Джек Керуак
Подземные (роман)
Рассказы






ИЗ РОМАНА "НА ДОРОГЕ" (1957)

   Я впервые встретил Дина вскоре после того, как мы с женой расстались.
Я тогда едва выкарабкался из серьезной болезни,  о которой сейчас  гово-
рить неохота,  достаточно лишь сказать, что этот наш жалкий и утомитель-
ный раскол сыграл не последнюю роль,  и я чувствовал,  что все сдохло. С
появлением  Дина  Мориарти  началась та часть моей жизни,  которую можно
назвать "жизнью на дороге". Я и прежде часто мечтал отправиться на Запад
посмотреть страну,  но планы всегда оставались смутными,  и с места я не
трогался.  Дин же - как раз тот парень,  который идеально  соответствует
дороге, поскольку даже родился на ней: в 1926 году его родители ехали на
своей колымаге в Лос-Анжелес и застряли в Солт-Лейк-Сити,  чтобы  произ-
вести его на свет.  Первые рассказы о нем я услышал от Чада Кинга; Чад и
показал мне несколько его писем из исправительной колонии в Нью-Мексико.
Меня эти письма неимоверно заинтересовали, поскольку в них Дин так наив-
но и так мило просил Чада научить его всему,  что тот сам знал про Ницше
и про все остальные дивные интеллектуальные штуки. Как-то раз мы с Карло
говорили об этих письмах в том смысле,  что познакомимся ли мы когда-ни-
будь с этим странным Дином Мориарти. Все это было еще тогда, давно, ког-
да Дин не был таким,  как сегодня,  когда он был еще  сплошь  окруженным
тайной пацаном только что из тюрьмы.  Потом стало известно,  что его вы-
пустили из колонии, и что он впервые в жизни едет в Нью-Йорк. Еще ходили
разговоры, что он только что женился на девчонке по имени Мэрилу.
   Однажды, когда я шлялся по студенческому городку, Чад и Тим Грэй ска-
зали мне, что Дин остановился на какой-то квартире безо всяких удобств в
Восточном  Гарлеме - то есть,  в испанском квартале.  Он приехал прошлой
ночью, в Нью-Йорке первый раз, с ним - его остренькая и симпатичная под-
ружка  Мэрилу.  Они  слезли с междугородного "грейхаунда" на 50-й Улице,
свернули за угол, чтобы найти чего-нибудь поесть, и сразу зашли к Гекто-
ру,  и с тех самых пор кафетерий Гектора всегда оставался для Дина глав-
ным символом Нью-Йорка.  Они тогда истратили все деньги  на  здоровенные
чудесные пирожные с глазурью и взбитыми сливками.
   Все это время Дин вешал Мэрилу на уши примерно следующее:
   - Ну,  милая,  вот мы и в Нью-Йорке, и хоть я не совсем еще рассказал
тебе, о чем думал, когда мы ехали через Миссури, а особенно - в том мес-
те,  где  мы проезжали Бунвильскую Колонию,  которая напомнила мне собс-
твенные тюремные дела,  теперь совершенно необходимо отбросить все,  что
осталось от наших личных привязанностей, и немедленно прикинуть конкрет-
ные планы трудовой жизни...  - И так далее, как он обычно разговаривал в
те, самые первые дни.
   Мы с  парнями  поехали к нему в эту квартирку,  и Дин вышел открывать
нам в одних трусах.  Мэрилу как раз спрыгивала с кушетки:  Дин  отправил
обитателя хаты на кухню, возможно - варить кофе, а сам решал свои любов-
ные проблемы,  ибо для него секс оставался единственной святой и  важной
вещью в жизни,  как бы ни приходилось потеть и материться,  чтобы вообще
прожить,  ну и так далее.  Все это было на нем написано:  в том,  как он
стоял,  как покачивал головой, все время глядя куда-то вниз, будто моло-
дой боксер,  получающий наставления тренера,  как кивал, чтобы заставить
поверить,  что впитывает каждое слово, вставляя бесчисленные "да" и "хо-
рошо".  С первого взгляда он напомнил мне молодого Джина Отри -  ладный,
узкобедрый,  голубоглазый, с настоящим оклахомским выговором, - в общем,
эдакий герой заснеженного Запада с небольшими бакенбардами. Он и в самом
деле работал на ранчо у Эда Уолла в Колорадо до того, как женился на Мэ-
рилу и поехал на Восток.  Мэрилу была миленькой блондинкой с  громадными
кольцами  волос - целое море золотых локонов.  Она сидела на краешке ку-
шетки,  руки свисали с колен,  а голубые деревенские глаза  с  поволокой
смотрели  широко  и неподвижно,  потому что сейчас она торчала в сером и
злом Нью-Йорке, о котором столько слышала дома, на Западе, сидела на ха-
те,  словно длиннотелая чахлая сюрреалистическая женщина Модильяни, ожи-
дающая в какой-нибудь важной приемной.  Но помимо того,  что Мэрилу была
просто  милашкой,  глупа  она была жутко и способна на ужасные поступки.
Той ночью все пили пиво,  болтали и ржали до самой зари, а наутро, когда
мы  уже оцепенело сидели и докуривали бычки из пепельниц при сером свете
унылого дня,  Дин нервно поднялся, походил взад-вперед, подумал и решил,
что  самое  нужное  сейчас  - это заставить Мэрилу приготовить завтрак и
подмести пол.
   - Другими словами,  давай шевелиться,  милая,  слышишь, что я говорю,
иначе будет один сплошной разброд, а истинного знания или кристаллизации
своих планов мы не добьемся.
   Тут я ушел.
   На следующей неделе он признался Чаду Кингу,  что ему абсолютно необ-
ходимо научиться у того писать. Чад ему ответил, что писатель тут - я, и
что за советом обращаться надо ко мне. Тем временем, Дин устроился рабо-
тать на автостоянку, поссорился с Мэрилу у них на новой квартире в Хобо-
кене - одному Богу известно, чего их туда занесло, - и она так рассвире-
пела, что замыслила месть и позвонила в полицию с каким-то вздорным, ис-
теричным,  идиотским поклепом, и Дину пришлось из Хобокена свалить. Жить
ему было негде.  Он поехал прямиком в Патерсон, Нью-Джерси, где я жил со
своей теткой,  и как-то вечером, когда я занимался, в дверь постучали, и
вот  уже  Дин кланялся и подобострастно расшаркивался в полумраке прихо-
жей, говоря при этом:
   - При-вет, ты меня помнишь - я Дин Мориарти? Я приехал попросить тебя
показать мне, как надо писать.
   - А где Мэрилу? - спросил я, и Дин ответил, что она, видимо, выхарила
у кого-нибудь несколько долларов и поехала обратно в Денвер, "шлюха!". А
раз  так,  то мы пошли с ним выпить пива,  потому что разговаривать так,
как нам хотелось, мы не могли в присутствии моей тетки, которая сидела в
гостиной  и  читала  свою газету.  Она бросила на Дина один-единственный
взгляд и решила, что он - шалый.
   В баре я ему сказал:
   - Слушай, чувак, я очень хорошо знаю, что ты ко мне приехал не только
затем,  чтобы стать писателем,  да и,  в конце концов, что я сам об этом
знаю, кроме того, что на этом надо заклеиться с такой же страшной силой,
как на амфетаминах.
   А он ответил:
   - Да,  конечно, я точно знаю, что ты имеешь в виду, и все эти пробле-
мы,  на самом деле,  мне тоже приходили в голову,  но то, чего я хочу, -
это реализация таких факторов,  что в случае,  если придется зависеть от
шопенгауэровской дихотомии для  любого  внутренне  реализуемого...  -  И
дальше по тексту - штуки, которых я ни на йоту не понимал, да и он сам -
тоже. В те дни он действительно не соображал, о чем говорил; то есть это
был просто только что откинувшийся юный зэк,  зацикленный на дивных воз-
можностях стать настоящим интеллектуалом,  и ему нравилось разговаривать
тем тоном и пользоваться теми словами,  которые слышал от "настоящих ин-
теллектуалов", но как-то совершенно замороченно - хотя учтите, он не был
так уж наивен во всем остальном,  и ему потребовалось лишь несколько ме-
сяцев провести с Карло Марксом, чтобы полностью освоиться во всяких спе-
циальных словечках и жаргоне.  Однако, мы прекрасно поняли друг друга на
иных уровнях безумия,  и я согласился на то, чтобы он остался у меня до-
ма, пока не найдет работу, а дальше мы уговорились как-нибудь отправить-
ся на Запад. Это было зимой 1947-го.
   Однажды вечером, когда Дин ужинал у меня - а он уже работал на стоян-
ке в Нью-Йорке,  - а я быстро барабанил на своей машинке, он облокотился
мне на плечи и сказал:
   - Ну, давай же, девчонки ждать не будут, закругляйся.
   Я ответил:
   - Погоди минуточку, вот сейчас только главу закончу. - А это была од-
на  из  лучших  глав  во  всей книге.  Потом я оделся,  и мы понеслись в
Нью-Йорк на стрелку с какими-то девчонками.  Пока автобус шел  в  жуткой
фосфоресцирующей  пустоте Линкольн-Тоннеля,  мы держались друг за друга,
возбужденно болтали,  орали и размахивали руками,  и я начал врубаться в
этого  психа Дина.  Парня просто до чрезвычайности возбуждала жизнь,  но
если он и был пройдохой, так это только оттого, что слишком хотел жить и
общаться с людьми,  которые иначе бы не обращали на него никакого внима-
ния.  Он подкалывал и меня,  и я это знал (по части жилья,  еды и  того,
"как писать"), и он знал, что я это знаю (это и было основой наших отно-
шений),  но мне было плевать,  и мы прекрасно ладили - не доставая  друг
друга и особо не церемонясь; мы ходили друг за дружкой на цыпочках, буд-
то только что трогательно подружились.  Я начал учиться у него  так  же,
как он, видимо, учился у меня. О том, что касалось моей работы, он гово-
рил:
   - Валяй дальше, все, что ты делаешь, - клево. - Он заглядывал мне че-
рез плечо,  когда я писал свои рассказы,  и вопил: - Да! Так и надо! Ну,
ты даешь,  чувак!  - Или говорил:  - Ф-фу!  - и промакивал лицо  носовым
платком.  - Слушай,  елки-палки, ведь еще столько можно сделать, столько
написать! Хотя бы начать все это записывать, без всяких наносных стесне-
ний и не упираясь ни в какие литературные запреты и грамматические стра-
хи...
   - Все верно,  чувак,  ты правильно заговорил.  - И я видел, как некое
подобие  священной  молнии  сверкает в его возбуждении и в его видениях,
которые изливались из него таким потоком,  что люди в автобусах оборачи-
вались  посмотреть  на этого "психа ненормального".  На Западе он провел
треть своей жизни в бильярдной,  треть - в тюрьме, а треть - в публичной
библиотеке. Видели, как он целеустремленно несся с непокрытой головой по
зимним улицам в сторону бильярдной, таща под мышкой книги, или карабкал-
ся  по  деревьям,  чтобы попасть на чердак каких-нибудь своих приятелей,
где обычно сидел днями напролет,  читая или скрываясь от  представителей
закона.
   Мы поехали  в Нью-Йорк - я забыл,  в чем там было дело,  какие-то две
цветные девчонки - и никаких девчонок на месте,  конечно,  не оказалось:
они должны были встретиться с Дином в кафешке и не пришли. Мы тогда пое-
хали на его стоянку,  где ему что-то надо было сделать -  переодеться  в
будке на задворках,  прихорошиться перед треснутым зеркалом, что-то типа
такого,  - а уж потом двинулись дальше. Как раз в тот вечер Дин повстре-
чался с Карло Марксом.  Грандиозная штука произошла,  когда они встрети-
лись.  Два таких острых ума,  как они, приглянулись друг другу сразу же.
Скрестились два проницательных взгляда - святой пройдоха с сияющим разу-
мом и печальный поэтичный пройдоха  с  темным  разумом,  то  есть  Карло
Маркс.  Начиная с этой самой минуты,  я видел Дина только изредка, и мне
было немного обидно.  Их энергии сшибались лбами,  и в сравнении  я  был
просто лохом и не мог держаться с ними наравне.  Тогда-то и началась вся
эта безумная катавасия,  которая потом закрутила всех моих друзей и все,
что у меня оставалось от семьи,  затянула в большую тучу пыли, застившую
Американскую Ночь.  Карло рассказал ему про Старого Быка Ли,  про Элмера
Хассела  и Джейн:  как Ли в Техасе выращивал траву,  как Хассел сидел на
острове Рикера,  как Джейн бродила по Таймс-Сквер  вся  в  бензедриновых
глюках, таская на руках свою малышку, и как она кончила в Белльвю. А Дин
рассказал Карло про разных неизвестных людей с Запада,  типа Томми Снар-
ка, колченогой акулы бильярда, картежника и святого педераста. Рассказал
и про Роя Джонсона,  про Большого Эда Данкеля - корешей своего  детства,
уличных  корешей,  про своих бессчетных девчонок и половые попойки,  про
порнографические картинки, про своих героев, героинь, про свои приключе-
ния.  Они вместе носились по улицам,  врубаясь во все так, как у них это
было с самого начала, и что позже стало восприниматься с такой грустью и
пустотой. Но тогда они выплясывали по улицам как придурочные, а я тащил-
ся за ними,  как всю свою жизнь волочился за теми людьми,  которые  меня
интересовали,  потому что единственные люди для меня - это безумцы,  те,
кто безумен жить,  безумен говорить,  безумен быть спасенным,  алчен  до
всего  одновременно,  кто  никогда не зевнет,  никогда не скажет баналь-
ность,  кто лишь горит, горит, горит как сказочные желтые римские свечи,
взрываясь среди звезд пауками света, а в середине видно голубую вспышку,
и все взвывают: "А-аууу!" Как звали таких молодых людей в гетевской Гер-
мании?  Всей душой желая научиться писать как Карло, Дин первым же делом
атаковал его этой своей любвеобильной душой, какая бывает только у прой-
дох:
   - Ну Карло же,  дай же мне сказать - я вот что хочу сказать... - Я не
видел их где-то недели две,  и за это время они зацементировали свои от-
ношения  до зверской степени непрерывных ежедневных и еженощных разгово-
ров.
   Потом пришла весна,  клевое время для путешествий,  и каждый в  нашей
рассеявшейся компании готовился к той или иной поездке. Я был занят сво-
им романом,  а когда дошел до срединной отметки, то после того, как мы с
теткой  съездили на Юг проведать моего братца Рокко,  я был вполне готов
отправиться на Запад первый раз в своей жизни.
   Дин уже уехал.  Мы с Карло проводили его со станции  "грейхаунда"  на
34-й Улице.  Там наверху у них было место, где за четвертачок можно сфо-
тографироваться.  Карло снял очки и стал выглядеть зловеще. Дин снялся в
профиль,  при этом застенчиво оборачиваясь.  Я сфотографировался в фас -
но так,  что стал похож на тридцатилетнего итальянца,  готового порешить
всякого, кто хоть слово скажет против его матери. Эту фотографию Карло и
Дин аккуратно разрезали бритвой посередине и спрятали половинки  себе  в
бумажники. На Дине был настоящий западный деловой костюм, купленный спе-
циально для великого возвращения в Денвер: парень кончил свой первый за-
гул в Нью-Йорке.  Я говорю "загул", но Дин лишь впахивал на своих стоян-
ках как вол.  Это был самый фантастический служитель автостоянок в целом
мире:  он  мог  задним ходом втиснуть машину в узкую щель и тормознуть у
самой стенки с сорока миль в час, выпрыгнуть из кабины, пробежаться меж-
ду  бамперами  впритык,  вскочить в другую машину,  развернуться со ско-
ростью пятьдесят миль в час на крохотном пятачке,  быстро сдать назад  в
тесный тупичок, бум - захлопнуть дверцу с такой поспешностью, что видно,
как машина вибрирует,  когда он из нее вылетает, затем рвануть к будке с
кассой,  словно  звезда  гаревых дорожек,  выдать квитанцию,  прыгнуть в
только что подъехавший автомобиль, не успеет еще владелец и выбраться из
него, буквально проскочить у того под ногами, завестись с еще незакрытой
дверцей и с ревом - к следующему свободному пятачку;  разворот,  шлеп на
место,  тормоз,  вылетел, ходу: работать вот так без передышки по восемь
часов в ночь, как раз в вечерние часы пик и после театральных разъездов,
в засаленных штанах с какого-то алкаша,  в обтрепанной куртке, оторочен-
ной мехом,  и в разбитых башмаках, спадающих с ноги. Теперь он к возвра-
щению домой купил себе новый костюм,  синий в тончайшую полоску, жилет и
все остальное - одиннадцать долларов на Третьей Авеню, вместе с часами и
цепочкой, и к тому же - портативную пишущую машинку, на которой собирал-
ся начать писать в каких-нибудь денверских меблированных  комнатах,  как
только найдет там работу. Мы устроили прощальный обед из сосисок с боба-
ми в "Рикере" на Седьмой Авеню,  а потом Дин сел в автобус и с ревом от-
чалил в ночь.  Вот и уехал наш крикун.  Я пообещал себе отправиться туда
же, когда весна зацветет по-настоящему, а земля раскроется.
   Вот так,  на самом деле,  и началась моя дорожная жизнь,  и то,  чему
суждено  было случиться потом,  - чистая фантастика,  и не рассказать об
этом нельзя.
   Да, и я хотел ближе узнать Дина не просто потому, что был писателем и
нуждался в свежих впечатлениях,  и не просто потому,  что вся моя жизнь,
вертевшаяся вокруг студгородка,  достигла какого-то завершения  цикла  и
сошла на нет,  но потому, что непонятным образом, несмотря на несходство
наших характеров, он напоминал мне какого-то давно потерянного братишку:
при виде страдания на его костистом лице с длинными бачками и капель по-
та на напряженной мускулистой шее я невольно вспоминал свои мальчишеские
годы на красильных свалках, в котлованах, заполненных водой, и на речных
отмелях Патерсона и Пассаика. Его грязная роба льнула к нему так изящно,
будто заказать лучшего костюма у портного было невозможно,  а можно было
лишь заработать его у Прирожденного Портного  Естества  И  Радости,  как
этого своим потом и добился Дин.  А в его возбужденной манере говорить я
вновь слышал голоса старых соратников и братьев - под мостом,  среди мо-
тоциклов,  в  соседских дворах,  расчерченных бельевыми веревками,  и на
дремотных полуденных крылечках, где мальчишки тренькают на гитарах, пока
их  старшие  братья  вкалывают  на фабриках.  Все остальные нынешние мои
друзья были "интеллектуалами":  антрополог-ницшеанец Чад,  Карло Маркс с
его  прибабахнутыми  сюрреальными  разговорами тихим голосом с серьезным
взглядом,  Старый Бык Ли с такой критической растяжечкой  в  голосе,  не
приемлющий  абсолютно ничего;  или же они были потайными беззаконниками,
типа Элмера Хассела с этой его хиповой презрительной насмешкой,  или  же
типа  Джейн  Ли,  особенно когда та растягивалась на восточном покрывале
своей кушетки, фыркая в "Нью-Йоркер". Но разумность Дина была до послед-
него  зернышка дисциплинированной,  сияющей и завершенной,  без этой вот
занудной интеллектуальности.  А "беззаконность" его была не того  сорта,
когда  злятся или презрительно фыркают:  она была диким выплеском амери-
канской радости,  говорящей "да" абсолютно всему, она принадлежала Запа-
ду,  она была западным ветром,  одой, донесшейся с Равнин, чем-то новым,
давно предсказанным,  давно уже подступающим (он угонял  машины,  только
чтобы прокатиться удовольствия ради).  А кроме этого,  все мои нью-йорк-
ские друзья находились в том кошмарном положении  отрицания,  когда  об-
щество низвергают и приводят для этого свои выдохшиеся причины, вычитан-
ные в книжках,  - политические или психоаналитические; Дин же просто но-
сился по обществу,  жадный до хлеба и любви, - ему было, в общем, всегда
плевать на то или на это,  "до тех пор,  пока я еще могу заполучить себе
вот  эту девчоночку с этим ма-а-ахоньким у нее вон там между ножек,  па-
цан",  и "до тех пор, пока еще можно пожрать, слышишь, сынок? я проголо-
дался, я жрать хочу, пошли сейчас же пожрем чего-нибудь!" - и вот мы уже
несемся жрать, о чем и глаголил Екклезиаст: "Се доля ваша под солнцем".
   Западный родич солнца,  Дин.  Хотя тетка предупредила, что он меня до
добра не доведет,  я уже слышал новый зов и видел новые дали - и верил в
них,  будучи юн; и проблески того, что действительно не довело до добра,
и даже то,  что впоследствии Дин отверг меня как своего кореша,  а потом
вообще вытирал об меня ноги на голодных мостовых и больничных  койках  -
разве имело все это хоть какое-нибудь значение?  Я был молодым писателем
и хотел стронуться с места.
   Я знал,  что где-то на этом пути будут девчонки,  будут видения - все
будет; где-то на этом пути жемчужина попадет мне в руки.
   Перевод и вступительное слово Максима Немцова

   ДЖЕК КЕРУАК:
   "НА ИНЫХ УРОВНЯХ БЕЗУМИЯ"
   Джек Керуак, человек, давший голос целому поколению в литературе, ро-
дился 12 марта 1922 года в Лоуэлле,  штат Массачусеттс, и умер в 47 лет.
За свою короткую жизнь,  проведенную, в основном, "на колесах", он успел
написать около 20 книг прозы,  поэзии и снов и стать самым  известным  и
противоречивым автором своего времени.
   Многие считали и считают его писателем никудышним, многие - классиком
литературы этого столетия,  но практически все сходятся в одном: без Ке-
руака литературы "разбитых" просто не было бы.  По его книгам и разгово-
рам учились писать,  наверное,  все