Они вышли на желтую от огней набережную и двинулись к отелю.
   -- У тебя какие  планы на  завтра?  -- Медведев думал о том, что завтра
ему не худо бы посидеть за письменным столом, да и сегодня ночью тоже.
   -- Никаких. Сейчас  приду, буду книжку твою читать.  Утром высплюсь  --
пойду на  пляж.  А  книга мне нравится. Сначала вчитаться никак не могла,  а
сейчас вчиталась. Действительно, житейские истории. Ты в ней, как в жизни...
Я,  правда,  в  основном  те  места  читаю,  где про жену  написано. --  Она
остановилась  и подкрасила  губы.  --  Я бы тебе сорок  пять  не дала.  Нет,
честно. Лет  сорок. Ты, кстати, выглядишь классно... Не пьешь, не гуляешь --
и вид соответствующий. Или все-таки погуливаешь? --  Она зашла чуть вперед и
с улыбкой заглянула ему в лицо. -- А?..
   -- Нет, -- помотал головой Медведев. -- Не ходок.
   --  Хоть  одной  женщине повезло.  -- Она  убрала  в  сумочку помаду  и
зеркальце. -- Вообще, приятно, когда мужчина  о своей жене плохо не говорит.
А то некоторые распустят нюни -- она такая, она сякая. А вот ты -- луч света
в  темном царстве,  люблю. Любишь? Разводись и женись! А уже потом то, о чем
мечтаешь. Мне не двадцать лет, чтобы на мне эксперименты проводили.
   -- Какие эксперименты? -- на всякий случай переспросил он.
   --  Ну  какие у мужиков эксперименты  -- в постель затащить.  Победил и
пошел героем. К своей жене. Разве не так?
   Медведев молча пожал плечами: у кого как...
   --  У  мужиков  одни эксперименты, -- убежденно  повторила  Оксана; они
остановились, провожая глазами уходящий в сторону турецкого берега  паром, и
Медведев подумал: "Она во мне разочаровалась, ей нужен кавалер..."
   -- Вот мой муженек... Скажи, ты бы при такой жене, как я, гулять стал?
   -- Может,  ему хотелось что-нибудь попроще? -- ушел от ответа Медведев.
-- Ты для него слишком энергичная...
   Они спустились к морю и пошли по хрустящей гальке.
   --  Вот именно! Я энергичная -- у меня  в доме  всегда порядок,  но я и
требовательная.  Мужик должен быть мужиком, а  не на диване с утра до вечера
лежать. Он должен вперед идти, а не катиться под гору...
   --  Найдешь  еще,  -- рассудительно  сказал  Медведев.  --  Ты  женщина
красивая, умная, интересная... -- Он далеко запустил камушек в темное море и
услышал, как тот взбулькнул.
   -- Где?  В  Чехии? Там не  мужики,  а тюфяки одни... Холеные,  пузатые,
благополучные  тюфяки... -- Оксана  рассмеялась и  придержалась  за согнутую
руку Медведева, словно боялась упасть. -- Честное слово, тюфяки!..
   --  Ну, не тебе жаловаться, --  с дружеской интонацией сказал Медведев.
-- Ты только бровью поведешь, и все мужики у твоих ног. Ты же это знаешь...
   --  Если бы так, -- сказала в темноту Оксана. -- Господи, когда я брошу
курить...
   Они подошли  к отелю и остановились под  ярко освещенным козырьком.  За
просторными окнами ресторана  двигались  официанты в малиновых пиджаках,  за
столиками сидели  редкие  посетители, зеленели  вазы  с  салатами,  сверкали
люстры.
   И опять  стеклянные  двери услужливо  разъехались перед ней и подождали
чуток -- не двинется ли вслед провожатый.
   "Пока!" -- сказал Медведев.
   "Звони!" -- прикрыла глаза Оксана.
   Двери съехались, и он  пошел по набережной, не оборачиваясь  и  думая о
том,  что увидел  героиню  ближе, но не яснее, -- так сбившаяся  фокусировка
бинокля приближает  предмет,  но  и  делает  его  расплывчатым.  Не  хватало
какой-то малости, тонкости, единого штришка, чтобы понять, что она делает на
острове.  Ну не ночная же она бабочка, прилетевшая  на  заработки? Не хитрая
красавица,  мечтающая  раскрутить  его  на  курортный  роман  с подарками  и
ресторанами?
   На бетонной спине мола темнели фигуры  рыбаков, рдели  огоньки сигарет.
Медведева потянуло к молчаливой мужской компании, он замедлил шаг, взошел на
мол...
   Само   слово   "любовница",   имеющее   в   своем   корне   благородное
существительное  "любовь",  ассоциировалось у Медведева  с какой-то  грязью,
гнусью, враньем и бедой в доме. Тайные разговоры по телефону, ключи от чужой
квартиры  с нечистым бельем, недолгие  объятия,  отведенные глаза,  подарки,
нахальные ночные  таксисты,  битье  посуды...  Надо  врать,  прятать  глаза,
чувствовать себя предателем... Разве не стремится  человек всю жизнь к тому,
чтобы заниматься, чем хочется, к чему лежит душа,  говорить то, что думаешь,
и не врать? А спид?  Хорошенький может быть подарок семье... "Наши бабушка с
дедушкой умерли от спида..." Лучше не придумаешь. Ради чего?
   В середине перестройки, когда  часть его поколения бросилась в бизнес и
многие  преуспели в  добывании  денег,  пошла мода на любовниц. Длинноногие,
холеные, немногословные, пахнущие диковинной косметикой девушки сопровождали
бизнесменов, и казалось, их штампуют на конвейере, как и угрюмых мальчиков с
бычьими шеями в расстегнутых пиджаках. Девушки шуршали колготками, грациозно
подавали кофе, любезно разговаривали по телефону, получали приличные деньги,
и вчерашние инженеры,  научные работники и комсомольские вожаки,  неожиданно
располневшие и омордатевшие, возили их с собой, как протокольное приложение,
выставляли напоказ,  как  выставочный образец. "Это  Вика, моя  сотрудница".
"Это Жанна, мой личный  секретарь". "Личный"  звучало так, что не оставалось
сомнений --  если шеф перепьется и не сможет встать с горшка, Жанна подотрет
его и натянет брюки. Они вовремя раскрывали папочку с документами,  подавали
авторучку, стучали каблучками, вежливо улыбались, приносили шефу пепельницу,
пригубливали  бокал с  шампанским  после  переговоров, оставляя на нем следы
помады, и успевали поддерживать уют в снятых для них квартирах. Держать  при
себе девушку сопровождения считалось  не  менее важным,  чем  иметь  хороший
автомобиль,  достойный  гардероб,  престижный  офис  и  крутую "крышу". Нет,
увольте.  Не  лежала у  Медведева  душа к  подпольным фронтовым подругам, он
много лет держал в секретарях Наталию --  сдержанную, собранную, без точеной
фигурки, но с понятным домашним выражением лица, которой можно было доверить
и деньги, и офис, и непростой разговор с похмельным сантехником.
   Он не верил в  легких,  доступных  женщин, не верил,  что есть такие, с
которыми  он вдруг  станет  счастливее, чем с Настей. Кто сможет терпеть его
характер, его угрюмость,  раздражительность, когда  он впадает  в творческий
запой или запой обыкновенный -- плановый, летний, когда он открывает на даче
ворота настежь, ходит  босиком по газону,  жарит  шашлыки, принимает гостей,
пьет с  теми, с кем не мог  выпить зимой, замотанный делами и загородившийся
шлагбаумом собственного обещания -- пить раз в  год. И удивительно -- Настя,
похоже, любила эти летние плановые "дни открытых ворот".
   ...День на пятнадцатый  или двадцатый пить вдруг надоедало, стрелять из
пневматического ружья по тазу  казалось  глупым, компании утомляли,  начинал
раздражать мусор и пробки, проросшие в траве  газона, -- откуда их  столько?
Медведев  брал грабли,  ставил  сыну  задачи,  заводил  газонокосилку, Настя
считала  убытки --  они всегда  у нее  получались фантастическими,  закрывал
ворота, топил баню, кряхтел,  сидел в саду, потягивая "боржоми", и удивлялся
мохнатой желтизне языка -- откуда она  взялась, если пили чистые виноградные
вина?  Ну, может быть, пару раз коньяк. Коньяк,  наверное, некачественный  в
ларьке подсунули
   И  если даже допустить,  что он влюбится  в  молодую  стройную девушку,
которых сейчас  оказалось неожиданно много  -- спортивных, веселых,  умеющих
себя  держать и слушать, с  ровной матовой кожей, блестящими  волосами, -- о
чем ему с ними говорить? Он может рассказать им нечто интересное, хотя бы из
своей  жизни, но что услышит  в ответ? Как они ходят на аэробику, занимаются
английским, с кем были на дискотеке в последний раз и какие группы  сейчас в
моде? Да они, наверняка, "Записки Пиквикского клуба" не читали, и процитируй
он что-нибудь,  примут  его за полудурка. Это поколение Мопассана  мимо себя
пропустило, о Стендале не слышало. Может,  и Пушкина не читали... Он никогда
не чувствовал себя обделенным, не тосковал по чужой женской  ласке, не искал
той, которая бы  поняла его всего до  конца, снабдила вдохновением... Может,
поэтому  и  написал  так  мало? Да и что его понимать, он прост,  как палка:
работа, дом, снова работа, дача, семья, собака... С Настей они тоже почти не
говорили о  Диккенсе,  Мопассане, Пушкине  -- все больше о делах семейных, о
работе, о том,  что показывают в телевизоре. Но он знал, что Настя чувствует
и воспринимает в жизни  многое именно так, как воспринимает и чувствует  он.
За восемнадцать лет совместной жизни, как у всякого мужчины, бывало такое, о
чем  и вспоминать  иной  раз не  хотелось,  -- Медведев называл  это  пьяной
цыганщиной, но никогда не было любовницы.
   ...Медведев  вернулся в  Центр,  сварил  себе  кофе  и отнес  в  номер.
Разложил в безупречном порядке бумаги, книги и приготовился работать.
   В дверь осторожно постучали. "Войдите!" -- крикнул через плечо Медведев
и услышал  невнятный голос  Лайлы.  Она была в цветастых лосинах, искрящейся
кофточке,   мягких  домашних  тапочках  и  не  решалась   переступить  порог
приоткрытой двери. Медведев поднялся из-за  стола и сделал приглашающий жест
рукой -- входите! Лайла, смущенно улыбаясь, вошла и, держась для наглядности
за  голову, объяснила, что ее  посетила сильная головная  боль, а таблеток у
нее  нет. Не мог бы Сергей дать ей анальгетик, если у него есть?.. О'кей, о'
кей, сказал  Медведев, конечно, он даст. Он протянул ей упаковку анальгина и
цитрамона, Лайла выбрала анальгин и, смущенно улыбаясь, стала объяснять, что
сегодня много ездила на велосипеде, было  жарко, она устала, потом  ходила в
сауну при финском консульстве, и вот -- разболелась голова.  Медведев узнал,
что  финский  консул --  ее  друг,  они оба любят  велосипедный спорт и  уже
объехали пол-острова.
   "Зачем  на острове финский консул?" -- поинтересовался Медведев. Лайла,
отняв ладошку  от  головы, сказала, что  летом на  Родос прилетают  на отдых
около десяти  тысяч финнов и финок. Им нужна помощь. Какая? Летом  на остров
съезжаются проститутки  из  разных стран,  они  обирают  доверчивых  финских
мужчин до нитки. Некоторых мужчин подпаивают, они теряют деньги и документы.
Им надо  помочь вернуться домой... Страдают и женщины -- они по  простодушию
знакомятся с мужчинами, возникают  проблемы... Им всем надо помочь добраться
до родины.
   На  этот  раз  Лайла  говорила медленнее,  чем  обычно, более внятно, и
смотрела  на  Медведева серьезно и  --  как ему показалось  -- сочувственно,
словно   предостерегала    его   примером   своих   наивных   и   доверчивых
соотечественников.
   "Зимой у консула меньше работы, но  все равно есть..." -- сказала Лайла
и, кивнув на письменный стол,  поинтересовалась, как идет  работа. "Спасибо,
-- улыбнулся Медведев. --  Медленно подхожу к главному..." -- "Русски  толга
сапрякает, но пыстра етет! -- улыбнулась Лайла. -- Бай! Сенкью!" -- "Бай!"

Глава 3

   Медведев хмуро  ел сосиски с кетчупом и  слушал рассуждения  Анатолии о
Василии Аксенове, русском писателе, ныне преподающем в  Америке.  В открытые
настежь под потолком  столовой  окошки светило  утреннее солнце, врывался со
склона холма теплый ветерок, но настроение складывалось поганое.
   Собственно говоря, сестра-хозяйка, или менеджер по чистоте, как называл
ее  Джордж,  не  рассуждала,  а подсмеивалась над бывшим  кумиром  советской
молодежи за страсть к деньгам, которую она,  очевидно, подметила  в нынешнем
американском профессоре.
   За столом напротив Медведева церемонно  пил кофе немецкий  поэт Вернер,
длинный,   нескладный,   избегавший  встречаться  с   Сергеем   Михайловичем
взглядами,  а когда  встречался,  то Медведев  чувствовал  в  нем  затаенную
неприязнь европейского интеллектуала, живущего в  аптечной чистоте квартиры,
к лесному жителю --  грязному, оборванному,  влезшему в сапогах на  ковер  и
желающему сесть в  кресло,  чтобы  вести разговор на равных. Вернер не спеша
пережевывал  бутерброды  и не  спускал глаз с  американского  телевизионного
комментатора, передающего военную сводку  из Чечни. Медведев старался скрыть
свою хмурость, понимая, что  и  Чечня и Аксенов со своими долбаными деньгами
относятся Вернером на печальный счет нынешней России,  а  значит, и на  его,
Медведева, счет...
   Поднявшись в свою комнату, Медведев сел за  стол и побарабанил пальцами
по  столешнице.  "Надо писать,  надо писать..."  -- мысленно выговаривал он,
постукивая ногтями  по ореховой  фанеровке. Он  достал  из тумбочки  большой
черный блокнот и взял авторучку.
   Медведеву  нравился этот  подарок  сослуживцев  в добротной  мелованной
обложке.  Просторные  клетчатые  листы трех  цветов,  сложенные  на шведской
фабрике в единый блок, напоминали со стороны обреза сухой вафельный торт.
   Листы нежно-желтые -- при взгляде на них вспоминались кувшинки у берега
лесного  озера  --  лежали  в блокноте  первыми. Медведев  дал  им заголовок
"Греческий дневник". Распахивать кувшиночные страницы  было всего  приятней.
Он начал заполнять их ранним утром, едва поставив в номере чемодан и выпив с
Анатолией  кофе.  Обычные наблюдения путешественника -- вдавленные в  память
бумаги подробности заграничной жизни.
   Страницы серо-голубые, как экран компьютерного монитора, Медведев отвел
под рассказы Оксаны.
   А  на  листах  густо-розовых,  охлажденных  голубой  клеткой, вызревали
фрагменты   романа.   Неоконченные   диалоги,   фантазии   автора,    ждущие
подтверждения  исторические  догадки,  кирпичики абзацев, на  которых  будет
держаться глава  или эпизод.  Увы! --  всего два десятка  страниц убористого
текста.

   "Спирос  выдал мне  шелестящую  кучу драхм -- компенсацию за  билеты  и
стипендию ЮНЕСКО.  Надо  бы  скорее начать  их тратить, чтобы  проверить, не
фальшивые ли.
   Лайла  стала немного  приветливее  --  очевидно,  решила, что  открытый
натиск она отбила, а от флирта -- случись такое -- убытка не будет.
   Администрация Центра обещает нам экскурсию в Линдос с  обедом в  рыбном
ресторанчике. Спирос пригласил и  Оксану. Увидев ее на террасе (мы пили кофе
перед  походом на  пляж),  он  обалдел,  выставил  грудь  колесом,  закурил,
прошелся  важно, спросил,  всем ли  я доволен, хорошо ли  мне работается,  и
пригласил   Оксану   на  экскурсию,  которую  он,  дескать,  устраивает  для
писателей. Оксана с благодарностью согласилась.  Спирос (Спиридон, а не Дух,
как я думал вначале) занимается в Центре финансами  и хозяйственными делами.
Поначалу я  принял  его за президента Центра писателя Костаса  Скандалидиса,
когда  в первый  день пришел засвидетельствовать свое  почтение  и  приволок
бутылку водки, икру, набор авторучек "Порше" и прочие подхалимские сувениры.
Он  улыбался, кивал, и  только вечером я узнал, что  президент пишет на даче
роман, а этот  пухлый паренек  оставлен  на хозяйстве, и  зовут его  Спирос.
Президент появился через пару дней, мы с ним мило поговорили,  и, к счастью,
у меня нашлось, что подарить славному скандалисту  с задумчивыми глазами. Мы
час беседовали  о разном, и он одарил меня своей книгой на греческом языке и
фотографическим альбомом "Малая Азия", на английском.
   Я у берегов  Малой  Азии, мое окно смотрит на северо-восток, в принципе
-- на Питер. За моей спиной, на  самой вершине холма -- ничем не огороженная
смотровая  площадка, можно катиться вниз,  к  прибрежному шоссе метров  сто,
цепляясь  за  кусты и уснувшие  на  зиму  кактусы. На загривок холма змеиной
лентой  вползает шоссе и убегает по стрелке, на  которой  написано  "Древний
Акрополь".
   В день приезда  купил  у китаянки в  овощном киоске книгу  о Родосе  на
русском языке. "Шанго!" --  удовлетворенно сказал я, памятуя, что именно так
по-китайски  звучит "хорошо".  Китаянка пожала плечами. Я растерялся и  стал
внушать  пожилой  китаянке,  что "шанго" -- по-китайски  означает  "хорошо",
"good",  "very well".  Неужели  она  не  знает?  Китаянка улыбалась и мотала
головой. Странная  китаянка,  не  настоящая.  Не мог  же мой  покойный  батя
научить  меня  неправильно.  Я  с  детства  знал,  что  "шанго"  по-китайски
"хорошо". На этом стоял и стоять буду. Н-да.
   Когда  я иду по улочкам Родоса,  мне  хочется  жить в Греции. Здесь нет
вызывающей  роскоши,  тихо,   спокойно.  Садики,  скверики,  дворики,  кафе.
Бредешь, как  по ботаническому саду. Пристойное телевидение. На базаре никто
не хватал  меня  за руки  и не совал под  нос товар. Только косматый старик,
чтобы не заснуть, завывал рекламу своим креветкам и каракатицам. Не встретил
ни  одного  полицейского  на Родосе.  Либо они  ходят  в  штатском, либо  их
отправили в коллективный отпуск.
   На острове  затишье. По мне -- в самый  раз. Многие гостиницы и таверны
на ремонте -- из них вытаскивают старую мебель, протертые паласы, в витринах
магазинов  пылятся пляжные товары и бутылки  с вином. Словно  все бросили  и
ушли.  Греки сидят за карточными столами,  пьют винцо, кофе с водой, курят и
поглядывают в телевизор.
   Рядом с набережной -- пустырь с  остатками строительного мусора. В окне
второго этажа  обреченного на  снос дома сидит  манекен  в котелке  и  белых
перчатках -- готовится спрыгнуть и салютует прохожим".

   Он отложил  ручку, потянулся и вышел на пустую террасу -- смотреть, как
в теплом сухом воздухе парят чайки.
   ...Медведеву нравилось  делать  простые, понятные дела:  строить  дома,
сажать  кусты  роз, рубить  бани, ходить по грибы,  засевать травой газонную
лужайку,  развешивать  картины, листать исторические  справочники, выпускать
интересные  книги, плыть на байдарке по извилистой  таежной  реке,  играть с
сыном  в  футбол,  -- все  это  доставляло  радость  и  сладостное  ощущение
глубокого  утреннего  вздоха,  когда ты  просыпаешься  в солнечное  утро  на
сеновале  или в палатке  и  блаженно потягиваешься; но  болезнь,  называемая
писательством, стерегла его лет с двадцати, и  ее  приходы, носящие характер
запоев,   превращали    Медведева    в    человека    замкнутого,   хмурого,
раздражительного, недовольного собой и окружающими. Медведев полагал, что  в
его жизни что-то сложилось не  так --  многие  писатели работали  ежедневно,
словно копали одну  длинную  траншею -- от завтрака до обеда,  от  обеда  до
вечерних  телевизионных новостей,  они  писали  неплохие  рассказы, повести,
романы, выходили книги, их печатали журналы...  Медведев  же вползал в  свои
литературные запои редко и медленно -- терял  голову на несколько месяцев --
и с трудом  выбирался из них, оставался  недоволен  написанным до  тех самых
пор,  пока люди,  чьим  мнением  он дорожил,  скажут ему  похвальные  слова:
"Старик,  это  хорошо!  Поздравляю!"  Но  и  после  добрых  слов  вспыхивали
отчаянные  мысли: лгут,  не  хотят огорчать,  я бездарь!..  Но  вот выходила
книга, он  раздаривал  ее  в  своем кругу,  появлялись  рецензии, звонили  и
заходили знакомые, весело блестели  глазами: "Неплохо,  очень неплохо", и он
брал свою книгу в  постель -- теперь она  казалась чужой, и  к утру, погасив
свет, засыпал с радостной мыслью: и правда, неплохо...
   Медведев никогда не сожалел о  своей болезни, и предложи ему кто-нибудь
всемогущий  избавиться  от литературных  запоев,  предложи забыть  хмурость,
раздражительность, сломанные в гневе  авторучки и карандаши, и  вместо этого
спокойно  делать одно из полюбившихся  дел, он отверг бы  такое предложение:
жизнь потеряла бы свой смысл.
   "Хочешь  просто жить и  не писать?" --  спросили  бы его. "Нет", --  не
задумываясь ответил бы Медведев.
   ...Чайки кружили лениво, сыто, иногда взлетали выше холма  --  так, что
приходилось задирать голову и прикладывать руку козырьком, и Медведев, устав
от блеска солнца  и  моря,  вернулся в  номер  и вновь сел за легкомысленный
дамский столик.
   "Все идет не так, как надо. Есть все условия для работы, мож