не
или  старинные  издания Чосера или к чему там они с Сэндом еще приходят,
Марду темноресничная и по-прежнему думает о Юрии (как я себе смекаю) си-
дя на углу кухонного стола, со своим остывающим ромом и кофе - О и я та-
кой на табуретке,  уязвленный,  сломленный,  раненый, а скоро станет еще
хуже, хлебающий чашку за чашкой и нагружающийся четким тяжелым варевом -
наконец около восьми начинают петь птицы и великолепный голос Бромберга,
один из мощнейших что только можно услышать, заставляет стены кухни отб-
расывать назад великие содроганья глубокого экстазного звука  -  включая
фонограф, дорогой хорошо оснащенный совершенно определенный дом, с фран-
цузским вином,  холодильниками,  трехскоростными машинами  с  колонками,
погребом, и т. д. - Я хочу смотреть на Марду прямо не знаю с каким выра-
жением - я боюсь фактически того что посмотрев найду там лишь  мольбу  в
ее  глазах "Не беспокойся бэби,  я же тебе сказала,  я тебе призналась я
была глупой,  прости прости прости..." этот взгляд "прости"  делает  мне
больнее всего когда я краем глаза замечаю его...
   Не годится  когда  даже  сами  синие птички блеклы,  о чем я упоминаю
Бромбергу,  а тот спрашивает "Чё это с тобой такое сегодня с утра  Лео?"
(болбочуще метнув взглядик из-под бровей чтоб получше рассмотреть меня и
развеселить). - "Ничего, Остин, просто когда я смотрю в окно сегодня ут-
ром все птички блеклы," - (А чуть раньше когда Марду пошла наверх в туа-
лет я в самом деле заметил,  бородатый, прогонистый, глупый, пьянь, этим
эрудированным джентльменам, по поводу чего-то вроде "непостоянства", что
должно было однако удивить их - О непостоянство!
   И вот они все равно пытаются сделать здесь всё по уму невзирая на мои
осязаемые несчастливые думы и брожение по всему дому, слушая пластинки с
операми Верди и Пуччини в огромной библиотеке наверху (четыре  стены  от
ковра  до потолка с такими вещами как Толкование Апокалипсиса в трех то-
мах, полное собрание работ и стихов Криса Смарта, полное то и полное сё,
апология   такого-то-и-такого-то  написанная  тёмно  сами-знаете-кому  в
1839-м,  в 1638-м...).  Я бросаюсь сказать когда выпадает случай: "Я иду
спать," уже одиннадцать,  я имею право устать, сам сидел на полу а Марду
с подлинно дамским величием все это время восседала  в  креслах  в  углу
библиотеки (где однажды я видел как сидел знаменитый однорукий Ник Спейн
когда Бромберг в более счастливый раз чуть раньше в том году  проигрывал
нам оригинальную запись Странствия Повесы) и выглядела так,  сама,  тра-
гично, потерянно - так израненно моей израненностью - моей жалкостью за-
имствованной  у  ее жалкости - я думаю чувствительно - что в одном месте
во вспышке прощения, нужды, я подбегаю и сажусь к ее ногам и опускаю го-
лову  ей  на колени прямо перед остальными которым теперь уже совершенно
наплевать,  то есть Сэнду наплевать на такие вещи теперь глубоко  погло-
щенному музыкой, книгами, блистательной беседой (подобные которым не мо-
гут быть превзойдены нигде на свете,  между прочим, и это тоже, хоть те-
перь уже и устало, приходит мне на ум жаждущий нетленки и я вижу расклад
всей своей жизни, все знакомые, все любимые, все заморочки, все скитанья
вновь  поднимаются  гигантской  симфонической массой но теперь я начинаю
сам плевать помаленьку из-за этих 150 фунтов женщины  и  смуглой  притом
чьи  ноготки  на ногах,  красные в шлепанцах,  заставляют меня сглотнуть
горлом) - "О дорогой Лео,  тебе ДЕЙСТВИТЕЛЬНО кажется скучно." - "Да  не
скучно!  Как может мне здесь быть скучно!" - Хотел бы как-нибудь сочувс-
твенно сказать Бромбергу:  "Всякий раз как приезжаю сюда со мной  что-то
не  так,  это  должно быть кажется довольно ужасным замечанием по поводу
твоего дома и твоего гостеприимства а это совсем не так,  неужели ты  не
можешь понять что сегодня утром мое сердце разбито а за окном блекло" (и
как объяснить ему другой раз когда я был у него в гостях, вновь незваным
но ворвавшись перед серым рассветом с Чарли Краснером и пацаны там были,
и Мэри,  и другие потом подвалили, джин со швепсом, я так надрался, буя-
нил, потерялся, тогда я тоже мрачнел и заснул фактически на полу посреди
комнаты на глазах у всех в самый разгар дня - и  по  причинам  настолько
далеким  от сегодняшних,  хотя по-прежнему это и есть стремное замечание
насчет качества выходных у Бромберга) - "Нет Остин мне просто  плохо..."
Вне всякого сомнения,  к тому же,  Сэнд должно быть настучал ему где-ни-
будь тихонько шепотом что происходит с влюбленными,  а Марду тоже молча-
лива  -одна  из самых странный гостей когда-либо залетавших к Бромбергу,
бедная подземная битовая негритяночка вся одежда на ней и двух пенни  не
стоит (я щедро проследил за этим), и все же такая странноликая, торжест-
венная, серьезная, как смешной торжественный нежеланный вероятно ангел в
доме - чувствуя себя,  как она рассказала мне,  уже потом, действительно
нежеланной из-за обстоятельств.  - Поэтому я схилял,  от всех, от жизни,
от всего,  пошел спать в спальню (где мы с Чарли в тот первый раз танце-
вали мамбо голыми с Мэри) и провалился изможденный в новые кошмары прос-
нувшись  примерно  три часа спустя,  посреди сердцещемительного чистого,
ясного,  здравого, счастливого дня, птицы всё еще поют, теперь и детишки
запели, как будто я паук проснувшийся в пыльной урне и мир не для меня а
для других более воздушных существ и более постоянных самих по себе и  к
тому же менее подверженных кляксам непостоянства -
   Пока я  спал  они втроем забрались в машину Сэнда и (должным образом)
поехали на пляж,  за двадцать миль,  мальчишки прыгают в воду,  плавают,
Марду  бродит  по  берегам  вечности ее пальчики и пятки которые я люблю
вжимаются в бледный песок поближе к маленьким ракушкам и  анемонам  и  к
обнищавшим сухим водорослям давно вымытым на берег и ветер сбивает назад
ее короткую стрижку,  так словно Вечность встретилась с Небесным Переул-
ком (как я думал об этом в своей постели) (видя как она к тому же бродит
вокруг надувшись, не зная что делать дальше, заброшенная Страдальцем Лео
и  в самом деле одинокая и не способная перемывать косточки каждому тому
дику или гарри в искусстве вместе с Бромбергом и Сэндом,  что делать?) -
Поэтому  когда  они  возвращаются она подходит к постели (после того как
Бромберг предварительно дико запрыгнул на верх  лестницы  и  ворвался  в
дверь  и  "ПРОСЫПАЙСЯ  Лео  ты же не хочешь дрыхать весь день мы были на
пляже,  правда так не честно!") - "Лео," говорит Марду,  "Я не хотела  с
тобой спать потому что мне не хотелось просыпаться в постели у Бромберга
в семь вечера,  это было бы слишком,  я бы не справилась,  я не могу..."
имея в виду свое лечение (на которое больше не ходила из чистого парали-
ча со мною и всей моей бандой и с киром),  свою неадекватность, огромный
теперь уже сокрушительный вес и страх перед безумием возрастающий в этой
безалаберной ужасной жизни и безлюбой любви со мной, проснуться в страхе
с бодуна в незнакомой (доброго но тем не менее не вполне искреннепривет-
ливого незнакомца) постели, с бедным неполноценным Лео. - Я вдруг взгля-
нул на нее,  слушая не столько эти реальные жалкие мольбы сколько вруба-
ясь в ее глазах в тот свет что сиял на Юрия и это ведь не ее вина что он
мог сиять всему миру все время, мой свет о любовь -
   "Ты искренне?"  - ("Господи ты пугаешь меня," сказала она потом,  "ты
заставил меня вдруг подумать что я это два человека и предала тебя с од-
ной стороны, с одним человеком, и этот другой человек - это на самом де-
ле зашугало меня...") но пока я спрашиваю вот это:  "Ты искренне?"  боль
что я испытываю так велика, она только что возникла заново из этого бес-
порядочного ревущего сна ("Господу угодно так чтобы сделать  наши  жизни
менее  жестокими  чем  наши  сны," это цитата которую я как-то видел Бог
знает где) - чувствуя все это и внимая иным ужасным похмельным пробужде-
ниям  у  Бромберга  и всем похмельным пробуждениям в своей жизни вообще,
чувствуя теперь:  "Парень,  вот настоящее реальное начало конца,  далеко
отсюда  тебе не уйти,  сколько еще смутности сможет принять твоя положи-
тельная плоть и насколько долго еще  останется  она  положительной  если
твоя  психика продолжает по ней лупить что есть мочи - парень,  ты сдох-
нешь,  если птички становятся блеклыми - это знак..." Но мысли ревут го-
раздо больше чем вот так,  видения о моей работе позабыты, мое благосос-
тояние (так называемое благосостояние снова) разнесено  в  клочья,  мозг
постоянно теперь поврежден - мысли пойти работать на железную дорогу - О
Господи все это скопище и дурацкая иллюзия и весь этот вздор  и  безумие
что мы воздвигли на месте единственной любви, в своей печали - но теперь
когда Марду склоняется надо мною,  усталая, торжественная, мрачная, спо-
собная  пока  играла  с маленькими небритыми уродствами моего подбородка
прозревать прямо сквозь мою плоть мой кошмар и способная  прочувствовать
каждое  дрожание боли и тщетности которое я мог послать,  о чем,  к тому
же, говорило ее признание моего "Ты искренне?" как зова прозвучавшего со
дна глубокого колодца - "Бэби, поехали домой."
   "Нам придется  ждать  пока Бромберг не поедет,  сесть с ним вместе на
поезд - наверное..." И вот я встаю, иду в ванную (где уже побывал раньше
пока  они были на пляже и секс-фантазировал вспоминая тот раз,  в другой
еще более дикий и давний уикэнд у Бромберга,  бедняжка Энни  с  волосами
накрученными  на бигудях и ненакрашенная и Лерой бедный Лерой в соседней
комнате недоумевая что это его жена там делает,  и Лерой же позже умчав-
шийся отчаянно в ночь осознав что мы что-то затеяли в ванной и так вспо-
миная себя теперь ту боль что я причинил Лерою в то утро только лишь ра-
ди  крошки  насыщения  этого червя и этой змеи которых зовут сексом) - Я
захожу в ванную и моюсь и спускаюсь вниз, пытаясь выглядеть жизнерадост-
но.
   Все же  я не могу смотреть Марду прямо в глаза - в сердце у себя:  "О
зачем ты это сделала?" - ощущая, в своем отчаяньи, провозвестие того что
грядет.
   Как будто  еще  недостаточно  это был день той ночи с великой пьянкой
Джоунза,  которая стала ночью когда я выпрыгнул из такси Марду и  бросил
ее псам войны - человек войны Юрий сражается против человека Лео, каждый
из них.  - Начинаясь,  Бромберг звонит по телефону и собирает подарки на
день рождения и собирается ехать автобусом чтоб успеть на старый 151-й в
4.47 до города,  Сэнд везет нас (в самом деле жалкий удел) к  автобусной
остановке,  где  мы пропускаем по быстрой в баре через дорогу пока Марду
теперь уже ей стыдно не только за себя но и за  меня  тоже  остается  на
заднем  сиденье  в машине (хоть и выдохшаяся) но при свете дня,  пытаясь
подремать - на самом деле пытаясь придумать себе выход из той западни из
которой только я мог помочь ей выбраться если б мне дали еще один шанс -
в баре, преходяще изумленный, я вынужден выслушивать Бромберга продолжа-
ющего себе громогласно громыхать болботать свои соображения об искусстве
и литературе и даже фактически ей-Богу анекдоты про гомиков пока  хмурые
фермеры  долины Санта-Клара наливались у поручней,  у Бромберга нет даже
никакого понятия о своем фантастическом воздействии на обыкновенных -  а
Сэнду  по кайфу,  сам он тоже в действительности шиза - но это несущест-
венные детали.  - Я выхожу сообщить Марду что мы решили ехать  следующим
поездом чтобы пока вернуться в дом забрать забытый там пакет что для нее
не больше чем еще один наворот тщеты и суеты она принимает  эту  новость
официально  сжатыми  губами  -  ах  любовь моя и утраченная моя заветная
(старомодное слово) - если б я знал тогда то что знаю сейчас, вместо то-
го чтобы возвращаться в бар, дальше трепаться, и вместо того чтобы смот-
реть на нее обиженными глазами,  и т.  д.,  и позволить ей лежать там  в
блеклом море времени заброшенной и неутешенной и непрощенной за грех мо-
ря времени я влез бы внутрь и сел бы с нею,  взял бы ее за руку,  обещал
бы свою жизнь и защиту - "Потому что я люблю тебя и нет никакой причины"
- но тогда будучи далек от того чтобы полностью успешно осознать эту лю-
бовь,  я  все  еще  пребывал  в процессе размышления я выкарабкивался из
собственного сомнения по ее поводу - но вот  пришел  поезд,  наконец-то,
153-й в 5.31 после всех наших проволочек,  мы сели,  и поехали в город -
сквозь Южный Сан-Франциско и мимо моего дома,  лицом друг к другу на си-
деньях купе,  проезжая громадные верфи в Бэйшо и я ликующе (пытаясь быть
ликующим) показываю товарный вагон рывком поданный под бункеровку и вид-
но как вдали вздрагивает загрузочная воронка, ух - но большую часть вре-
мени блекло сижу под перекрестными взглядами и  выдавливаю  из  себя,  в
конце концов:  "Я действительно чувствую что должно быть спиваюсь аж нос
краснеет" - первое же что я мог придумать и сказать чтоб облегчить  дав-
ление  того  о  чем мне на самом деле хотелось рыдать - но в главном все
втроем мы действительно печальны,  едем вместе на поезде к  веселухе,  к
кошмару, к неизбежной водородной бомбе.
   - Сказав  наконец Остину адью на каком-то кишащем перекрестке на Мар-
кете где мы с Марду бродили в огромных печальных угрюмых толпах  в  смя-
тенной  массе,  как  будто  вдруг потерялись в действительном физическом
проявлении умственного состояния в котором были с нею вместе вот уже два
месяца,  не  держась  даже за руки а я озабоченно прокладывал путь через
толпы (с тем чтобы выбраться побыстрее, терпеть не могу) но на самом де-
ле  поскольку  был  слишком "задет" чтобы держать ее за руку и вспоминая
(теперь с большой болью) ее обычное требование чтобы я не обнимал ее  на
улице  или люди подумают что она шлюха - закончившись,  ярким потерянным
грустным днем вниз по Прайс-Стрит (О обреченная Прайс-Стрит) к Небесному
Переулку,  среди детей,  молодых симпатичных мексиканских лапочек причем
при виде каждой я вынужден был говорить самому себе с презрением "Ах они
почти  все  без  исключения лучше Марду,  мне надо лишь подснять одну из
них...  но О, но О" - ни она ни я много не говорили, и такая досада в ее
глазах  что в первоначальном месте где я видел эту индейскую теплоту ко-
торая в самом начале подвигла меня на то чтобы сказать  ей,  в  одну  из
счастливых ночей при свече:  "Милая то что я вижу в твоих глазах это вся
жизнь наполненная любовным расположением не только от индианки в тебе но
поскольку  ты отчасти негритянка то неким образом ты первая,  сущностная
женщина, и следовательно самая, самая первоначально самая полно любовная
и материнская" - там теперь и досада тоже, некая утраченная американская
примесь и настроение с нею вместе - "Эдем в Африке",  прибавил я  как-то
раз  -  но сейчас в моей обиде ненависть оборачивается другой стороной и
вот спускаясь по Прайсу с нею всякий раз как вижу мексиканскую девку или
негритянку  я говорю себе:  "бляди," все они одинаковы,  всегда пытаются
обдурить и ограбить тебя - припоминая все свои отношения с ними в  прош-
лом - Марду ощущающая эти волны враждебности от меня и молчаливая.
   И кто  еще в нашей постели в Небесном Переулке как не Юрий - бодрень-
кий - "Эй я тут работал весь день,  так устал что пришлось  вернуться  и
еще чутка отдохнуть." - Я решаюсь высказать ему все, пробую сформировать
слова во рту,  Юрий видит мои глаза,  ощущает напряг, Марду ощущает нап-
ряг,  стук в дверь и возникает Джон Гольц (всегда романтически заинтере-
сованный в Марду но как-то более наивно),  он ощущает напряг:  "Я  зашел
книжку  попросить"  -  суровое выражение у него на лице и вспомнив как я
обломил его по части избирательности - поэтому сваливает сразу же,  взяв
книгу, а Юрий поднимается с кровати (пока Марду прячется за ширмой пере-
одеться из выходного платья в домашние джинсы) - "Лео подай мне  штаны."
- "Встань и сам возьми, они у тебя перед носом на стуле, ей тебя не вид-
но" - смешное утверждение, и разум мой чувствует этот смех и я смотрю на
Марду которая молчалива и внутрення.
   В тот  момент когда она уходит в ванную я говорю Юрию "Я очень ревную
по части вас с Марду на заднем сиденье сегодня ночью, чувак, в самом де-
ле." - "Я не виноват, это она первая начала." - "Слушай, ты такой - типа
не позволяй же ей,  держись подальше - ты такой донжуан что они все сами
на тебя вешаются" - говоря это в тот миг когда Марду возвращается,  мет-
нув острый взгляд не слыша слов но видя их в воздухе,  и Юрий  сразу  же
хватается за ручку еще открытой двери и говорит "Ну ладно я пошел к Ада-
му увидимся там позже."
   "Что ты сказал Юрию - ?" - Пересказываю ей слово в слово - "Боже нап-
ряг  тут был непереносимый" - (баранье я озираю тот факт что вместо того
чтобы быть жестким и подобным Моисею в  своей  ревности  и  положении  я
вместо этого молол Юрию нервную "поэтическую" чушь,  как обычно, сообщая
ему напряг но никак не позитивность своих чувств в словах  -  баранье  я
озираю свою дурость - Мне грустно почему-то увидеть Кармоди -
   "Бэби я собираюсь - как ты думаешь на Колумбусе есть цыплята? - Я там
видела - И приготовить,  понимаешь,  у нас с тобой будет славный ужин  с
цыпленком."  - "А," говорю я себе,  "что хорошего в славном ужине с цып-
ленком когда ты любишь Юрия так сильно что он вынужден сваливать  в  тот
миг  когда  ты  входишь из-за давления моей ревности и твоей возможности
как напророчено во сне?" "Я хочу" (вслух) "увидеть Кармоди,  мне грустно
-  ты оставайся тут,  готовь цыпленка,  ешь - сама - я вернусь попозже и
заберу тебя." - "Но так всегда начинается,  мы вечно уходим,  мы никогда
не  остаемся  одни."  -  "Я знаю но сегодня вечером мне грустно мне надо
увидеться с Кармоди,  по какой-то причине не спрашивай меня у меня нево-
образимо печальное желание и причина просто - в конце концов я как-то на
днях нарисовал его картинку" (Я сделал свои первые карандашные  наброски
человеческих  фигур полулежа и они были встречены с изумлением Кармоди и
Адамом и поэтому я возгордился) "и в конце концов когда я рисовал Фрэнка
как-то  на  днях  я  заметил такую великую печаль в морщинках у него под
глазами что я знаю он - " (себе:  Я знаю он поймет как грустно мне  сей-
час, я знаю что он страдал точно так же на четырех континентах). - Взве-
шивая услышанное Марду не знает куда приткнуться но неожиданно я расска-
зываю  ей  о своем поспешном разговоре с Юрием ту часть о которой совсем
забыл в своем первом пересказе (и здесь тоже забыл) "Он сказал мне  "Лео
я  не  хочу делать твою девчонку Марду,  в конце концов я глаз на нее не
ложил..." "Ах, так значит глаз не ложил! Вот так сказанул!" (те же самые
зубки  ликованья  теперь  порталы сквозь которые проносятся рассерженные
ветра, а глаза ее блещут) и я слышу это торчковое ударение на концы слов
где она нажимает на свои окончания как многие торчки которых я знаю,  по
некой внутренней тяжелой дремлющей причине, которую в Марду я приписывал
ее  изумительной  современности  выбранной (как я однажды спросил у нее)
"Откуда? где ты научилась всему что знаешь и этой своей изумительной ма-
нере  говорить?" но слышать теперь эти интересные окончания только бесит
меня поскольку это происходит в явной речи о Юрии которой она показывает
что  не  сильно  против увидеть его снова на вечеринке или иным образом,
"если он собирается и дальше так говорить про то  что  глаз  не  ложил",
скажет она ему. - "О," говорю я, "теперь ты уже ХОЧЕШЬ идти на вечеринку
к Адаму,  поскольку там сможешь расквитаться с Юрием и отделать его -  у
тебя все на лбу написано."
   "Боже," пока  мы идем вдоль скамеек церковного парка печального парка
всего этого лета, "теперь ты еще и обзываешься, на лбу написано."
   "Ну дак так и есть, ты думаешь я не вижу тебя насквозь, сначала ты не
хотела идти к Адаму совсем а теперь когда услышала - а да ну его к черту
если это у тебя на лбу не написано то я тогда вообще не  знаю."  -  "Еще
обзываешься,  Боже" (всхлипнув перед тем как засмеяться) и мы оба на са-
мом деле истерично так улыбаемся и как будто бы ничего  и  не  случилось
вообще  и ф