пал Четыреста второй; он боялся, что его опять сейчас вырвет. До
нынешней ночи он не представлял себе смерти Арловой с такими  подробностями.
Смерть была отвлеченным понятием;  и  хоть  Арлова  вспоминалась  с  тяжелым
чувством, Рубашов до сих пор ни разу не усомнился в логической оправданности
своего поведения. А теперь вот,  чувствуя  во  рту  блевотину,  взмокший,  с
прилипшей к спине  рубахой,  он  видел  безумие  подобной  логики.  Хныканье
Богрова заглушило доводы, которые  доказывали  его  правоту.  Жизнь  Арловой
входила в уравнение, и логически ею следовало пожертвовать, потому что иначе
уравнение не решалось. И  вот  оно  перестало  существовать.  Ноги  Арловой,
скребущие пол, стерли строгие логические символы. Малозначащий  фактор  стал
вдруг  важнейшим,  единственно  значимым,  а  детское  хныканье  и  лишенный
человеческих интонаций голос, которым Богров взывал к Рубашову, и прощальный
угрюмо-торжественный рокот заглушили  спокойный  голос  рассудка,  как  гром
заглушает шелест листвы.
     В конце концов Рубашов уснул - сидя на койке и  привалившись  к  стене;
над его плотно закрытыми глазами поблескивало так и не снятое пенсне.

7

     Он стонал; ему снился первый арест; рука, свисающая с койки,  дергалась
в поисках рукава; он ждал удара; но пришедшие за ним почему-то медлили.
     Его разбудил вспыхнувший свет. Кто-то стоял возле самой койки. Он  спал
каких-нибудь  пятнадцать  минут,  но  ему  всегда  требовалось  время,  чтоб
собраться  с  мыслями  после  ночного  кошмара.   Он   щурился   от   яркого
электрического света, перебирая в уме знакомые возможности - тяжкий, хотя  и
привычный ритуал. Да, он арестован - но он ведь не  за  границей  -  значит,
арест ему только приснился. Он свободен - и тогда над кроватью должна висеть
литография Первого; он глянул вверх -  литографии  не  было.  Зато  у  стены
виднелась параша. Рядом с кроватью стоял Иванов и дул ему в лицо  папиросным
дымом. Может, Иванов тоже ему снится? Нет, это был реальный Иванов, и параша
была реальной парашей. Понятно:  он  в  своей  собственной  стране,  ставшей
вражеской; Иванов - враг, хотя когда-то он был другом;  и  хныканье  Арловой
было реальным. Нет-нет, хныкала вовсе  не  Арлова,  а  Богров,  "товарищ  до
скончания жизни" - его волокли по тюремному коридору, и он кричал: "Рубашов,
Рубашо-о-о-в!" - это он помнит, это не сон. Арлова, та говорила другое:  "Ты
можешь сделать со мной что захочешь..."
     - Ты заболел? - проговорил Иванов. Рубашова слепил электрический свет.
     - Дай мне халат, - сказал он, щурясь.
     Иванов промолчал. Он смотрел на Рубашова - у того распухла правая щека.
"Хочешь коньяка?" - спросил Иванов. Не дожидаясь ответа, он подошел к  двери
и что-то крикнул в смотровой глазок. Рубашов, щурясь,  смотрел  на  Иванова.
Ему не удавалось собраться с мыслями. Он проснулся, но в себя еще не пришел.
     - Тебя тоже арестовали? - спросил он Иванова;
     - Нет, - спокойно ответил Иванов. - Я пришел сам. По-моему, ты болен.
     -  Дай-ка  папироску,  -  сказал  Рубашов.   Он   затянулся,   сознание
прояснилось. Он лег на спину и посмотрел в потолок. Дверь  открылась,  вошел
надзиратель;  он  принес  бутылку  коньяку  и  стакан.  Нет,  это   был   не
надзиратель, а охранник - в форме и очках с металлической оправой, молодой и
подтянутый. Он отдал честь, протянул Иванову  стакан  и  бутылку,  вышел  из
камеры и захлопнул дверь. Простучали, удаляясь, его шаги.
     Иванов присел на рубашовскую койку и налил в  стакан  немного  коньяка.
"Выпей", - сказал он. Рубашов выпил. Туман в голове почти рассеялся:  первый
арест, второй арест, сны, Арлова, Богров, Иванов - все уже  встало  на  свои
места.
     - Так ты что - разболелся? - спросил Иванов.
     - Да нет. - Рубашов теперь не понимал одного: почему Иванов сидит в его
камере.
     - Тебе здорово разнесло щеку. И я так думаю, что у тебя жар.
     Рубашов поднялся, подошел в двери,  глянул  через  смотровой  глазок  в
коридор, неторопливо прошелся пару раз по камере - он  хотел,  чтобы  голова
прояснилась  окончательно.  Потом  остановился  напротив   Иванова   -   тот
по-прежнему сидел на койке, пуская в воздух колечки дыма.
     - Чего тебе надо? - спросил Рубашов.
     - Поговорить с тобой, - ответил Иванов. -  Ложись-ка  и  выпей  немного
коньячка.
     Рубашов, все еще не снимая пенсне, иронически прищурился  и  глянул  на
Иванова.
     - Знаешь, а  я  тебе  было  поверил,  -  сказал  Рубашов  размеренно  и
спокойно. - Теперь-то я вижу, что ты просто сволочь. Убирайся отсюда.
     Иванов не пошевелился.
     - Будь любезен, - проговорил он, - объясни,  почему  ты  считаешь  меня
сволочью.
     Рубашов прислонился спиной к стене, отделяющей его от Рип Ван Винкля, и
сверху вниз посмотрел на Иванова. Тот бесстрастно попыхивал папиросой.
     - Что ж, изволь, - сказал Рубашов. - Ты знал о нашей дружбе с Богровым.
И вот по твоему указанию Богрова - или, если хочешь, его останки  -  волокут
мимо рубашовской камеры полумертвым напоминанием о судьбе несговорчивых. Про
богровский расстрел объявляют  заранее  -  в  расчете  на  подпольную  связь
заключенных; расчет оправдывается: мне передают, что нынешней ночью  кого-то
ликвидируют. Но  этого  мало:  хитроумный  режиссер  объявляет  через  своих
подручных Богрову - перед тем как его волокут расстреливать, что в одной  из
одиночек сидит Рубашов, - в расчете на желание  несчастного  Богрова...  ну,
хотя бы  попрощаться  с  товарищем;  оправдывается  и  этот  тонкий  расчет.
Рубашову, конечно,  становится  не  по  себе.  И  тут  является  милосердный
спаситель - товарищ Иванов с бутылкой под  мышкой.  Происходит  трогательная
сцена примирения, друзья вспоминают Гражданскую войну, а  заодно  составляют
"небольшое   признаньице".   Потом   умиротворенный   преступник   засыпает,
следователь кладет "признаньице" в карман, тихонько, на  цыпочках  удаляется
из камеры... и вскоре получает повышение по службе. А  теперь,  прошу  тебя,
убирайся отсюда.
     Иванов не шевельнулся. Он попыхивал  папиросой  и  улыбался,  показывая
золотые коронки.
     - Ты считаешь, что я такой уж примитивный? - спросил он Рубашова. - Или
скажем точнее: что я такой уж примитивный психолог?
     - Мне опротивели твои подходцы, - пожав плечами, сказал Рубашов. - Я не
могу тебя отсюда вышвырнуть. Когда-то ты был приличным человеком  -  вспомни
об этом и оставь меня в покое. Черт, как же вы мне все опротивели!
     - Давай договоримся. Ты меня слушаешь - только слушаешь  внимательно  и
не перебиваешь - ровно пять минут. Если после этого  ты  будешь  настаивать,
чтобы я ушел, я сейчас же уйду.
     - Хорошо, я слушаю, - сказал  Рубашов  и  демонстративно  посмотрел  на
часы. Он стоял, все так же привалившись к стене.
     - Во-первых, -  начал  Иванов,  -  учти:  Михаил  Богров  действительно
расстрелян, не сомневайся и не тешь себя никакими иллюзиями.  Во-вторых,  он
сидел здесь несколько месяцев, и последние дни его все время пытали. Если ты
упомянешь об этом на Процессе или отстукаешь  своим  соседям,  то  мне,  сам
понимаешь, труба. Про Богрова я  все  объясню  тебе  позже.  В-третьих,  его
провели мимо тебя и сказали ему, что ты тут, намеренно.  В-четвертых,  этот,
как  ты  выразился,   подходец   придумал   младший   следователь   Глеткин;
воспользовался он им втайне от меня и вопреки моим строжайшим инструкциям.
     Он умолк. Молчал и Рубашов, по-прежнему стоявший у кирпичной стены.
     - Я бы не сделал подобной ошибки, - через  несколько  секунд  заговорил
Иванов, - и не потому, что я щажу твои чувства, а потому, что у меня  другая
тактика, - она диктуется твоей психологией. Последнее время, как я  заметил,
ты  размышляешь  о  совести,  о   раскаянии   -   словом,   тебя   одолевает
чувствительность. Совсем недавно ты пожертвовал Арловой - возможно,  причина
кроется в этом. Легко понять, что эпизод с Богровым мог  лишь  усилить  твою
угнетенность и толкнуть к дальнейшим морализаторским изыскам; однако Глеткин
этого не понял: психология для него - дремучий лес. За последние десять  или
двенадцать дней он буквально прожужжал мне уши разговорами  о  действенности
жестких методов. Видишь ли, он на тебя разозлился, потому что ты,  нисколько
не стесняясь, совал ему в нос драные носки; да он  и  отрабатывал-то  только
крестьян... Надеюсь, про Богрова тебе все ясно. Ну, а с  коньяком  и  совсем
просто: я  хотел,  чтобы  ты  подрепился  после  встряски,  устроенной  тебе
Глеткиным. Опаивать тебя мне вовсе невыгодно. Невыгодно  потому,  то  пьяный
человек  ничем  не  защищен  от  нравственных  потрясений.  А   нравственные
потрясения - благодатнейшая почва для твоего  возвышенного  морализаторства.
Нет, ты нужен мне трезвый и логичный. Мне выгодно, чтобы всесторонне обдумал
то положение, в котором оказался. Уверен:  тогда  -  и  только  тогда  -  ты
сделаешь вывод, что должен капитулировать.
     Рубашов молча пожал плечами. Он не успел сформулировать  ответ,  потому
что Иванов заговорил снова:
     - Ты убежден, что не пойдешь на капитуляцию, знаю,  но  ответь  мне  на
один вопрос: ты капитулируешь, если убедишься, что это объективно правильный
шаг?
     Рубашов не сразу нашелся с ответом. У него возникло  смутное  ощущение,
что разговор принял недопустимый оборот. Назначенные пять минут  истекли,  а
он продолжал слушать Иванова. Уже одним этим он как бы  предавал  Арлову,  и
Богрова, и Рихарда, и Леви.
     - Все это бесполезно, - сказал он Иванову. - Уходи. - Он только  сейчас
обнаружил, что шагает взад и вперед по камере.
     Иванов неподвижно сидел на койке.
     - Насколько я понимаю, - проговорил он, - ты поверил, что в  эпизоде  с
Богровым я не принимал никакого участия. Почему же ты  настаиваешь,  чтоб  я
ушел? И почему не  отвечаешь  на  мой  вопрос?  -  Он  с  насмешкой  оглядел
Рубашова, а потом сказал, медленно и внятно: -  Да  просто  потому,  что  ты
боишься  меня.  Мой  метод  логических  рассуждений  и  доказательств  точно
повторяет твой собственный метод, и твой  рассудок  это  подтверждает.  Тебе
остается только возопить: "Изыди, Сатана!"
     Рубашов не ответил. Он шагал по камере перед сидящим Ивановым.  Ему  не
удавалось собраться с мыслями и привести доказательства  своей  правоты.  То
необъяснимое  чувство  вины,  которое  Иванов  назвал  морализаторством,  не
находило выражения в логических формулах: его насылал Немой Собеседник, а он
существовал  за  пределами  логики.  И  в  то  же  время  рассудок  Рубашова
действительно подтверждал ивановские доводы. Нельзя было участвовать в  этом
разговоре: он засасывал, как бездонная трясина.
     - Apage, Satanas! -  повторил  Иванов  и  налил  себе  еще  коньяка.  -
Когда-то человека искушала плоть. Теперь его искушает разум. Время  идет,  и
ценности меняются. Создам-ка я себе мистерию о Страстях Господних, в которой
за душу  Святого  Рубашова  борется  дьявол  и  Господь  Бог.  После  долгой
многогрешной жизни Рубашов возмечтал о  царствии  небесном,  где  процветает
буржуазный либерализм и кормят похлебкой Армии Спасения. Всемогущий  владыка
этого рая - мягкотелый идеалист с двойным подбородком. А дьявол - поджарый и
аскетичный  прагматик.  Он  не  признает  ничего,   кроме   логики,   читает
Макиавелли, Гегеля и Маркса, верит только в целесообразность  и  безжалостно
издевается над мягкотелым  идеализмом.  Он  обречен  на  вечное  раздвоение:
убивает, чтоб  навсегда  уничтожить  убийства,  прибегает  к  насилию,  чтоб
истребить насилие, сеет несчастья ради всеобщего счастья и принимает на себя
ненависть людей из любви к  человечеству.  Apage,  Satanas!  Рубашов  решает
превратиться  в  ангела.  Либеральная   пресса,   поносившая   его,   быстро
присваивает ему сан святого. Он узнал, что  существует  совесть,  а  совесть
губит революционера, как гуманизм и двойной подбородок. Совесть сжирает  его
рассудок, словно голодная гиена - падаль. Дьявол побежден; однако не  думай,
что он скрежещет от ярости зубами,  высекая  сернистые  смрадные  искры.  Он
логик и аскет,  он  пожимает  плечами,  его  давно  не  удивляют  дезертиры,
прикрывающие слабость гуманизмом и совестью.
     Иванов налил себе еще коньяка. Рубашов, все так  же  шагая  по  камере,
спросил:
     - За что вы расстреляли Богрова?
     - За неправильный взгляд на подводные лодки. Спор о размерах  подводных
лодок начался у нас довольно давно. Богров утверждал, что нам  надо  строить
подлодки с дальним радиусом действия. Партия склонялась к малым судам,  Ведь
вместо одной большой  подлодки  можно  построить  три  небольших.  Дискуссия
велась  на  техническом  уровне.  Эксперты  жонглировали  научными  данными,
приводили доводы и "за" и "против", но  суть  спора  заключалась  в  другом.
Строительство  больших  подлодок  означало   дальнейшее   развитие   Мировой
Революции. А малые суда - береговая охрана - означали, что Мировая Революция
откладывается и страна переходит к круговой обороне. За это выступил  Первый
- и Партия... Богрова поддерживала старая гвардия и Народный Комиссариат  по
морским  делам.  Убрать  Богрова  было  бы   недостаточно:   его   следовало
дискредитировать перед массами.  Открытый  процесс  показал  бы  стране  что
Богров саботажник и враг народа. Мы уже добились от нескольких  инженеров  -
его сторонников - твердого согласия признать все, что будет  необходимо.  Но
Богров отказался с нами сотрудничать. Отстав от жизни на  двадцать  лет,  он
твердил до последнего дня о  крупных  подлодках  и  Мировой  Революции.  Ему
оказалось не под силу понять, что время  сейчас  работает  на  реакцию,  что
Движение в Европе пошло на убыль и надо ждать следующей волны. На  публичном
Процессе его заявления внесли бы путаницу в сознание масс.  Он  ликвидирован
решением Трибунала. Скажи, разве ты-то в  подобном  случае  не  поступил  бы
точно так же, как мы?
     Рубашов не ответил. Он  остановился  и,  снова  привалившись  спиной  к
стене, замер у  параши.  Из  нее  подымались  ядовитые,  вызывающие  тошноту
испарения. Он снял пенсне и глянул на Иванова, его  близорукие  затравленные
глаза были обведены темными кругами.
     - Ты ведь не слышал, - проговорил он, - его  стенаний  и  младенческого
хныканья.
     Иванов прикурил новую папиросу от окурка догоревшей до  бумаги  старой;
зловоние параши становилось нестерпимым.
     - Нет, не слышал, - согласился он. - Но я,  понимаешь  ли,  и  видел  и
слышал много похожего. Ну так и что?
     Рубашов промолчал. Он не мог объяснить. Хныканье и мрачно-торжественный
рокот опять зазвучали в его ушах. Словами он этого передать не мог.  Так  же
как не смог бы описать словами  запах  спокойного  тела  Арловой.  В  словах
ничего нельзя было выразить. "Умрите молча", - говорилось в записке, которую
ему передал парикмахер.
     - Ну и что? - снова спросил Иванов. Он вытянул ноги и подождал  ответа.
Рубашов молча стоял у стенки.
     - Если бы у меня, - заговорил  Иванов,  -  была  к  тебе  хоть  искорка
жалости, я оставил бы тебя в покое. Но у меня, по счастью,  жалости  нет.  Я
пью, я покуривал анашу, ты знаешь, но жалости пока что не испытывал ни разу.
Жалость неминуемо гробит человека. Муки совести и самобичевание -  вот  оно,
наше национальное бедствие. Сколько наших великих  писателей  погубили  себя
этой страшной отравой! До сорока, до пятидесяти  они  бунтари,  а  потом  их
начинает сжигать жалость, и мир объявляет,  что  они  святые.  Ты  заразился
массовой болезнью, а считаешь себя первым и  единственным!  -  Иванов  почти
выкрикнул последнюю фразу,  вытолкнул  с  клубом  табачного  дыма.  -  Учти,
исступление к добру не приводит. Хотя и  в  каждой  бутылке  спиртного  есть
отмеренная доза исступления. Да очень уж немногие наши соотечественники -  и
то в основном из мужиков -  понимают,  что  исступленное  смирение  или  там
страдание такая же дешевка, как исступленное пьянство. Когда я очнулся после
наркоза и увидел, что остался с одной ногой, меня тоже охватило исступленное
отчаяние. Ты помнишь свои тогдашние  доводы.  -  Иванов  наполнил  стакан  и
выпил.
     - Короче говоря, - продолжал он, - мы не можем допустить, чтоб реальный
мир превратился в притон для чувствительных мистиков. И это - наша  основная
заповедь. Сострадание, совесть, отчаяние, ненависть, покаяние или искупление
вины -  все  это  для  нас  непозволительная  роскошь.  Копаться  в  себе  и
подставлять свой затылок под глеткинскую пулю - легче  всего.  Да,  я  знаю,
таких, как мы, постоянно преследует страшное искушение отказаться  от  нашей
изнурительной борьбы, признать  насилие  запрещенным  приемом,  покаяться  и
обрести душевный покой. Большинство величайших  мировых  революционеров,  от
Спартака и Дантона до Федора  Достоевского,  не  смогли  справиться  с  этим
искушением и, поддавшись ему, предали свое  дело.  Искушения  Дьявола  менее
опасны, чем искушения всемогущего Господа  Бога.  Пока  хаос  преобладает  в
мире. Бога приходится считать  анахронизмом,  и  любые  уступки  собственной
совести приводят к измене великому делу. Когда  проклятый  внутренний  голос
начинает искушать тебя - заткни свои уши...
     Иванов, не глядя, нащупал бутылку и плеснул себе в стакан еще  коньяка.
Бутылка была уже наполовину пустой. "А забыться тебе все-таки хочется, очень
хочется", - подумал Рубашов.
     - Величайшими преступниками, - продолжал Иванов, - надо считать не Фуше
и  Нерона:  величайшие  преступники  -  это  Ганди  и  Толстой.  Пресловутый
внутренний голос Ганди мешал индусам обрести свободу  гораздо  сильней,  чем
английские пушки. Тот, кто  продает  своего  господина  -  ну,  хотя  бы  за
тридцать сребреников, - совершает обычную торговую сделку; а  вот  тот,  кто
продается собственной совести, предает весь  человеческий  род.  История  по
существу своему аморальна: совесть никак не соотносится с Историей. Если  ты
попытаешься вершить Историю,  не  нарушая  заповедей  воскресной  школы,  ты
просто пустишь ее на самотек. И тебе это  известно  не  хуже,  чем  мне.  Ты
прекрасно знаешь правила игры, а туда же - толкуешь о стенаниях Богрова...
     Иванов выпил еще коньяка.
     - ...Или совестишься по поводу Арловой. Рубашову было  не  в  диковинку
наблюдать, как Иванов пьет, почти не пьянея: внешне он при  этом  совершенно
не менялся и только говорил чуть  взволнованней  обычного.  "А  одурманивать
себя тебе все же приходится, - с невольной иронией  подумал  Рубашов,  -  и,
пожалуй, тебе это нужнее, чем мне". Он сел на табуретку, продолжая  слушать;
табуретка стояла напротив койки. Ивановские рассуждения не удивляли его:  он
всю жизнь защищал те же идеи - такими же, похожими  словами.  Однако  раньше
внутренний голос, о котором столь презрительно говорил
     Иванов, представлялся ему абстрактной условностью; а теперь  он  ощущал
Немого  Собеседника  как  реальную  часть  собственной  личности.   Впрочем,
обитал-то он за пределами логики  -  поэтому  стоило  ли  ему  доверять?  Не
следует ли противиться мистическому  дурману,  даже  если  ты  уже  частично
одурманен? Когда он пожертвовал жизнью Арловой, у  него  просто-напросто  не
хватило  воображения,  чтоб  представить  себе  ее  смерть  в  подробностях.
Выходит, теперь он поступил  бы  иначе,  потому  что  познакомился  с  этими
подробностями?  Но  ведь  важно  другое:  объективная  правильность  -   или
неправильность - принесенной жертвы, будь то Арлова, Леви  или  Рихард.  То,
что Арлова постоянно молчала, Рихард заикался, а  Богров  хныкал,  никак  не
отменяет объективной правоты - или неправоты - совершенных действий.
     Рубашов порывисто встал с табуретки и опять принялся шагать по  камере.
Он вдруг осознал, что его переживания с самого первого  дня  в  тюрьме  были
только началом пути, и  однако  же  новый  образ  мыслей  уже  завел  его  в
логический тупик - на порог "притона для чувствительных мистиков"; он понял,
что надо вернуться к началу и обдумать в