лышал, как ритмично дышит идущий по снегу человек,
слышал,  как  он  шмыгает  носом. --  Алепины,  правильно?  Так...  Подхожу,
смотрю....  Да, похоже, вчера  кто-то  был.  Женские следы, гвоздички стоят,
скамейка от  снега расчищена. Похоже, что вчера. Все? "Спасибо" не булькает.
Пока".
   Медведев  положил трубку. Яркие солнечные  лучи  и  ветерок безжалостно
добивали клубы расплывшегося  по комнате табачного дыма. Он осторожно взял с
тумбочки образок Святой Блаженной Ксении Петербургской и чмокнул его.

   ....К телефону подошел сын.
   -- Привет, Родион. Позови быстренько маму.
   -- Сейчас...
   -- Настя?
   -- Слушаю тебя...
   -- Настя, я тебя люблю!
   Молчание.
   -- Ты слышишь? Я тебя люблю, Настя.
   -- Ты за этим и звонишь?
   -- Да.
   -- А сестра где же?
   -- Я приеду и все объясню. Я люблю тебя!
   -- Можешь и сейчас объяснить... Сестра какая-то объявилась, -- фыркнула
Настя. -- Что за сестра-то?
   -- Оказалась не сестра, просто из фамилии Медведичовских. Мы звонили ее
маме в Чехию. Я люблю тебя...
   -- Это я уже слышала. А зачем ты ее в номер привел?
   --  Родовое древо смотрели... Сначала все сходилось, а потом разошлось.
Я думал, я тебя потерял...
   -- Почему ты так подумал?
   --  Когда  Родион  сказал,   что   ты  пошла  на  кладбище.  Ты  же  не
предупредила,  что пойдешь...  Я  заревновал, закручинился,  думал,  у  тебя
любовник завелся...
   -- А сейчас так не думаешь?
   -- Нет. Я позвонил на кладбище Боре, он сходил, посмотрел следы.
   -- Идиот... Сам  неизвестно с  кем время  проводит, а  меня  проверяет.
Самый настоящий идиот...
   -- А чего ты вдруг подхватилась?
   -- А что, я не имею права к сестре на кладбище съездить? С тобой должна
согласовывать?
   -- Не предупредила, я и заволновался.... Чего ты пошла-то?
   -- Сон приснился, я и пошла. Потом в Никольскую зашла, службу отстояла.
За  тебя,  дурачка,  молилась,  чтобы  вернулся  живой-здоровый...  А  он  с
какими-то самозваными сестрами время проводит...
   -- Я люблю тебя, Настя... Приеду, все расскажу...

Глава 10

   "... декабря, понедельник, остров Родос.
   Сегодня ездили на микроавтобусе в древний  городок Линдос. Он  стоит на
берегу  бухты,  в  которой  в  43-году апостол  Павел высадился с проповедью
христианства.
   Спирос, возглавлявший нашу  поездку,  сел  на  правах хозяина  рядом  с
водителем, закурил и стал слушать греческую музыку из приемника. Лайла взяла
с  собой норвежскую подружку  Марию с мужскими повадками, но  добрыми карими
глазами.  Поначалу  Мария  была  в черных  очках  и  производила  неприятное
впечатление  --  узкое  треугольное лицо,  узкие  губы, железное рукопожатие
холодных  пальцев,  разведчица,  да  и  только.  Оказалось,  велосипедистка,
спортсменка  и   работник  библиотеки  норвежского  консульства.  Я   сказал
норвежской  велосипедистке,  что  высоко  ценю  Гамсуна,  в частности  роман
"Голод",  а недавно  ходили с женой на  пьесу Ибсена "Призраки". Оксана села
рядом со мной. Болтали о разном.
   По  дороге  женщины заохали  и попросили  остановиться около  красивого
монастыря, лежащего  в низинке от дороги. Белая колоколенка церкви утопала в
зелени.  Подъехали  к воротам. Утреннее  солнышко, тепло, гравийные дорожки,
золотистые сосны, стриженые кусты, тишина, никого не видно.
   Оксана юркнула в церквушку.  Зашел  и  я. Резной  деревянный  иконостас
шоколадного цвета.  Прохладный  полумрак. Оксана  по-русски разговаривала со
священником. Я поставил свечи и подошел к ним. Разговорились.
   Отец Виктор --  бывший русский моряк. По молодости влюбился в гречанку,
сбежал в Афинах с корабля.  Свадьба не состоялась --  родители  невесты были
против, ушел в монастырь, дослужился до настоятеля церкви.  Оксана попросила
его продать ладан и елей, сказала,  что живет в Чехии. Он послал хромоногого
служку  за  ладаном.   Мы  вышли  на   улицу.  Лайла  и   Мария  нетерпеливо
прохаживались у микроавтобуса  с зачехленными фотоаппаратами -- православная
церковь не  их  конфессия.  Спирос  стоял  рядом  с  водителем и  зевал,  не
прикрывая рта. Джордж топтался рядом. Ларс с нами не  поехал -- он уже был в
Линдосе.
   Батюшка был широкоплеч, румян, космат,  бородат, и опрятная черная ряса
с серебряным крестом  сидела на нем кителем. Он сказал, что плавал механиком
в Черноморском пароходстве. Я сказал, что заканчивал Ленинградский  институт
водного транспорта. Батюшка посмотрел на меня с интересом:
   -- Плавал?
   -- Нет, судостроение-судоремонт.
   -- А я пять лет на сухогрузе отходил, -- улыбнулся батюшка.  -- Сначала
четвертый механик, король дерьма и пара, потом третьим...
   Служка  принес  прозрачный  пакетик  с  желтыми  камушками  ладана, и я
сказал:
   -- Отец Виктор, подскажите, где добыть  ветку грецкого ореха с плодами?
Меня Конецкий, наш питерский писатель, просил. Может, слышали?
   --  Виктор  Викторович? --  Батюшка сжал  пальцами  висящий  на цепочке
крест.
   Я кивнул. Он прикрыл глаза и помолчал, сдерживая волнение.
   -- Етитская сила, прости меня, Господи!.. -- Он возвел глаза к небу. --
Мы же его  книги  до дыр  зачитывали!  А ты  с  ним  знаком?  -- Он тревожно
покосился на меня. -- Как он поживает?
   Я  сказал, что  Конецкий  поживает по-всякому -- годы  и тяжелая служба
дают о  себе знать, но держится бодрячком, у  него  выходят  книги,  недавно
справил семидесятилетие...
   -- Люблю!  -- Отец Виктор широко улыбнулся и по-простецки развел  руки,
словно хотел обнять писателя-мариниста. -- Ой, люблю...
   Я  напомнил про  орех, он что-то быстро сказал  служке и тронул меня за
рукав: "Пошли!"
   Оксана пошла с нами, потянулись и Лайла с Марией.
   Пока мы пробирались в  дальний  конец  монастырского сада, отец  Виктор
объяснил, что грецкий орех уже уронил листву,  плоды только  в закромах и на
базаре, но он пошлет любимому писателю ветку мироносного дерева -- кипариса,
которую освятит в своем  храме. Пусть, дескать, эта ветвь  будет с  Виктором
Викторовичем и в Новый год, и в Рождество, она придаст ему сил и здоровья.
   Бывший  моряк,  а ныне настоятель  монастыря остановился около зеленого
колючего деревца с шишечками и принялся выбирать ветку.
   Торопливо приковылял  служка, протянул  кривой садовый  нож  с костяной
ручкой.  Отец Виктор перекрестился, хыкнул, и  раскидистая  ветка, усыпанная
бугристыми шишечками, оказалась в его руке.
   -- А  еще  одну можно? -- забормотал  я. -- Нам  бы в издательство, там
писатели собираются...
   Служка принялся замазывать земляной пылью смолистый срез у ствола.
   -- Во славу Божию! -- Отец Виктор обошел деревце и с хрустом снял ветку
поменьше. -- Писатели -- Божьи люди, как дети малые... Я и сам раньше в миру
стишки кропал... Довезешь?..
   Я уверенно кивнул, и Оксана попросила еще одну ветку, чтобы поставить у
себя  дома  в  Чехии.  Она уже трогала веточку на соседнем дереве  и любовно
разглядывала шишечки.
   -- Женам нельзя, -- сказал отец Виктор. -- Это особое дерево.
   -- Я верующая, в церковь хожу...
   -- Не положено женам. Это мужское дерево.
   Лайла с Марией  прохаживались невдалеке и поглядывали  в нашу  сторону.
Лайла пожимала плечами, Мария смотрела на часы.
   Потом отец Виктор бормотал молитву перед  алтарем, брызгал святой водой
на ветви, махал кадилом, нетерпеливо  сигналил автобус, и я думал о том, что
недовольство  попутчиков  скоро  забудется,  но  сделается  доброе  дело,  и
представлял, как обрадуются Виктор Викторович с  Татьяной, когда я пройду по
заснеженному двору и внесу  в  их квартиру на шестом этаже смолистую пахучую
ветвь, и расскажу ее историю.
   Отец Виктор расцеловал меня, перекрестил и  сказал, что  будет молиться
за Виктора Конецкого, просил передать ему низкий поклон и привет от  бывшего
маримана.  Я  обещал.   "Новых   книг!   Здоровья!  Терпенья!  Россия  скоро
поднимется!"
   Мы сели в автобус и поехали. Я помахал ему из открытого окна.
   Он стоял у ограды монастыря и крестил удаляющийся автобус.  Я высунулся
в  окно.  И  когда  мы  стали  уходить  плавным  поворотом  за  горушку, мне
показалось, он смахнул слезы. А может, только показалось. Крепкий мужик...
   Оксана убрала  пакетик с  ладаном  в  сумочку и пообещала  отсыпать мне
половину. Ладаном ее снабдили бесплатно.
   Акрополь  оказался закрыт -- понедельник. Огромный  город, отгороженный
сетчатым  забором,   стоял  на  неприступной  скале.   Там   было  бы,   что
посмотреть...Мы поднялись по  стертым каменным ступеням на высоченную гору и
сфотографировались на фоне исторической бухты.
   Вяло  пошли  обратно. На склоне холма козы щипали чахлую зимнюю травку.
Внизу, на берегу  бухты,  где апостол Павел высаживался с корабля,  возились
смуглые  пацаны  возле  перевернутой  лодки.   Побродили  по  узким  улочкам
пустынного городка, и Спирос повез нас на  обед в рыбный ресторанчик. Спирос
гордо  сказал, что  дает обед в честь писателей и в связи с моим отъездом. У
них так принято. Он  натыкал в радиотелефоне номер  и сообщил в  ресторацию,
что мы подъезжаем. Потом сообщил нам, что именно сообщил.
   Застекленная терраса ресторанчика, блики солнца на голубой глади моря.
   Принесли  закуски  -- креветки, мидии,  кальмары,  щупальца  осьминога,
нарезанные  кружочками, воду,  вино. Мы с Джорджем и Оксаной сели рядом, и я
предложил  тост  за   духовное   братство  всех  писателей,  за  всех   нас,
поблагодарил  администрацию Центра  за  уют и гостеприимство.  Произнес  еще
несколько тостов  --  корявых,  но,  как  мне показалось,  душевных.  Джордж
предложил  выпить за дам. Шофер Манолис, как и  я, пил воду, но встал вместе
со всеми.
   Спирос сидел развалясь, ковырял в зубах, смотрел барином. После закусок
официант  подкатил  к столу  огромную  рыбу на  блюде и замер,  улыбаясь. Мы
захлопали в ладоши. Защелкали фотоаппараты. Официант мгновенно раскромсал ее
специальными  ножами, и у каждого появилась тарелка белого  парящего мяса. Я
отговаривался от выпивки отсутствием  русской водки -- пью,  дескать, только
ее, и непременно большими стаканами. В крайнем случае -- народный самогон.
   Потом Спирос сходил на кухню, вернулся со счетом, небрежно  швырнул его
на  стол и принялся громко объяснять Джорджу,  каких сумасшедших денег стоил
обед, который теперь оплатит  писательский Центр. Он тыкал пальцем  в счет и
называл цену замечательной рыбы за килограмм. "Вот жлоб, -- негромко сказала
Оксана.  --  Как будто свои  платит.  Он, вообще,  кто?"  -- "Администратор,
бухгалтер..." -- "Жлоб!  Если надо,  я  за себя заплачу", -- она  полезла  в
сумочку. "Не надо, сиди спокойно".
   Спирос продолжал дотюкиваться до Джорджа:
   -- На эти деньги в Румынии можно несколько месяцев жить, так, Джордж?
   Джордж смущенно пожал плечами и, подумав, кивнул: "Да, пожалуй..."
   Тут я не выдержал, влез  в разговор и сказал, что в России золото стоит
дешевле, чем эта рыба.
   Мария и  Лайла стали  припоминать, что,  где и  сколько им  приходилось
платить за различные кушанья.
   Спросили, сколько бы стоил  подобный ланч на нашу  компанию в России. Я
сказал, что в России, в подобной деревенской таверне, обошелся бы долларов в
100--150.  При  этом  нам  бы  еще  играли на балалайках или гитарах.  Лайла
усомнилась, стала вспоминать,  как  они  обедали  в гранд-отеле  "Европа"  в
Петербурге и  сколько  они заплатили.  Я  попросил не  путать  лучший  отель
Петербурга с прибрежным ресторанчиком в мертвый сезон.
   Оксана извлекла из  портмоне увесистую  стопку  долларов и  прикинулась
дурочкой: "Простите, вам, очевидно, не хватает? -- Она обращалась к Спиросу.
-- Сколько? Я заплачу".
   Я мысленно аплодировал ей.
   Спирос отгородился от денег рукой:  "О'кей, о'кей, я  заплатил". Он для
убедительности помахал счетом.
   "А о чем разговор?" -- спросила Оксана.
   Вопрос остался без ответа.
   Я полез сравнивать цены на молоко, сигареты,  бензин и  т.п.  Это после
того,  как Спирос высокомерно спросил  Джорджа, сколько  в  среднем получают
люди в Румынии.
   "Сто долларов", -- был ответ.
   Я  сказал, что у нас  столько же. И привел  цены на икру, хлеб и вино в
драхмах... Спирос,  похоже, не  поверил, что банка  икры  в России стоит как
пачка американских сигарет в Греции.
   У меня  бы такой Спирос  вылетел с работы в тот же день... Еще  бы и по
морде схлопотал.
   Мы с Оксаной извинились перед компанией и пошли побродить по бережку.
   -- Вообще-то здесь хорошо. -- Оксана взяла меня под  руку  и оглянулась
на  террасу,   где   наши   ели   мороженое,   на  одноэтажные   домики   со
ставнями-жалюзи. -- Кажется, это мотель, -- сказала она.  -- Здесь до города
минут десять на такси.
   Я  промолчал, жмурясь  от солнечных бликов на голубой  воде. У мостков,
забрызганных рыбьей  чешуей, поскрипывала  лодка  со  спущенным парусом.  На
кольях сушились  зеленые  сети.  Вдоль берега тянулась гряда кустов с синими
трубочками цветов. Я представил, как возвращаюсь  на террасу и говорю, чтобы
нас не  ждали  --  мы  доберемся  сами.  Оксана скинула  туфли  и  с  ногами
устроилась  на  лавочке,  приложилась  щекой  к высокой  спинке.  Отойдя  на
несколько шагов, я с тупым усердием стал забрасывать в море камни...
   На обратном пути Оксана показала мне недостроенную виллу  невдалеке  от
дороги: "Вот моя фазенда. Видишь?" -- "В каком смысле?" -- "Могла быть моей.
Сюда он меня возил".
   Я сказал,  что вижу. Около строящегося дома белел строительный вагончик
и трепыхалась пленка теплицы. Грядки, саженцы деревьев, виноград у  бетонных
столбиков.
   "А сейчас покажу мою квартиру". -- Мы  проехали с километр. "Вон там, у
моря, трехэтажный дом, видишь?  Весь третий этаж его... Окна на  море. А вот
отель, где он  работает..." Мы проехали еще немного, и она просто, без злобы
сказала: "Жмоты они все... Хорошо, что так получилось..."
   Нас  довезли  до Центра. Водитель  Манолис  и ставший  галантным Спирос
повезли Оксану в ее пятизвездочный "Медитерранеан".
   Мы  с  Джорджем  пили  кофе  на кухне.  Я  видел, что Джордж взволнован
инцидентом  в  ресторанчике,  но  старается не подавать  виду. Он походил по
кухне, попросил у меня сигарету, закурил, вновь походил и остановился.
   -- Спирос не джентльмен! -- грустно сказал он.
   -- Не джентльмен, -- согласился я по-английски. И добавил по-русски: --
Он жлоб!
   -- Что есть "жлоб"?
   -- Ху... парень.
   -- Но он еще молод, -- печально сказал Джордж, тоже по-русски.
   Мы обнялись, и я пошел собирать чемодан.

   В  моей  келье  стоял  смолистый  запах  кипариса. Я стал  запаковывать
чемодан. Ветки не хотели умещаться  под крышкой, и я свернул их  калачиком и
уложил  в  пластиковые  пакеты.  Одна  шишечка  отвалилась и  укатилась  под
кровать.  Я не  стал доставать ее. Через  пару дней  здесь будет жить кто-то
другой, он найдет шишечку и будет  гадать о ее происхождении.  А может, и не
будет... Снял со шкафа медведя, посадил его в кресло. Сказал ему, что завтра
улетаем  в  Питер  через  Афины и  Амстердам,  а потом  он один отправится в
Брянск, там ждет его хорошая девочка, пусть он не робеет.
   Покурил  у  открытого окна, думая  о  том,  что ничего  еще  в жизни не
сделал, ничего значительного не написал, и чем буду отвечать перед  Богом? И
если завтра разобьюсь в самолете, то от меня не останется ничего, кроме пяти
книг, непрочной памяти  коллег и родственников... Так, холмик на кладбище. И
годы уже не те, чтобы плюнуть на все, обречь себя на аскетизм и поселиться в
какой-нибудь лесной избушке с пачками бумаг и отцовской машинкой "Groma"...
   Собрал книги, разложил бумаги по папкам, уложил на дно чемодана тряпки.
   Мало я написал. Сотня страниц "Греческого  дневника",  рассказы Оксаны,
да взлохмаченные  страницы отдельных глав -- меня бросало из века  в  век, и
случись  прочесть  их  психиатру,  диагноз  был  бы  поставлен  без  осмотра
пациента: записки сумасшедшего. Побродил по номеру, переставил на место стол
и пошел пройтись по городу, попрощаться с Родосом.
   Присел на  корточки  у  темной  воды моря и  ждал, когда пенистая волна
лизнет  мою ладонь.  Дождался  --  теплое  ласковое  касание напоследок.  Не
хотелось  уходить. Галька с  шуршанием  проседала под ботинками.  Я дождался
второго касания и с грустью подумал о том, что все хорошее быстро  кончается
-- через день я буду в слякотном Питере, закрутится карусель ежедневных дел,
звонки, бумаги, чужие книги, чужие рукописи. Придется перезанимать деньги...
Рассказ  или  повесть об  Оксане я  едва ли напишу --  кому нужен  курортный
рассказ о мужчине  и  женщине без  любви;  большинство  мужчин  сочтут  меня
импотентом,  а  жена  расценит  это  как  моральную измену  и никогда уже не
отпустит за границу... А то и вообще не поверит, что у меня с Оксаной ничего
не было.
   Я  не спеша  прошелся по набережной, ноги  вынесли  меня  к  китайскому
ресторанчику,  я  поздоровался и попрощался с  поварами. "Мери Кристмас!" --
кивали  они. Все  так же нежно пиликала восточная  мелодия  у  входа, только
теперь она показалась мне грустной. Здесь все и началось. Китаец в клетчатой
рубашке и джинсах переворачивал стулья. Пьеса окончена.
   Я  перешел  через дорогу и заказал себе кофе с  холодной  водой.  Грек,
которому  я когда-то показывал кулак, сделал вид, что меня не помнит. Я даже
не посмотрел на него,  чтобы не вспугнуть тихую  грусть расставания. Посидел
на улице, вспоминая дни на Родосе. Выкурил сигарету. Куда убежали пятнадцать
дней?
   Оставил  на столике деньги и пошел  без  всякой цели. Остановился около
древней ветряной мельницы,  тронул рукой еще теплый камень. Буду  ли я здесь
когда-нибудь? На террасе кафе, где  Оксана  рассказывала  про своего бывшего
мужа, сидела парочка. Официант тащил с темного пляжа доску для камина.
   Я постоял в темном дворе церкви, выложенном  галькой. И мне показалось,
что сейчас я встречу Оксану  -- она  выйдет, грустная, из-за угла, покачивая
сумочкой на плече. Повзрослевшая Барби, которой никак не дается счастье... Я
был  уверен,  что она где-то  здесь, бродит  в  одиночестве, останавливается
около освещенных витрин и думает о своем...
   В кармане оставались три тысячи драхм, и  я без всякого азарта завернул
к  казино "Плейбой".  Величественное здание с  колоннами  в  глубине  парка,
автомобильная стоянка,  никакой  надписи. Я спросил:  "Это  казино?" Парень,
расхаживающий нервно у ворот, кивнул.
   Мраморные ступени, вертящаяся  дверь, огромный  холл  и две девушки при
компьютере и подносе с карамельками. Приблизился к девушкам, пройдя холл под
наблюдением высокого охранника. Девушка у  компьютера вежливо  защебетала --
ей  нужен  был  мой паспорт  или визитка  из отеля.  Без них нельзя. Парень,
вошедший  за мной,  уже  называл  свое  имя,  и  его  искали  по компьютеру.
Мелькнула  его фотография на  дисплее. Девица приветливо кивнула  ему, и  он
торопливо прошел, подцепив с подноса карамельку.
   Значит, не  судьба. Я меланхолично взял конфетку и  пошел, не огорчаясь
-- острых впечатлений получить не удастся.
   И  ошибся:  меня опять врасплох  облаяла  песка, когда я  поднимался по
своей улице. Даже  сердце екнуло.  Я  остановился,  кинул  ей  карамельку  и
сказал, что прощаю ей коварные нападения. Пусть и она простит мой розыгрыш с
медведем. Собака  сгрызла гостинец  и  заурчала. Я пошел и лишь  погрозил ей
пальцем,  когда   она  заклацала   мне  вслед  зубами  со  своего  бетонного
балкончика.
   И когда пришел в свой номер и позвонил Оксане, ее не оказалось.
   Она  сама позвонила  к полуночи  и  сказала,  что  бродила  по  городу,
прощаясь с ним, и посидела в том  кафе, где мы  познакомились... Мы ходили с
ней по одним и тем же местам, но не встретились. Ну и хорошо.
   И мы стали  договариваться, во сколько ей завтра утром выйти из  отеля,
чтобы не опоздать в  аэропорт.  Я сказал, что заеду за ней ровно в восемь --
Анатолия уже заказала такси.
   Выгреб содержимое холодильника в  мешок, сунул в  него оставшиеся пачки
туалетного  мыла,  не р