мериканским табаком.
     - Если у нас неофициальный  разговор,  то  я  не  возражаю,  -  ответил
Рубашов, - а если ты  в  начале  допроса  всем  подследственным  предлагаешь
закурить, то убери портсигар. Давай уж по старинке - мы у тюремщиков никогда
не одалживались.
     - Брось дурить, - сказал Иванов.
     - Ладно, - сказал Рубашов и закурил. -  Ну,  а  как  твой  ревматизм  -
прошел?
     - Вроде прошел, - ответил Иванов. - А как твой ожог - не очень болит? -
Он улыбнулся и с простодушным видом показал на левую рубашовскую кисть. Там,
между двумя голубеющими жилками, виднелся довольно большой волдырь. С минуту
оба смотрели на ожог. "Откуда он знает? - подумал Рубашов. - Значит, за мной
все время следили?" Но он ощутил не гнев,  а  стыд;  последний  раз  глубоко
затянувшись, он бросил окурок папиросы в пепельницу.
     - Давай-ка считать,  -  проговорил  он,  -  неофициальную  часть  нашей
встречи законченной.
     Иванов выдувал  колечки  дыма  и  смотрел  на  Рубашова  с  добродушной
насмешкой.
     - А ты не торопись, - посоветовал он.
     - А я, между прочим, к тебе и не торопился. - Рубашов твердо глянул  на
Иванова. - Я и вообще-то сюда не приехал бы, если  б  вы  не  привезли  меня
силой.
     - Верно, тебя немного поторопили. Зато теперь тебе  спешить  некуда.  -
Иванов ткнул свой окурок в пепельницу и, сразу же  закурив  новую  папиросу,
опять протянул портсигар Рубашову; однако  тот  остался  неподвижным.  -  Да
е....лочки зеленые, - сказал  Иванов,  -  помнишь,  как  я  у  тебя  клянчил
веронал? - Он пригнулся поближе к Рубашову и дунул дымом ему в лицо. - Я  не
хочу, чтобы ты спешил... под расстрел, - с расстановкой произнес он и  снова
откинулся на спинку кресла.
     - Спасибо за заботу, - сказал  Рубашов.  -  А  почему  вы  решили  меня
расстрелять?
     Несколько секунд Иванов молчал. Он неторопливо  попыхивал  папиросой  и
что-то рисовал на листке бумаги. Видимо, ему хотелось найти как можно  более
точные слова.
     - Слушай, Рубашов, - сказал он раздумчиво, - я вот заметил  характерную
подробность. Ты уже дважды сказал вы, имея в виду Партию и  Правительство  -
ты, Николай Залманович Рубашов, противопоставил  им  свое  я.  Теоретически,
чтобы кого-нибудь обвинить, нужен, конечно, судебный  процесс.  Но  для  нас
того, что я сейчас сказал, совершенно достаточно. Тебе понятно?
     Разумеется, Рубашову было понятно, и однако он был застигнут  врасплох.
Ему показалось, что зазвучал камертон, по которому настраивали его сознание.
Все, чему он учил других, во что верил и за что боролся в течение  последних
тридцати  лет,  откликнулось  камертону  волной  памяти...  Партия   -   это
всеобъемлющий абсолют, отдельно взятая личность - ничто; лист,  оторвавшийся
от ветки, гибнет... Рубашов потер пенсне о рукав.  Иванов  сидел  совершенно
прямо, попыхивал папиросой и больше  не  улыбался.  Рубашов  обвел  взглядом
кабинет - и вдруг увидел светлый прямоугольник, резко выделявшийся на  серых
обоях. Ну, конечно же, здесь ее тоже сняли - групповую фотографию  бородатых
философов. Иванов проследил за  взглядом  Рубашова,  но  его  лицо  осталось
бесстрастным.
     - Устаревшие доводы, - сказал Рубашов. - Когда-то и мне коллективное мы
казалось привычней личного я. Ты не изменил своих старых привычек;  у  меня,
как видишь, появились новые. Ты и сегодня говоришь мы... но давай уточним  -
от чьего лица?
     - Совершенно правильно, - подхватил Иванов,  -  в  этом  и  заключается
сущность дела; я рад, что ты меня наконец понял. Значит, ты утверждаешь, что
мы - то есть народ, Партия и Правительство  -  больше  не  служим  интересам
Революции?
     - Давай-ка не будем говорить о народе.
     - С каких это пор, - спросил Иванов, - ты проникся презрением к народу?
Не с тех ли пор, как коллективное мы ты заменил своим личным я?
     Иванов опять пригнулся к столу и  смотрел  на  Рубашова  с  добродушной
насмешкой. Его голова закрыла прямоугольник, оставшийся от снятой  групповой
фотографии, и Рубашову внезапно вспомнился  Рихард,  заслонивший  протянутые
руки Мадонны. Неожиданно толчок  нестерпимой  боли  -  от  верхней  челюсти,
сквозь глаз и в  затылок  -  заставил  его  крепко  зажмуриться.  "Вот  она,
расплата", - подумал он... или ему показалось, что подумал.
     - Ты это о чем? -  спросил  Иванов  насмешливым  и  немного  удивленным
голосом.
     Боль утихла, сознание прояснилось.
     - Давай не будем  говорить  о  народе,  -  спокойно  и  мирно  повторил
Рубашов. - Ты ведь ничего о народе не знаешь. Возможно, теперь уже не знаю и
я. Когда у нас было великое право говорить мы, - мы его  знали,  знали,  как
никто другой на земле. Мы сами  были  сердцевиной  народа  и  поэтому  могли
вершить Историю.
     Машинально он взял из портсигара папиросу;  Иванов,  наклонившись,  дал
ему прикурить.
     - В те времена, - продолжал Рубашов, - мы назывались Партией  Масс.  Мы
познали сущность Истории. Ее смерчи, водовороты  и  бури  неизменно  ставили
ученых в тупик - потому что их взгляд скользил по поверхности. Мы проникли в
глубины Истории, стали сердцем и разумом масс, а ведь  именно  массы  творят
Историю; мы - первые на планете  -  поняли  законы  исторического  развития,
вскрыли процессы накопления энергии и причины ее взрывного высвобождения.  В
этом - наша великая сила.
     Якобинцы    руководствовались     абстрактной     моралью,     мы     -
научно-историческим опытом. В глубинных  пластах  человеческой  Истории  нам
открывались ее закономерности. Мы в совершенстве изучили  человечество  -  и
наша Революция увенчалась успехом. А вы выступаете как ее могильщики.
     Иванов, откинувшись на спинку кресла, молча разрисовывал лист бумаги.
     - Продолжай, я слушаю, - проговорил он. - И пока не  понимаю,  куда  ты
клонишь.
     - Как видишь, я  уже  наговорил  на  расстрел.  -  Он  молча  скользнул
взглядом по стене, где раньше висела групповая фотография, однако Иванов  не
повернул головы. - А впрочем, семь бед - один ответ. Так вот, вы  похоронили
Революцию, когда истребили старую  гвардию  -  с  ее  мудростью,  планами  и
надеждами. Вы уничтожили коллективное мы. Неужели вам и сейчас еще  кажется,
что  народ  действительно  идет  за  вами?  Между  прочим,  все  европейские
диктаторы властвуют от имени своих народов - и примерно с таким  же  правом,
как вы.
     Рубашов взял еще одну папиросу и на этот раз прикурил сам,  потому  что
Иванов сидел неподвижно.
     - Прости  уж  меня  за  высокий  стиль,  -  продолжал  он,  -  но  ваше
диктаторство, творимое именем народа, кощунственно. Массы подчиняются  вашей
власти покорно и немо, но она чужда им - так  же,  как  в  любом  буржуазном
государстве. Народ опять погрузился  в  спячку:  этот  великий  Икс  истории
сейчас подобен сонному океану, равнодушно несущему ваш  корабль.  Прожекторы
освещают его поверхность, но глубины остаются немыми и темными. Когда-то  мы
их осветили и оживили, но то  время  кануло  в  прошлое.  Короче  говоря,  -
Рубашов помолчал, потер пенсне о рукав и надел его, -  когда-то  мы  творили
Историю, а вы сейчас просто делаете политику.  Вот  основная  разница  между
нами.
     Иванов откинулся на спинку кресла и выпустил несколько дымных колец.
     - Что-то я не совсем понимаю, - сказал он. - Постарайся попроще.
     - Поясню на примере, - ответил Рубашов. -  Какой-то  математик  однажды
сказал, что алгебра - это  наука  для  лентяев:  она  оперирует  неизвестной
величиной - Иксом, - словно обычным числом. В нашем случае неизвестное - Икс
- представляет собой народные массы. Политик постоянно пользуется Иксом - не
расшифровывая его природы, - чтобы решать  частные  задачи.  Творец  Истории
определяет Неизвестное и составляет принципиально новые уравнения.
     - Что ж, изящно,  -  сказал  Иванов,  -  но  для  наших  целей  слишком
отвлеченно. Давай-ка попробуем спуститься на землю: значит, ты  утверждаешь,
что мы - иными словами, Партия и  Правительство  -  переродились  и  предали
Революцию?
     - Именно, - подтвердил Рубашов с улыбкой. Иванов  не  улыбнулся  ему  в
ответ.
     - И когда ты пришел к этому заключению?
     - В течение нескольких последних лет - очень постепенно.
     - А если точнее? Год назад? Два? Три? Четыре?
     - Наивный вопрос, - ответил  Рубашов.  -  Когда  ты  стал  взрослым?  В
семнадцать лет? В восемнадцать? В девятнадцать? В девятнадцать с половиной?
     - Это ты пытаешься прикинуться наивным. Каждый этап в духовном развитии
есть результат определенных обстоятельств. Могу сказать совершенно точно:  я
стал взрослым в семнадцать лет, когда меня первый раз сослали.
     - В те времена, - заметил Рубашов, - ты был вполне приличным человеком.
Сейчас тебе лучше об этом забыть. - Он посмотрел на светлый прямоугольник  и
положил окурок папиросы в пепельницу.
     - Повторяю вопрос, - проговорил Иванов, слегка принагнувшись над столом
к Рубашову. - Сколько лет ты принадлежишь к антипартийной группировке?
     Зазвонил телефон. Подняв трубку, Иванов сказал:
     "Я занят", - и снова положил ее на  рычаг.  Потом  выпрямился,  вытянул
ноги и выжидающе глянул на Рубашова.
     - Ты прекрасно знаешь, - ответил тот, - что я  никогда  не  поддерживал
оппозицию.
     - Видимо, придется мне стать бюрократом, - сказал Иванов. - Он выдвинул
ящик и вынул из него пачку бумаг. - Давай начнем с тридцать третьего года. -
Он разложил перед собой бумаги. - Установление Диктатуры и разгром  Движения
в стране, где победа казалась  очевидной.  Тебя  посылают  в  эту  страну  с
заданием провести чистку Партии и затем реорганизовать ее ряды...
     Рубашов,  откинувшись  на  спинку  стула,   внимательно   слушал   свою
биографию. Он вспомнил Пиету, ссутулившегося Рихарда, площадь перед  зданием
музея, таксиста.
     - Через три  месяца  -  провал  и  арест.  Потом  -  два  года  тюрьмы,
следствие. Никаких доказательств - ты держишься образцово. Тебя выпускают за
недостатком улик, и ты с триумфом возвращаешься домой...
     Иванов  замолчал,  поднял  голову,  мимолетно  глянул  на  Рубашова   и
продолжал: - Тебя чествуют как народного героя. В те времена мы с  тобой  не
встречались - наверно, ты был чересчур занят. Меня это, кстати, нисколько не
оскорбило. Чтобы повидаться со всеми друзьями, никакого, пожалуй, и  времени
не  хватит.  Но  я-то  тебя  раза  два  видел  -  в   почетных   президиумах
торжественных митингов. Ты тогда все еще ходил на костылях, и вид у тебя был
предельно измученный. Казалось бы - прямой тебе путь в санаторий, а потом на
ответственный государственный пост: ведь ты выполнил важнейшее  поручение  и
четыре года рисковал жизнью. Так нет же - ты обращаешься к  Правительству  с
просьбой отправить тебя за границу...
     Иванов резко подался вперед и твердо посмотрел в глаза Рубашову.
     - Почему? - Впервые с начала разговора голос Иванова прозвучал  жестко.
- Может, тебе что-нибудь не  понравилось?  За  время  твоего  четырехлетнего
отсутствия у нас произошли определенные перемены - может, они-то тебе  и  не
понравились?..
     Он замолчал в ожидании ответа, однако Рубашов тоже  молчал  и  спокойно
потирал пенсне о рукав.
     - Как раз незадолго до твоего приезда  закончился  Первый  процесс  над
оппозицией,  среди  осужденных  и  ликвидированных  уклонистов   были   твои
ближайшие друзья. Когда в газетах появились отчеты обо всех совершенных  ими
злодеяниях, по стране прокатилась волна возмущения. Ты промолчал и уехал  за
рубеж - хотя не мог обходиться без костылей.
     Рубашову вспомнился маленький порт, запах бензина и гниющих водорослей,
оттопыренные  уши  борца  Поля,  матросская  трубочка  Малютки  Леви...   Он
повесился в своей мансарде, привязав веревку к потолочной балке... Когда  по
улице проезжал грузовик, немного  подгнившая  балка  дрожала,  и  тело  Леви
медленно вращалось; товарищи, пришедшие утром к Леви, подумали, что  он  еще
не задохнулся, - так потом передавали Рубашову...
     - Задание Партии ты успешно выполнил,  и  через  некоторое  время  тебя
назначили Руководителем Торговой Миссии в Б. Ты безукоризненно  справился  с
поручением. Новый  торговый  договор  с  Б.  -  это,  безусловно,  блестящий
успех... Если говорить о внешних проявлениях, то  твоя  биография  ничем  не
запятнана. Но вот  после  полугода  работы  двух  ответственных  сотрудников
Миссии - один из них Арлова, твой секретарь - Партия вынуждена  отозвать  из
Б. по подозрению в принадлежности к оппозиции. На  следствии  их  виновность
подтверждается. От тебя ждут публичного осуждения предателей Партии.  Но  ты
молчишь... Через шесть месяцев отзывают и тебя. В стране полным  ходом  идет
подготовка ко Второму процессу над уклонистами. На следствии фигурирует твое
имя; Арлова надеется - и не скрывает этого, - что ты выступишь в ее  защиту.
При таких обстоятельствах "нейтральное" молчание просто подтвердило бы  твою
виновность.  И  все  же  ты  продолжаешь  молчать;  Партия   посылает   тебе
ультиматум. Только под угрозой неминуемой гибели ты снисходишь до публичного
выступления  и  осуждаешь  антипартийную  группу,  что  автоматически  топит
Арлову. Ее участь тебе известна...
     Рубашов молча слушал Иванова; зуб опять начинало дергать. Да, ему  была
известна их  участь.  Участь  Арловой.  Участь  Рихарда.  Участь  Леви...  И
собственная участь... Он посмотрел на светлый прямоугольник - больше от  них
ничего не осталось, от бородатых философов с групповой фотографии. Их участь
тоже была ему известна. Однажды, на крутом перевале  Истории,  им  открылась
великая картина: будущее счастье всего человечества, перевал остался  далеко
позади. Так к чему все эти  разговоры  и  формальности?  Если  что-нибудь  в
человеческом существе может пережить физическую  смерть,  значит,  Арлова  и
сейчас еще смотрит - откуда-то из глубин мирового пространства - прекрасными
и покорными коровьими глазами на Товарища Рубашова,  своего  идола,  который
обрек ее на расстрел... Челюсть ломило все сильней и сильней.
     - Прочитать  твое  публичное  заявление?  -  спросил  Иванов,  роясь  в
бумагах.
     - Спасибо, не стоит, - ответил Рубашов,  неожиданно  для  себя  осипшим
голосом.
     - Как  ты  помнишь,  в  конце  заявления  -  которое  можно  назвать  и
признанием - ты категорически осудил оппозицию и поклялся впредь  безусловно
поддерживать генеральную  линию,  намеченную  Партией,  и  лично  ее  вождя,
Первого.
     - Хватит, - устало сказал Рубашов. - Ты же знаешь не хуже меня,  как  у
нас стряпают такие заявления. Прошу тебя - хватит ломать комедию.
     - Да мы уж  кончаем,  -  сказал  Иванов.  -  Только  вот  разберем  два
последних года. Тебя назначают Народным Комиссаром - в твоем ведении  легкие
металлы.  Год  назад,  на  Третьем  процессе,  который   разгромил   остатки
оппозиции, руководитель группы разоблаченных уклонистов  постоянно  упоминал
твою фамилию  -  но  очень  неясно  и  неопределенно.  Ничего  существенного
доказано не было,  однако  в  широких  рядах  Партии  к  тебе  росло  глухое
недоверие. Ты снова сделал  публичное  заявление,  провозгласив  безусловную
преданность Партии во  главе  с  ее  учителем  Первым  и  еще  резче  осудил
оппозицию. Это было шесть месяцев назад. А сегодня ты спокойно  признаешься,
что  в  течение  нескольких   последних   лет   считал   генеральную   линию
неправильной, а вождя Партии - предателем Революции.
     Иванов замолчал и сел поудобней.
     - Таким образом, твои заявления о преданности Партии были  уловкой.  Ты
не подумай, что я морализирую. Мы воспитаны в одних понятиях  и  смотрим  на
вещи совершенно одинаково. Ты был  уверен,  что  наши  убеждения  пагубны  и
порочны, а твои - верны. Объявив об этом прямо и откровенно, ты бы сейчас же
вылетел из Партии, а значит, тебе не удалось бы бороться за твои, по-твоему,
верные идеи. И вот  ты  начинаешь  сбрасывать  балласт  -  чтобы  уцелеть  и
продолжить борьбу. Мне очевидно, что на твоем месте я поступил бы в точности
так же. Пока что все совершенно логично.
     - И что же дальше? - спросил Рубашов.
     - А вот дальше все абсолютно нелогично.  Ты  откровенно  признаешь  тот
факт, что  в  течение  нескольких  последних  лет  считал  нас  могильщиками
Революции, - верно? И тут же на одном дыхании утверждаешь,  что  никогда  не
поддерживал оппозиционные группировки. Ты, значит, пытаешься  меня  уверить,
что сидел сложа руки и спокойно  смотрел,  как  мы  -  по  твоему  глубокому
убеждению - ведем страну и Партию к гибели?
     Рубашов неопределенно пожал плечами.
     - Может быть, я одряхлел  и  выдохся.  А  впрочем,  верь  во  что  тебе
хочется.
     Иванов закурил новую папиросу. Его голос сделался мягким и вкрадчивым.
     - Неужели ты хочешь меня  уверить,  что  предал  Арлову  и  отрекся  от
этихкивком головы  он  показал  на  стену,  где  когда-то  висела  групповая
фотография, - только для того, чтобы спасти свою шкуру?
     Рубашов не ответил. Пауза затянулась.  Иванов  еще  ближе  пригнулся  к
Рубашову.
     - Нет, не понимаю я тебя, - сказал он.  -  То  ты  громишь  генеральную
линию - да такими словами, что любого  из  них  больше  чем  достаточно  для
немедленного расстрела. И тут же, вопреки элементарной логике,  утверждаешь,
что никогда не участвовал в оппозиции...  вопреки  логике  и  неопровержимым
доказательствам.
     - Неопровержимым доказательствам? -  переспросил  Рубашов.  -  А  тогда
зачем вам мое признание? И о чем свидетельствуют ваши доказательства?
     - В частности, о том, - сказал Иванов  медленно,  негромко  и  нарочито
внятно, - что ты подготавливал убийство Первого.
     Кабинет снова затопила тишина.
     - Можно задать тебе один вопрос? - проговорил
     Рубашов, надев пенсне. - Ты и правда  веришь  этой  чепухе  или  только
притворяешься, что веришь?
     Глаза Иванова искрились ухмылкой.
     - Я  же  сказал:  у  нас  есть  доказательства.  Могу  сказать  точнее:
признание.  Могу  сказать  даже  еще  точнее:  признание  человека,  который
готовился - по твоему наущению - убить Первого.
     - Поздравляю, у вас действенные методы. И как его фамилия?
     Иванов улыбнулся.
     - А вот это уже некорректный вопрос.
     - Могу я прочитать его признание? Или потребовать очной ставки?
     Иванов улыбался. Он раскурил папиросу и выпустил дым в лицо Рубашову  -
с добродушной насмешкой, без желания оскорбить. Рубашов подавил неприязнь  и
не отстранился.
     - Ты помнишь, - медленно сказал Иванов, - как я клянчил у тебя веронал?
Ах да, я уже об этом спрашивал. Так вот - теперь мы  поменялись  ролями:  ты
просишь,  чтобы  я  помог  тебе  угробиться.  И  я  объявляю   наперед:   не
допросишься. Ты  убедил  меня,  что  самоубийство  является  мелкобуржуазным
пережитком. Вот я и присмотрю, чтоб ты не совершил его.  Тогда  мы  будем  с
тобой квиты.
     Рубашов молчал. Он старался понять, лжет Иванов или говорит искренне, -
и  одновременно  подавлял   в   себе   желание   дотронуться   до   светлого
прямоугольника на стене. "Навязчивые идеи... Ступать исключительно на черные
плитки, бормотать ничего не значащие фразы,  машинально  потирать  пенсне  о
рукав - возвращаются все тюремные привычки. Да, нервы", - подумал он.
     - Интересно узнать, - сказал он вслух, - как ты  думаешь  меня  спасти?
Мне-то, должен признаться, кажется, что ты стараешься меня угробить.
     Иванов открыто и весело улыбнулся.
     - Старый ты дурень, - проговорил он и, перегнувшись через стол  поближе
к Рубашову, ухватил его за пуговицу пиджака. - Мне хотелось  заставить  тебя
побушевать - чтоб ты не разбушевался в неподходящее  время.  Я  вон  даже  и
стенографистку не вызвал. - Он вынул  из  портсигара  еще  одну  папиросу  и
насильно вставил ее Рубашову в  рот,  по-прежнему  держа  его  за  пиджачную
пуговицу. - Ты же не юноша! Не какой-нибудь  там  романтик!  Мы  вот  сейчас
состряпаем признаньице - и все дела... на сегодня. Понял?
     Руба