ой  увлекательный  сюжет,  завязка  плавно
уступала место экспозиции...
   --  Я, когда еще в Гомеле  в музыкальной школе преподавала,  всех детей
любила!   На   работу  --  как  на   праздник:  всегда  прическа,   маникюр,
разговаривала  ласково, по головке поглажу: "Ну что, миленький,  у  тебя все
получится. Давай сначала..." До сих пор ученики  перед глазами стоят. Иногда
даже снятся.  А потом  какая-то черная полоса пошла  -- митинги, демократия,
советы  трудовых  коллективов,  все  ругаются,  коллективные  письма  пишут,
директора снимать затеяли, по инстанциям ходили, и вспоминать сейчас тошно.
   Муж  работал инженером  на  мебельной фабрике.  Неплохо жили, потом  --
Чернобыль, перестройка, безработица,  Союз развалился... Муж  десять лет  на
диване  пролежал.  Я прихожу  с  работы  --  он спит с книгой  в руке.  "Что
делаешь?" -- "Бр-р... -- глазами хлопает. --  Читаю..." Потом пить  начал, с
друзьями  болтаться. Я  в  календарике  стала обводить черным  дни, когда он
пьет. Сплошные червяки месяцами... Я ему скандалов не устраивала -- крика не
выношу  с  детства.  Отец  -- военный  -- лупил  нас  с  братом  шлангом  от
стиральной машины,  орал, топал  ногами. На физкультуре было не раздеться --
вся спина в синяках. Я, когда замуж выходила, решила, что в моем доме криков
и скандалов никогда не будет. Стала писать мужу письма и оставлять по утрам.
Твоя  мать  не имеет  масла на  хлеб,  наши дети  ходят  голодные, постоянно
занимаем  деньги,  а ты, здоровый мужик,  лежишь  целыми днями на диване или
пьешь с друзьями. Дверца шкафа  полгода болтается!  Я по вечерам  халтурю --
возьми хотя бы  хозяйство  на себя,  приготовь  с детьми  уроки.  А  ему все
трын-трава.  "Я  инженер,  а не  домашняя хозяйка". Мы с  ним шли  в  разных
направлениях.
   Хотела  развестись,  но  детей  пожалела.  Решила  --  уедем.  Брат   в
Чехословакии служил,  обзавелся друзьями-чехами, они нам дом  на  всю  семью
присмотрели.  Все продали,  перебрались. Еще ничего в доме не  было,  купила
пианино -- отправила дочку в музыкальную школу. Самой учить сил не было.
   -- А как мы первую зиму пережили! Кошмар!
   Оксана  быстро сходила  в  душ и  ополоснула  липкие пальцы.  Медведеву
показалось, что он знает ее давно, он мог  встречаться с  ней в стройотряде,
она могла  учиться в соседней  группе или  он заходил к ней в  общежитии  за
тарелкой в новогодний вечер, а потом они играли в снежки и пели под гитару.
   -- Морозы для Чехии  ударили  небывалые, такой зимы  никто  не  помнит.
Матвеич -- мамин муж -- уехал в Белоруссию. "Вы, -- говорит, -- здесь ничего
не  делайте, только  печки топите. Если что -- звоните..." И тут началось! У
Игоря  желтуха, дочка Светка с аппендицитом, у мамы  на  нервной почве  ноги
стали отниматься -- ездит в колясочке,  в больницу не хочет. Виталька учится
в Праге  --  у  него  там  свои проблемы. И я одна -- как стойкий  оловянный
солдатик.  Парового отопления  еще не было -- три  кафельные печки. Дрова на
растопку колю, уголь ведрами ношу,  надо  так  растопить, чтобы до прихода с
работы  не погасло, --  кошмар! Маму покормить надо, собаку  с  кошкой надо,
своих  в больнице навестить надо, к  шести утра по морозу через весь поселок
бегом --  не дай  бог  на работу  опоздать...  Мама  уснет, я  ночью  сяду в
гостиной, возьму несколько  аккордов и смотрю в окно на заснеженный  сад  --
слезы капают...
   -- А муж? -- Теперь Медведев взялся очищать мандарины.
   -- Он еще осенью в Прагу перебрался. Устроился на завод камень  резать.
Свои  триста  долларов  получает,  живет в общежитии и  ходит по  вечерам  в
господу пиво пить. Но мы и сами с усами. Могу показать, что сейчас имеем. --
Оксана нашла глазами сумочку, брошенную на кровать, и вытянула из нее пухлый
фотоальбомчик.
   Сад, газон. Белый дом в три этажа. Беседка. Летняя кухня под черепичной
крышей.  Мать  с  букетом  цветов в лоджии.  Лысоватый здоровяк с  армейской
выправкой  и  маслеными глазами  гуляки  наливает  в фужер шампанское.  Брат
Игорь. "Правда, красивый?"
   Сын  --  студент  Академии  туризма,   приехал  с  подружкой  на  обед.
Дочка-подросток   --   лицом  в  мать,  но  пухловатая.   Держит   на  руках
кота-бегемота. Уютная комната, пианино, шкаф, цветы.
   Старая  потрескавшаяся фотография:  дедушка с бабушкой.  Шляпы, пальто,
строгие взгляды. Судя по всему, довоенный снимок.
   Мужчина в клетчатой рубашке возложил руку на капот автомобиля: "Мое!.."
Хитровато-добродушное лицо, лысая голова, густые брови. Себе на уме мужичок.
   --  Интересный дядечка,  -- усмехнулся Медведев,  придвигая  свой  стул
ближе к креслу и разглядывая фотографию.
   -- О,  это мамин муж --  Матвеич, наш  сирота,  как  мы  его  с  братом
называем.  --  Оксана  выложила на блюдце  мандариновые  косточки и  азартно
вскинула указательный палец.  -- Сейчас расскажу! Начальником автомастерской
в Гомеле работал. На  десять  лет  моложе  мамы, ему  пятьдесят  три.  Копил
деньги,  складывал  в замурованный  сейф  на  работе.  Перед  самым отъездом
разломали  кирпичную стенку,  утащили сейф. "Ой, блин,  лучше  бы  я  умер!"
Любимое  слово -- "блин". Утром встает: "Ой, блин, зарядку делать  неохота".
Делает. "Ой, блин, умываться нет сил". Умывается. "Ой, блин, аппетита совсем
нет,  скоро умру". Час завтракает. "Ой,  блин, здоровья совсем  нет".  И так
целый день...
   "Это  Новый год  справляем...  Это  на  Пасху  в церкви,  в  Праге. Это
священник отец Владимир освящает магазинчик при доме. Это наша гостиница для
туристов в чердачном этаже. Это мой этаж. Это мамин этаж".
   "Наш  первый  магазинчик  в Праге". Куклы,  матрешки,  блики  солнца на
витринах.
   "Это я старый концертный рояль в замке  купила и летом в сад  под навес
выставляю.  Соседи с  детьми заходят,  туристы  из  гостиницы подтягиваются.
Импровизируем, поем. Весело бывает".
   Мужчина  в  возрасте,  привалившись  спиной к белому каменному  забору,
смотрит в объектив. Белые  шорты, синяя рубашка, волосатые руки  скрещены на
груди. Неприятное лицо, холодное выражение глаз. Эдакий Корейко, вышедший из
подполья.
   -- Это грек? -- спросил Медведев.
   -- Да, грек. Один знакомый.  -- Оксана захлопнула альбом и убрала его в
сумку.
   "У  такой  женщины  должно  быть  много  знакомых,  --  со  смутной   и
неожиданной ревностью подумал он. -- Обзавелась еще одним -- писателем..."
   В альбоме жила вся семья; не было только отца и мужа.
   -- Славно у вас, -- не без зависти сказал Медведев; ему всегда хотелось
иметь  большой  семейный  дом,  с  кошками, собаками,  кабинетом,  спальней,
мастерской,  своей баней, летней кухней, водопроводом, -- не дачу, а  именно
дом  недалеко  от  города,  чтобы  можно  было  доехать  и на  машине  и  на
электричке.
   Оксана  поднялась  и отнесла  горку мандариновых шкурок  в  корзину для
мусора.
   -- Так я возьму вашу книжку почитать?
   Медведев  проводил  ее  до отеля, стеклянные  двери  раздвинулись перед
Оксаной,  и она  негромко сказала: "Звони!" Он видел, как Оксана  ступает по
ковру навстречу улыбающемуся за стойкой портье,  и подумал, что за любовника
этой бизнес-леди его принять не смогут. Просто случайный ухажер. И ему стало
немного обидно.

   В тот вечер Медведев попытался сесть за роман, но бумага на столе так и
осталась  бумагой. Она  и  не  думала  обретать  магическую  прозрачность  и
впускать  в  иные  миры.  Медведев видел  только  тень  ручки в  косом свете
настольной лампы и окурок в керамической пепельнице на авансцене стола.
   Он  зажег ночник,  бросил  на подушку  Библию и  вышел  на  улицу. Нет,
конечно, он не увлекся ею как женщиной. Об  этом даже  говорить смешно.  Она
интересна ему как героиня -- судьбой,  характером, искренностью... Подсветка
террасы -- круглые матовые плафоны (днем их  охраняли от случайного  башмака
красные  проволочные пауки, исчезавшие вечером  от глубинного желтого света,
словно  под  бетонным  полом  ярко вспыхивал сноп  спичек)  -- эта подсветка
держала дом в  зыбких  золотистых конусах, и  казалось, что прилепившееся  к
скале здание готовится плавно взлететь. В этих дрожащих лучах света Медведев
углядел сизый выдох окна на  втором этаже, словно там, в его номере, ключ от
которого  лежал в кармане,  кто-то  курил -- то  вытекали  остатки табачного
дыма.   Бурые  ставни  соседнего  номера  плотно  закрыты;  нарядно  блестел
велосипед Лайлы, обрученный с металлической стойкой перил черным тросиком. И
почему она так закраснелась, когда увидела Оксану?
   Медведев вернулся в  номер, и  тут  же  в  дверь  постучали.  Сдерживая
улыбку, вошел Джордж. Он осведомился, как идет работа над романом. Медведев,
так же сдерживая улыбку, сказал, что плоховато.
   -- Ничего, ничего, -- махнул рукой Джордж. -- Скоро пойдет! Эта русская
женщина, журналист, тоже пишет?
   -- Нет, она отдыхает.
   -- О-о, это хорошо, -- сказал Джордж. -- А где она имеет кров?
   -- Отель... "Медитерранеан", на набережной.
   -- Это хороший отель?
   -- Наверное...
   -- О, "Медитерранеан", "Медитерранеан"! Это пять звездочек?
   Медведев сказал, что не знает, сколько звездочек, и Джордж, подхватив с
холодильника карту Родоса, нашел на ее обороте перечень отелей.
   --  Да,  это  пять звездочек!  --  возликовал он, словно  радовался  за
Медведева. Но тут же озабоченно сдвинул брови: -- Но это очень дорого! Сорок
долларов! Совместно с завтрак?
   Медведев кивнул.  Оксана  говорила,  что  завтракает  в гостинице,  там
шведский стол.
   -- А завтрак хорош?
   -- Не знаю. Никогда там не завтракал.
   -- А номер хорош?
   -- Думаю, да.
   Джордж посмотрел недоверчиво и решил сменить тему.
   --  Да-да-да,  --  рассеянно оглядывая комнату, проговорил он  -- Да. У
меня тоже плохо едет мой рассказ. Но что делать? Это наша судьба! Не так ли?
   Медведев сказал, что так.
   -- Завтра хочу гулять в Старый город, -- сказал Джордж. -- Вы бывали  с
Оксаной в Старом городе?
   -- Нет,  -- рассеянно сказал Медведев и  сдвинул  пошире раму окна. Ему
хотелось остаться одному. -- Не бывал.
   -- О'кей! -- весело сказал Джордж. -- Желаю успеха!
   -- Успеха и вам, Джордж!
   Медведев  вновь  оказался  возле отеля  "Медитерранеан",  вновь  увидел
разъезжающиеся  в стороны  стеклянные  двери,  перехватил сдержанную  улыбку
рослого  портье  за  стойкой  в  глубине   белого  зала  и  различил   себя,
взмахнувшего Оксане рукой сквозь уже съехавшиеся двери -- она шла по ковру к
лифту и  чуть  обернулась в его сторону:  "Звони..." И  почему  на "ты"? Ему
послышалось или это оговорка?
   Ее  номер был написан на  белейшей визитной карточке отеля: "608". Это,
надо полагать, шестой этаж.
   Славянская бизнес-леди, бывшая учительница музыки по классу фортепиано,
похожая на куклу Барби, отдыхает в пятизвездочном отеле...
   Медведев  лег  в  постель и стал читать Библию, постоянно  ловя себя на
том, что  думает об  Оксане.  "Второзаконие",  которое вчера  показалось ему
важнейшим  для понимания  сути иудейства, вдруг  превратилось в пустой набор
имен и названий древних  городов -- сквозь них он видел  ее улыбку,  длинные
тонкие пальцы с перстнями, слышал ее голос... Медведев видел девочку Ксюшу с
синяками  от  резинового  шланга на спине,  видел  ночной заснеженный сад  в
деревушке под Прагой и скрипел снегом под окном, за которым Оксана играла на
пианино.  Ему захотелось  немедленно встать  с  постели  и  начать тончайшее
лирическое повествование -- рассказ или даже повесть.
   Медведев закрыл Библию и, скосив глаза, перекрестился на образок Ксении
Блаженной. Только  бы не наделать  глупостей, не упустить роман и  не начать
волочиться за этой повзрослевшей Барби.
   "Нет,  меня этим  уже  не проймешь, -- думал Медведев, раскидываясь под
одеялом, -- я не мальчик". И еще он подумал: "Что у нее  с мужем -- просто в
ссоре или развелись?"
   Погасив свет, он решил, что  палец о палец не ударит, чтобы  произвести
на нее особое впечатление.  Она  состоятельная бизнес-леди -- он писатель. У
нее  пять магазинов --  у него пять книг прозы. Если он  и будет  видеться с
ней, то лишь  для того, чтобы собрать материал для новой  вещи. Он не в  том
возрасте, чтобы распускать хвост перед каждой красоткой.
   Засыпая, Медведев вспомнил, что впервые за эти дни не позвонил жене.

Глава 2

   Проснулся  Медведев  в  прекрасном  настроении.   Оно  было  проникнуто
утренним ветерком, запахом  моря, шелестом пальмы за открытым окном  и ясным
ощущением,  что  здесь, на островке в далеком  Эгейском море,  с  ним должно
произойти  что-то важное и  значительное. Быть может,  он напишет прекрасные
главы романа, быть может, случится нечто  потрясающее...  Быть может, ничего
не произойдет, но он вернется в мглистый декабрьский Питер с новыми  идеями,
мыслями, чувствами и сжатый, как пружина.
   Он услышал, как под окном зашипела вода, и выглянул. Анатолия,  держа в
приподнятой руке  дымящую сигарету, пыталась  другой поливать  из шланга пол
террасы  и одновременно подкрутить кран на трубе. Попытка удалась,  но струя
воды снесла  пустое  пластиковое ведро с надгробных  камней, прислоненных  к
стенке  флигеля -- их  никак  не  могли  забрать  археологи,  --  и  окатила
разложенные  на  могильных  плитах  половики.  Анатолия   заворчала,  сунула
намокшую сигарету в рот, вернула отпрыгнувшее ведро  на мраморный постамент,
сделала ему внушительный знак  рукой --  "стоять!" --  и  закрепила  шипящий
конец шланга на багажнике велосипеда Лайлы.
   На террасу, как на сцену, бильярдным  шариком выкатился толстячок Ларс,
шведский  поэт с детской  физиономией, и, держа руки за  спиной, стал быстро
ходить  вдоль  ограждения, не замечая  луж, радужных  брызг и  Анатолии.  Он
смотрел в  голубое  небо  и шевелил губами.  Анатолия укоризненно  покрутила
головой -- не бережет человек обувь и светлые  брюки, да что с  него  взять?
поэт!  -- и ушла  на  кухню.  Ларс  замер, склонил  лысую, со светлым пушком
голову,  словно  разглядывая  свое  отражение  в  луже (казалось,  его  очки
соскользнут с носа-пуговки и повиснут на шнурке), и тут невидимый кий пустил
его  мечущимся  треугольником  от борта к  борту с  выпадением в  стукнувшую
лузу-дверь, из которой он недавно выкатился.
   Медведев  позавидовал  Ларсу  -- вот  как  надо  творить!  --  и  пошел
умываться.
   Когда он  заканчивал утреннюю  разминку, на  быстро  просохшую  террасу
спустилась  Лайла, и вместо привычного "Хау ар ю?" Медведев услышал короткое
сквозь  зубы  "Монинг".  Финская детективщица  колюче  взглянула на  него  и
укатила на велосипеде.
   Он выпил кофе на  кухне, послушал рассуждения Анатолии о Ларсе, который
долго, очень долго живет в Центре, потому что в Швеции у него есть проблемы,
но какие? -- никто не знает, выкурил не  спеша сигарету и  позвонил Насте на
работу.
   Домой он  звонил каждый день.  Слал электронные письма и факсы. Елена с
глазами цвета недозрелой сливы приветливо улыбалась, когда он  вносил в офис
очередное  послание: "О, мистер  Медведев!  Как  ваши  дела?" --  и бесшумно
подсовывала под дверь его комнаты листы с ответами из России. Настя получала
почту  через  издательство. Русификатора  в  компьютере  Центра  не было,  и
приходилось  писать в латинской транскрипции:  "U menja wse horosho... Kak u
was? Krepko celuju, Sergei".
   Настя была его второй женой -- о  первой он и  вспоминать не хотел, она
раздражала  его  говорливостью,  уверенностью  в  своей  неотразимости  и...
непонятно, чем еще.  Раздражала, и все. История же  вышла банальнейшая -- не
сошлись характерами. Но не в том обтекаемом протокольном смысле,  к которому
зачастую  сводятся  человеческие драмы --  измены, пьянство,  ночные загулы,
слежки,   неудовлетворенность   исполнением  супружеских   обязанностей  или
ничтожный,  без  всяких надежд на  возрастание, заработок  супруга,  а также
патологическая  лень, запустение  в жилище  или  ночной храп,  наконец. Нет,
именно так: не сошлись  характерами. От первого брака осталась дочь, которую
Медведев любил и брал к себе жить -- сначала на выходные: детские утренники,
зоопарк, Кунсткамера, Эрмитаж, ТЮЗ,  а потом,  когда подрос сын -- разница у
них была в два года, -- и совместное житье на даче, поездки на Юг, к морю --
вместе с Настей...
   С Настей  было уютно,  хорошо,  она почти никогда  не повышала  голоса,
гасила своим  молчанием раздражение,  прорывавшееся иной раз в Медведеве, но
молчала  не  демонстративно,  не  холодно, а словно выжидая -- ну, когда  ты
успокоишься? И действительно, Медведев быстро успокаивался, клал ей  руку на
плечо,  молча  похлопывал, сопел, потом говорил: "Ну,  извини..."  --  и они
продолжали день как ни в чем не бывало.
   Настя не  кокетничала,  не  называла  его милым,  любимым, дорогим  или
единственным, но Медведев чувствовал, знал, что  он мил ей, дорог, и считал,
что  безусловно -- единственный. Ощутимых поводов для ревности  не давал  ни
один  из  супругов, а  с  годами  совместной  жизни, когда  истаяли  молодые
вздорные страхи и подозрения, Медведевы зажили спокойно, ценя друг друга, но
и  легко настораживаясь,  если  семейному благополучию грозила малейшая тень
постороннего интереса. Семья, работа, друзья, дача, собака --  что еще нужно
человеку?
   Иногда Медведеву  хотелось,  чтобы Настя  была поживее,  что ли,  чтобы
озадачивала его семейными планами  -- построить  новый дом, например, купить
новую машину, сменить мебель, вместе  взяться за  английский язык или начать
откладывать деньги  на путешествие  в Южную Америку. "Ну  что мы  живем  без
всякой цели! -- восклицал Медведев, которому вдруг надоедало ездить одной  и
той же дорогой на  дачу. -- Придумай что-нибудь! Роди какую-нибудь  семейную
идею, зажгись!" --  "Что, например?"  -- спокойно вопрошала Настя,  глядя  в
окно автомобиля и нисколько не тяготясь привычным пейзажем. "Мне хочется, --
сказал  однажды  Медведев сухо,  -- чтобы  у тебя  появился дар  бесконечной
возможности желать и достигать" -- и мысленно крякнул: "Эк, как загнул!" Они
в молчании проехали с полкилометра, и Настя с сожалением вздохнула: "Так это
же дар, он дается свыше. Мне, видно, не  дано". Медведев сдержался, чтобы не
махнуть  в сердцах рукой,  и  больше к этой теме  не возвращался:  может,  и
впрямь не дано, что я ее мучаю...
   ...Медведев слышал, как там, в России, на Петроградской стороне, бойкий
женский голос  зовет Настю к телефону -- вот она подошла, радостно алекнула,
торопливо  сказала,  что у  них все  хорошо,  но  погода слякотная. Медведев
доложил, что работает над романом, разгоняется, по-прежнему никуда не ходит,
днем тепло,  но  темнеет быстро,  и он еще даже не купался. "А чего вчера не
позвонил?"  --  "Забыл  карту   купить",  --  мгновенно  соврал  Медведев  и
почувствовал себя неуютно. "А как себя  ведешь?" --  игриво поинтересовалась
Настя. "Как всегда. Хорошо. А ты?" -- "Тоже хорошо". -- "Молодец. Целую". --
"Я тебя тоже".
   Он поднялся в свою комнату и, сцепив за спиной руки, прошелся из угла в
угол.  Ветер  шевелил листы  "Русского  биографического словаря"  профессора
Венгерова, косо  лежащего  на столе. Медведев  постоял  у  окна, разглядывая
белую букашку бота, влипшую  в  зелень морской  воды.  Внизу,  под  обрывом,
строители расширяли дорогу и прихватывали кусочек пляжа.  Гусеничная машина,
похожая на утенка,  крошила камни. Железный клюв прижимал камень к земле,  и
раздавался  короткий  треск  вибрирующего металла.  Камень  разваливался  на
несколько кусков, как арбуз от удара. Медведев подумал, что шум будет мешать
работе, и надо бы закрыть окно, но закрывать окно не хотелось -- упоительный
морской воздух вливался в комнату. Нет, окно закрывать нельзя. Но и работать
при зубодробительном шуме сложно.
   Медведев прохаживался по  номеру, заглядывал  в  свои  записи, стоял  у
окна,  курил,  наводил на столе  порядок  и  думал о  том,  что он  давно не
чувствовал  себя столь одиноко.  Он  привык,  что  с  утра  начинал пиликать
телефон, он  звонил