Оксана принялась чистить мандарин.
   --  Приехали в августе.  Поначалу не  знали,  где граница сада.  Соседи
подсказали -- и это все ваше, косите  дальше! Устроилась на кухне помогать в
столовой, до трех дня. Попросту  -- посудомойкой. Руки покраснели, опухли --
даже кричала по ночам....
   Он  не таясь посмотрел на ее тонкие красивые пальцы в перстнях. Оксана,
перехватив  его взгляд,  протянула ему оранжевый шарик на  ладони -- в белых
мохнатых ниточках: "Берите, я еще очищу".
   -- Под зиму заложили новый  сад, залатали крышу, наладили печки. Тяжело
было,  но я понимала --  это  эмиграция. Найду крону на  полу и  радуюсь  --
булочку куплю...
   Она рассказывала  свою  историю веселым голосом, без драматических пауз
-- так вспоминают  давно минувшие дни  счастливые люди,  и  Медведеву  вдруг
показалось,  что  он   начал  писать  рассказ.  Или  даже  повесть.  Сильная
обаятельная  героиня вела  за  соб