но сказать,
рай   земной:  отдельная  просторная  келья,  великолепный   вид  на   море,
кухня-гостиная,  каменная терраса  над  скалой, по  которой  можно ходить  в
раздумьях с чашкой  кофе в  руках, есть письменный стол,  к  которому  можно
спешно  присесть и  записать фразу, абзац, накатать целую страницу или  даже
главу.  Но меня тянет наслаждаться  новыми  впечатлениями: трогать волосатые
стволы пальм, стоять на пирсе  и смотреть, как рыбаки ловят рыбу  на розовый
ошметок  креветки, курят, переговариваются,  потягивают из горлышка домашнее
вино,  тянет  стоять на  террасе и смотреть  вниз,  на бегущие по набережной
автомобили, нюхать  незнакомые  цветы, срывать  твердые  бугристые шишечки с
кипарисов, разглядывать мокрые камушки в пене прибоя, тянет записать все это
в дневник, чтобы не забылось...
   Полдня  подступался  к  письму, листал  старые  записи... Все  казалось
мелким, безнадежно неинтересным,  скучным, и я спустился к  морю, набрал две
горсти камушков на берегу Эгейского моря, посмотрел, как рыбаки закидывают и
закидывают свои удочки,  и  подумал, что наша сестра-хозяйка Анатолия,  с ее
серыми  глазами, похожа и на француженку, и на гречанку, и на немку.  Что не
удивительно:  корпус  крестоносцев  из  девяти  стран два века  простоял  на
острове,  затем   --  четыре  века  турецкой   оккупации,  потом  итальянцы,
освободившие  в  1912  году  остров  от  османов, потом  немцы  --  союзники
итальянцев во  второй мировой войне,  облюбовавшие Родос  для  отдыха, потом
английские десантники, разогнавшие фашистский  санаторий в сорок  третьем...
Греческий флаг поднялся над Родосом лишь в 1948 году.

   Собака,  похожая мордой на летучую  мышь, каждый вечер караулит меня  и
облаивает  через  железную  калитку, которой мне никак  не  избежать, если я
поднимаюсь  в  гору.  Совершенно  беспородный пес, которого и дворняжкой  не
назовешь, но живет в доме, при хозяевах,  несет  хозяйскую службу. Раздается
внезапный пронзительный лай -- я вздрагиваю и мысленно плююсь -- опять забыл
про засаду, растяпа.  Во владении собаки  -- каменная лесенка, взбегающая от
калитки к дверям  дома,  и  два  обзорных балкончика  по бокам  от  калитки.
Коварно облаяв  меня  через калитку (черная  морда с зубами высовывается меж
железных прутьев), она  азартно перебегает на  смотровой балкончик и яростно
гавкает вслед.

   Спустился на кухню за  кофе и  включил  наугад  телевизор  -- выступает
священник: на фоне  алтаря,  перед  микрофоном, в рясе, но без митры. Что-то
страстно проповедует,  жестикулирует. Черная ряса,  седая борода,  потрясает
крепким сжатым кулаком (чувствуется, священник и в морду дать может). Но вот
голос его смягчается,  ладони  раскрываются  навстречу зрителям, он начинает
говорить  тихо  и   проникновенно...   И  вновь   голос  возвышается,  палец
предостерегает...
   Женщины отдаются либо по любви, либо  за деньги, либо из благодарности.
Последняя  причина  --  самая унизительная  для мужчины.  Существует женская
гордость,   существует  мужская.   Ее   иногда  подменяют  мужской   удалью,
сексуальной доблестью. А она в  другом -- не хватать то, что плохо лежит. Ты
попробуй ухватить королеву,  а не  пьяненькую бухгалтершу на  вечеринке... Я
понимаю -- добиться любви, когда сам любишь. Это  высокий полет. А взять то,
что дают из благодарности или жалости, -- это плевать на себя. Я уверен, что
большинство мужчин меня не поняло бы, расскажи  я им об  этом. Меня сочли бы
за импотента или дурака -- не хочет взять красивую бабу!

   Анатолия  поставила  в  гостиной рождественскую  елку,  щедро усыпав ее
шарами.  На  двери  появилась   золотая  подкова  в  цветах   и  с  надписью
по-гречески. Шебаршатся две маленькие птички в клетках, возле елки. Анатолия
сказала, что птицы -- лучшие друзья. Они не шумят, но  тихо  возятся, с ними
веселее.
   Работал  до  16 часов.  Пишется плохо.  Увидел  два  эпизода  и записал
вчерне; плюс общие  рассуждения о становом хребте Евразии -- России, которую
не скинешь на обочину, но можно раздробить.
   Внезапно стало темно,  налетел  ветер, от  турецкого берега надвинулась
синяя мгла.
   Пошел  дождь --  тяжелые  капли  за  окном летят  почти  горизонтально,
напоминая  просверки трассирующих  пуль. Я вижу,  как  они лупят в  облезлую
стену  старого флигеля, стоящего  с  заколоченными окнами, быстро сделав  ее
темной.  Пальма  в два обхвата,  чья  раскидистая прическа  видна  от  моего
письменного  стола,  теперь ходит ходуном, скрипит,  ее  листья  шелестят на
шквальном ветру, и кажется, что она мчится на мотоцикле.  Эта пальма -- выше
крыши, изображена на буклете Центра.
   Через неделю улетать. Пошел прогуляться после  дождя и  в темноте  улиц
наступал иногда  на  улиток  --  крупных  и  жалобно хрустящих.  И шел потом
осторожно, приглядываясь к влажно блестевшим плиткам. Горели  рождественские
елки  на  площадях  и в окнах  домов,  за  картами и  вином сидели  греки  в
тратториях.  Два  больших  платана  прятали свои  стволы  окраской армейской
камуфляжной формы. Я сказал им, что они попались, остановился и провел рукой
по их гладкой коже. Она была теплая.
   В  китайском  ресторанчике  вывесили   красные  и  голубые  фонарики  с
джонками,  зелеными  холмами,  соснами...  И  шарманкой  пиликала  восточная
мелодия  при входе на террасу --  грустная  и веселая одновременно. Китаянка
улыбнулась мне, я заказал свой суп, котлеты с жареным картофелем.
   На обратном пути  встретил двух парней и девушку -- из России. Работают
официантами на маленьком соседнем острове. Приехали на Родос подхалтурить --
квартиру кому-нибудь убрать... Белобрысая  девчушка тут  же  попросила взять
посылку для дочурки -- переслать в деревушку под Брянск. "Купила ей медведя,
-- она изобразила зверя чуть ли не  в натуральную величину, -- а на почте не
принимают, слишком большой. Очень хочу ей к Новому году подарок сделать!"
   Первая мысль -- отказаться. Причины веские: чемодан полетит багажом  до
Питера, а  сутки  таскаться в  Афинах с  медведем под  мышкой...  Но тут  же
представил, как  девочка в заснеженной  деревушке  получит  от мамы подарок,
будет спать с  медведем в обнимку, сажать его  на горшок и вспоминать  маму,
которая неизвестно когда вернется домой...
   -- Медведь упакован?
   -- Да, да, в полиэтилене... -- Девчушка смотрела с мольбой во взоре. --
Я вам дам денег на камеру хранения и на посылку. Ну, пожалуйста... -- Ей лет
девятнадцать, не больше; видно по всему, что помыкалась в жизни.
   Завернули за угол, прошли  немного, я с парнями остался под платаном --
с него плюхались редкие тяжелые капли.  Она побежала по переулочку к дому, в
котором они остановились.
   Парням  лет по двадцать  пять,  коротко  стриженные. Один  из  Вологды,
второй из  Барнаула -- ходоки за три моря. Я поинтересовался, как дела. Жить
можно, был ответ. Да, Греция дорогая страна, но платят неплохо.
   Медведь оказался с  пятилетнего ребенка ростом. Девчонка поцеловала его
на прощанье, сунула мне деньги и бумажку с адресом.
   Этим медведем я вверг  в  панику коварную собаку, на цыпочках подойдя к
ее калитке. Песка еще  не  успела открыть  пасть, как я  пугнул ее медведем.
Захлебываясь паническим  лаем,  она  взлетела  к  дверям дома. Я,  как дурак
трясясь  от смеха, продолжил  подъем по улице, и ее истошный лай сопровождал
меня  до самого  поворота. Наверное, до сих  пор  сидит в дозоре и мечтает о
реванше. А бурый медведь сидит у меня на шкафу, смотрит, как незнакомый дядя
пишет в блокнот, и ждет переправки в заснеженную Россию.
   Оксане сегодня  захотелось  побыть одной:  парикмахерская, хождение  по
магазинам в поисках вечернего платья и сувениров".

Глава 4

   Роман о предках  неожиданно стал -- кто-то  неведомый выпряг лошадей из
повозки, и теперь они мирно паслись поодаль, словно и не знали возницу.
   Тут не лишне сказать, что  с самого  рождения  Сергей Михайлович жил, в
сущности, под чужой фамилией, но проведал об этом лишь несколько лет назад.
   Старшая сестра, собираясь переезжать на новую квартиру, передала Сергею
тугие связки семейных документов и писем, и он обнаружил, что его отец носил
до 1939 года фамилию Медведичовский. Мелькнула страшная догадка -- он не сын
своего отца, но вскоре все прояснилось: в связке нашлись аттестат  зрелости,
служебные удостоверения на  имя  Медведичовского Михаила  Константиновича  с
фотографией отца и довоенные школьные снимки, на которых родитель  смотрел в
фотообъектив его, Сергея, глазами.  "Второе издание Миши",  -- теребя густой
мальчишеский ежик волос, любила повторять покойная мать. Все прояснилось, но
не объяснилось: почему отец решил поменять  фамилию? Сергей стал допрашивать
старшую сестру, но та лишь пожимала плечами.
   Пока были живы отец и мать, в семье  ни полусловом  не  обмолвились  об
изменении фамилии.
   Когда открылись архивы, Сергей Михайлович обнаружил:  его  пращуром был
Ондрий  Медведич,  среднепоместный дворянин  Великого княжества  Литовского,
женившийся на  Марии Овской,  польской  дворянке,  и,  как  было записано  в
найденных документах, "ставший прозываться Медведич-Овским".
   Дети его именовались уже Медведичовскими -- возможно, дефис между двумя
именами собственными показался кому-то излишним и только запутывающим дело.
   Сергей  Михайлович стал азартно  спускаться  в глубь веков,  в изобилии
находя  там  и Медведичей  и  Овских,  и  их  формулярные  списки, дразнящие
воображение перечислением имений, должностей, наград, сведения  об участии в
походах   против   неприятеля  и  даты  отпусков.  Достойно   удивления   --
дореволюционные архивы оказались полнее и строже архивов советского времени.
   Так, например, заявление отца в  загс  с просьбой в 1939  году изменить
фамилию   обнаружить  не   удалось.   Знающие   люди   подсказали,   что   в
послереволюционные и довоенные годы изменение фамилии не считалось чем-то из
ряда вон выходящим. Пупкины становились Ивановыми, Ивановы -- Пролетарскими,
Немытовы -- Немировичами...
   Сергей догадался,  что отец  скрывал  свое  дворянское  происхождение и
решил подзапутать карты.  Ему это удалось.  Но и Сергею Михайловичу, потомку
многих  лихих  и хитроватых белорусов, литовцев, поляков, молдаван, русских,
русских и еще  раз русских, удалось  подтвердить  поговорку о судьбе кончика
вьющейся веревочки.
   Удалось, например, установить: дед нашего героя  -- Константин Павлович
Медведичовский  прошел  всю войну  с  германцем,  получил за отражение  атак
неприятеля под местечком Гросс-Кошляу полковника,  имел семь боевых орденов,
жил  на Фурштатской  улице  и  --  сгинул  в 1917  году, оставив  после себя
единственного потомка -- сына Михаила,  1910 года рождения и крещенного, как
указывала  "Выпись  из  метрической книги" в  Петровском  Воскресенском всех
учебных заведений соборе, более известном петербуржцам как Смольный собор.
   Михаил Медведичовский,  отец Сергея, с отличием  окончил  Ленинградский
финансовый техникум, работал  главным бухгалтером фабрики мягкой  игрушки  в
Павловске  и  перед  самой  войной  слегка  укоротил  и  изменил фамилию  до
понятного  и  по-русски внушительного "Медведев", оставив от предыдущей лишь
первые шесть букв, сохранив тем самым свою жизнь и  образец подписи, которую
ему приходилось в избытке чиркать  на финансовых документах.  Подтвердил  же
факт изменения фамилии сослуживец и друг отца, которого удалось разыскать  в
Парголове, -- крепкий, слегка заикающийся  старик, отказавшийся от  коньяка,
но охотно выпивший почти стакан водки. "Мишка это сделал, чтобы не принимали
за  еврея  или поляка", -- уверенно сказал он и  поведал  несколько  смачных
историй из своей молодости, в которых  они с  отцом Сергея рвали на Марсовом
поле цветы девушкам, убегали от милиционеров, ныряли ночью с Литейного моста
и перед  войной  опрометью неслись в Павловск  на работу,  чтобы не сесть за
опоздание  в  тюрьму  -- закон  был  прост: пятнадцать  минут  опоздания  --
принудительные работы, двадцать одна минута -- тюрьма...
   Об изменении фамилии нашлось сообщение в газете "Вечерний Ленинград" за
май 1939 года, рядом с объявлением  о разводе некоего Кострицы В.С. Закончив
войну  в Праге,  Михаил, ставший уже Медведевым,  женился и с расстановкой в
девять лет произвел на свет дочку и сына -- Евгению и Сергея.
   Приоткрылось  и  другое.  Младший  брат деда --  Николай,  в отличие от
орденоносца царской  армии Константина,  сгинувшего  с историческо-архивного
горизонта  в  огненном  семнадцатом  году,  --   младший  брат   этот  самый
революционный огонь и раздувал, будучи в военной группе социал-демократов, а
вернувшись  после Февральской революции с  каторги, служил в  Красной  армии
комиссаром  и  погиб во  время  лютой  Финской кампании  1939  года, оставив
малышке-дочке фамилию Медведичовская и свою безупречную биографию пламенного
революционера.  Воспользовалась   ли   дочь   доставшимися   по   наследству
привилегиями,  выжила  ли  в войну со  своей  матерью и какую носила фамилию
после  замужества -- установить  пока  не удалось. Военно-исторический архив
прислал  двоюродному  внуку  лишь  ксерокопии из личного  дела  дивизионного
комиссара  Медведичовского  Николая Павловича,  также  орденоносца,  но  уже
Красной армии...
   Внуки   царского   полковника  стали  Медведевыми  и  выжили;   потомки
революционера остались Медведичовскими. Что стало с ними?..
   Более пятидесяти Медведичей, Овских, Медведичовских и Медведевых  (если
быть точными, пятьдесят три) умещались в картотеке Сергея Михайловича и жили
в  квадратиках  на просторном  листе миллиметровки,  слегка  обтрепанном  на
сгибах и прилепленном теперь скотчем к стене в его номере на острове Родос.
   Медведев  понимал,   что  рискует:   он   начал  роман,   не   закончив
исследования. Но как было не схватиться за него, если в одну прекрасную ночь
герои ожили,  стали двигаться, говорить,  назначать дамам свидания, вызывать
обидчиков  на  дуэль,  стали любить и  ненавидеть,  воевать с  Наполеоном  и
Котовским,  идти   под  расстрел   и   расстреливать...  Надо  было   срочно
записывать...  Да  и   кто   скажет,  когда  исследования  могут   считаться
законченными?
   И  гуляла из документа в  документ веселая история  о сорока отбитых  у
армии  Наполеона  маркитантках,  которых  командир  летучего  отряда  Епифан
Медведич  вывез  в  свое  поместье  и  раздарил  друзьям  и  начальству  для
"применения в хозяйстве". Оставив, надо  думать, расторопных иностранок  и в
своем  поместье? Целая  переписка  сложилась  в военном  ведомстве  по  этим
кудрявым  пленницам  и их скарбу, включавшему  три подводы  гардероба и  два
трюмо  орехового  дерева.  Как  отмечалось  в  одном  донесении,  неволя для
маркитанток была вынужденной, но беспечальной,  приняли их хорошо. Все сорок
мадам  были освидетельствованы  местным лекарем Егором  Хлябой, признаны, за
некоторым  исключением,  пригодными  для   несения   хозяйственных   и  иных
повинностей в военное время и определены к делу  согласно их  наклонностям и
умениям. И  как сложились  судьбы  сорока маркитанток  наполеоновской армии,
кого  они народили  в лесных белорусских поместьях?  И не растут ли  на  его
обильном древе веточки от того веселого и шумного трофея? Ах, как чесались у
Медведева руки заняться историей маркитанток  вплотную! Но видит око, да зуб
неймет -- всему свое время: архивные находки являются не  каждый день и даже
не каждый месяц.

   ...Медведев  предпринимал отчаянные  попытки  сдвинуть  повозку  романа
дальше --  курил,  стоя у темного  окна,  выходил  среди  ночи  на  террасу,
возвращался,   стараясь   неслышно   закрывать   двери,   торопливо   листал
исторические справочники  в надежде схватить интересный факт и воодушевиться
его развитием, пробирался на кухню и варил  себе кофе, лежал, погасив  свет,
ожидая,  когда  придет  смачная  фраза или  явится  картинка, но язык словно
онемел,  воображение  уснуло,  и  он вставал,  щелкал  выключателем,  мрачно
смотрел на разложенные повсюду книги,  бумаги, документы, снова курил, снова
выходил  на   улицу,  стукал  кулаком  по   мраморному  ограждению  террасы,
вглядывался в темноту моря, обзывал себя последними словами, пытался увидеть
хоть  краешек следующего эпизода, но  тщетно: предки словно объявили  своему
летописцу бойкот.
   Медведев  догадывался,   точнее,  знал,  откуда   такое   сопротивление
материала... Знал,  что,  исчезни  с его  горизонта Оксана, прокрутись время
обратно на несколько дней и пойди он тогда прямиком в Центр, а не шебаршись,
как мальчишка,  выглядывая Снежную Королеву, и не подстраивай с  ней встречу
за  столиком уличного кафе, все  катилось бы сейчас  отменно, только успевай
погонять и  выбрасывать в мусорную корзину скончавшиеся авторучки.... Но что
проку корить себя  за опрометчивые  поступки! Он уже влип,  вмазался, делает
потуги  сыграть  новую литературную  партию  --  написать  рассказ  или даже
повесть на эмиграционном материале,  он обманывает  себя, что видит в Оксане
только героиню, но это же чушь -- он уже разглядел в ней интересную женщину,
играет с огнем,  и гамбит этой  партии  уже разыгран, надо либо  сдаваться и
вставать  из-за  стола, либо двигать  фигуры  в  миттельшпиле, надеясь не на
выигрыш, а на пат. Да, да, надежда только на  патовую ситуацию, когда фигуры
расположатся таким  образом, что ходить  станет некуда... А это и будет  его
спасением, его выигрышем.
   Под  утро Медведеву  снились  сны  -- цветные,  акварельно-прозрачные и
тревожные. Держась за руки, они бежали с Настей по редкому лесу, выбежали на
залитую солнцем поляну -- он отчетливо  видел васильки и ромашки под ногами,
потом Настя со смехом упала и оказалась в расстегнутом халатике -- он подсел
к  ней и стал  гладить по голове, она потянула  его к себе, освобождаясь  от
одежды,  и вдруг он понял по ее лицу, что она ждала кого-то другого, думала,
что бежит с кем-то другим...
   Потом он шел по  железнодорожным  путям, проложенным сквозь колосящуюся
рожь,  и  навстречу  ему  шла  женщина  с голубыми  глазами, они  сближались
быстро... Женщина остановилась  в нескольких  шагах, замер  и он, увидев  ее
выставленную вперед руку с перстнями. "Не подходи!" -- сказала женщина.  Она
с  угрозой повертела  головой в  платке: "Не подходи!..."  На  плечо женщины
опустилась большая птица с  голубыми крыльями и белыми незрячими  глазами...
Женщина вновь тревожно посигналила рукой: "Нельзя!" --  и исчезла  вместе  с
птицей. На него мчался паровоз, заслоняя небо и истошно гудя... Он прыгнул в
сторону и покатился, сминая рожь и ушибаясь локтями...

Глава 5

   Медведев проснулся, с трудом разлепил глаза,  понял, что рука занемела,
и стал  трясти ее и баюкать, ощущая, как мелкие противные иголочки отступают
и пальцы начинают вяло сжиматься.
   Он встал, походил по номеру, потирая  руками  лицо и зевая, принял душ,
побрился  и  подошел  к  открытому  окну.  Картины  снов  еще  тянули   душу
беспокойством, наводили  на неприятные мысли -- как ведет себя Настя, что за
мерзкая птица сидела на плече у женщины и на кого эта женщина похожа, но чем
дольше  Медведев  смотрел на веселое, залитое солнцем море, на ясное голубое
небо, тем смазаннее становились недавние видения, быстрее уходила тревога.
   Стоя  у окна, он прочитал утренние молитвы. "Господи,  дай мне  разум и
душевный  покой принять все, чего  я не в силах изменить, мужество  изменить
то, что могу, и мудрость отличить одно от другого", "Ангел Божий, святой мой
хранитель, ты меня сегодня сохрани и вразуми..."
   "Ну  где,  спрашивается,  был  ангел-хранитель в тот вечер, --  подумал
Медведев и сам себе ответил: -- Чудны дела твои, Господи..."
   Он делал разминку, пил кофе,  ходил отправлять факс в угловое помещение
офиса, где сидела за  компьютером милая Елена и  щелкал калькулятором пухлый
лохматый Спирос, снова пил кофе -- теперь  в компании с  Джорджем на террасе
-- и думал о том, чт