о, - сказал  Рубашов.  -  И  вам  пришлось  подыскивать  другую
работу. - Он помолчал, а потом, оглянувшись на Глеткина, закончил:
     - Таким образом, когда мы встретились с этим юношей, ни  он,  ни  я  не
знали о характере его будущей работы и, следовательно, не могли  планировать
отравления Первого.
     Шорох   карандаша   мгновенно   оборвался.   Рубашов,   не   глядя   на
стенографистку, понимал, что  она  перестала  записывать  и  повернула  свое
мышиное личико к Глеткину. Свидетель тоже смотрел  на  Глеткина,  но  в  его
глазах уже не было надежды: они выражали  растерянность  и  страх.  Рубашову
вдруг показалось, что он легкомысленно  прервал  серьезный  и  торжественный
обряд;  радость  победы  тотчас  увяла.  Голос   Глеткина,   официальный   и
равнодушный, окончательно засушил ее.
     - Есть у вас еще вопросы к свидетелю?
     - Сейчас нет, - ответил Рубашов.
     - Мы не утверждаем, что вы настаивали на отравлении, - спокойно  сказал
Глеткин.  -  Вы  дали  приказ  убить,  метод  убийства  мог   выбирать   сам
исполнитель.
     Он повернулся к Заячьей Губе: - Вы именно так нас информировали?
     - Да, - с явным облегчением подтвердил тот. Рубашов точно  помнил,  как
Глеткин читал: "Подстрекал к убийству  посредством  отравления",  -  но  ему
вдруг стало на все наплевать. Пытался ли юный Кифер совершить  это  безумное
убийство или только планировал его, признался ли он в своих  намерениях  или
просто подтвердил выдумку истязателей, - дела не меняло:  он,  Рубашов,  был
виновен. Этот измученный юноша прошел до конца  рубашовский  путь  -  вместо
самого Рубашова. Нет, не следователь,  а  подследственный  пытался  запутать
юридическим  крючкотворством  ясное  по  существу  дело.  Следствие   просто
восстановило недостающие звенья логической цепи  -  оно  было  грубоватым  и
неуклюжим, но отнюдь не бредовым.
     И все же, как представлялось Рубашову,  один  пункт  обвинения  был  не
совсем верен. Но  он  слишком  устал,  чтобы  сформулировать  свою  мысль  и
высказать ее вслух.
     - Есть у вас еще вопросы к свидетелю? - спросил Глеткин.
     Рубашов отрицательно покачал головой.
     - Вы можете идти, - сказал Глеткин Заячьей Губе и нажал кнопку  звонка.
Явившийся охранник защелкнул на запястьях Кифера металлические наручники.  У
двери Кифер еще  раз  повернул  голову  к  Рубашову,  и  он  вспомнил,  что,
возвращаясь с прогулки, тот всегда смотрел на его окно.  Этот  взгляд  давил
Рубашова, словно чувство мучительной вины, - он не выдержал, снял  пенсне  и
отвел глаза.
     Когда дверь захлопнулась, Рубашов понял,  что  почти  завидует  Заячьей
Губе. Его уши уже опять сверлил глеткинский голос -  обновление  резкий,  но
по-прежнему официальный и монотонный:
     - Вы признаете, что показания Кифера совпадают  в  основных  пунктах  с
формулировкой обвинения?
     Рубашову  опять  пришлось  повернуться  к  лампе.  В   голове   гудело,
электрический свет процеживался сквозь опущенные  веки  горячими  розоватыми
волнами. Однако слова "в основных  пунктах"  не  укрылись  от  его  внимания
Глеткин собирался исправить свой промах,  сократив  "подстрекал  к  убийству
посредством отравления" до неопределенного "подстрекал к убийству".
     - В основных пунктах совпадают, - проговорил Рубашов.
     Удовлетворенно  скрипнули  глеткинские  ремни;  стенографистка,  словно
сытенькая мышка, завозилась на своем стуле. Рубашов почувствовал, что  в  их
глазах он подтвердил свое заявление Генеральному  Прокурору  и  окончательно
признал себя виновным. Откуда  этим  неандертальцам  знать  его  собственные
представления о виновности, справедливости и правде?
     - Вам не мешает свет? - неожиданно спросил Глеткин.
     Рубашову стало смешно. Глеткин решил расплатиться.  Вот  оно,  мышление
неандертальца. И все же, когда слепящий  блеск  немного  померк,  он  ощутил
облегчение и чуть ли не благодарность.
     Теперь - правда, все еще с трудом - Рубашов мог посмотреть на Глеткина.
Он поднял голову и увидел круглый, гладко выбритый череп с широким шрамом.
     - Но один весьма существенный пункт я хотел бы уточнить, - сказал он.
     - Какой именно? - спросил Глеткин. Его голос опять  прозвучал  резко  и
официально.
     "Он, конечно, предполагает,  что  я  заговорю  об  утренней  встрече  с
мальчишкой, которой не было, - думал Рубашов. - Для него  это  очень  важно:
его занимают истинные факты, даже  если  они  не  имеют  значения.  Впрочем,
по-своему он, пожалуй, прав..."
     - Пункт о насилии, - сказал он вслух. - Излагая свои тогдашние взгляды,
я  действительно  пользовался  этим  словом.  Однако  я  имел  в   виду   не
индивидуальный террор, а политическую активность масс.
     - То есть Гражданскую войну? - спросил Глеткин.
     - Нет. Легальную активность.
     - Которая  неминуемо  переросла  бы  в  Гражданскую  войну,  и  вы  это
прекрасно знаете. А если так, то в чем же заключается ваше уточнение?
     Рубашов не ответил.  Только  что  этот  пункт  казался  ему  необычайно
важным, но теперь он увидел, что разницы,  и  правда,  нет.  Если  оппозиция
могла добиться победы над гигантским бюрократическим аппаратом Первого толь-
ко с помощью Гражданской войны, то почему это  лучше,  чем  убийство  одного
Первого, - тем более что на войне погибли бы миллионы  людей?  Чем  массовый
политический террор лучше индивидуального? Это несчастный мальчик понял  его
не совсем верно - но, быть  может,  даже  ошибаясь,  он  действовал  гораздо
последовательней его самого?
     Оппозиция способна  сломить  диктатуру  меньшинства  только  с  помощью
Гражданской войны. Тот, кто не приемлет Гражданской войны, должен порвать  с
оппозицией и подчиниться диктатуре.
     Когда он писал  эти  простые  фразы,  полемизируя  много  лет  назад  с
реформистами, ему и в голову не приходило, что он подписывает  свой  будущий
приговор... У него не было сил спорить с Глеткиным. Решив, что проиграл,  он
сразу  почувствовал  облегчение:  борьба  закончилась,  и   с   него   сняли
ответственность; больше всего на свете ему хотелось уснуть.  Тяжкий  груз  в
голове сливался с монотонным потрескиванием лампы; за столом вместо Глеткина
уже сидел Первый,  глядя  ему  в  глаза  с  усмешливой  и  сатанински-мудрой
иронией. Он вспомнил надпись на воротах  кладбища  в  Эрани,  где  покоились
обезглавленные Сен-Жюст, Робеспьер и шестнадцать  их  соратников:  Dormir  -
спите.
     А потом воспоминания Рубашова о допросе снова сделались  отрывочными  и
туманными. Вероятно, он опять уснул - на несколько секунд или  минут,  -  но
снов, кажется, не видел. Глеткин разбудил его, предложив подписать протокол.
Он взял ручку и  с  отвращением  почувствовал,  что  она  хранит  еще  тепло
глеткинских пальцев. Стенографистка сидела не шевелясь, и кабинет  заполняла
спокойная тишина. Даже лампа перестала потрескивать, ее свет был  неярким  и
желтоватым, а за окном занималось серенькое зимнее утро. Рубашов расписался.
     Чувство облегчения не  покидало  его,  хотя  он  и  забыл,  почему  оно
возникло;  преодолевая  сонную  одурь,  он  прочитал  документ,  в   котором
признавался, что подстрекал Кифера к убийству руководителя Партии. Ему вдруг
по  чудилось,  что   все   это   -   результат   чудовищного   и   всеобщего
взаимонепонимания; он хотел зачеркнуть свою подпись и разорвать протокол, но
голова уже прояснилась, он отдал документ Глеткину и машинально потер пенсне
о рукав.
     Дальше в памяти зиял провал; он очнулся в  коридоре,  рядом  с  высоким
охранником, который миллион лет назад отвел его к Глеткину. Глаза слипались;
через несколько секунд он  разглядел  винтовую  лестницу  и,  вспомнив  свои
страхи, сонно  усмехнулся.  Потом  лязгнула  дверь  камеры,  и  он  блаженно
растянулся на койке; за мутным стеклом разливался серый рассвет,  в  верхнем
углу окна подрагивал от ветра кусок газеты... он подложил под  голову  левую
руку и мгновенно уснул.
     Когда дверь снова открылась, рассвет за окном еще не успел  разгореться
в день - он спал едва ли больше часа. Сначала ему показалось,  что  принесли
завтрак, но у двери стоял не надзиратель, а охранник. И Рубашов  понял,  что
его опять поведут на допрос.
     Он плеснул себе в лицо холодной воды над умывальником, надел пенсне  и,
заложив руки за спину, двинулся впереди охранника к глеткинскому кабинету  -
мимо одиночек, мимо общих камер и потом вниз по винтовой  лестнице,  ступени
которой плавно поворачивали, - но он не замечал, что, спускаясь,  кружит  по
спирали.

4

     Все следующие  допросы  припоминались  Рубашову,  как  один  клубящийся
мутный ком. Глеткин допрашивал  его  несколько  суток  подряд  с  двух-  или
трехчасовыми  перерывами,  но  он  помнил  только  разрозненные  обрывки  их
разговора. Он потерял счет дням; видимо, все это продолжалось больше недели.
Рубашов  слышал  о  методе   физического   сокрушения   обвиняемого,   когда
сменяющиеся следователи непрерывно пытают  его  изнурительным  многосуточным
допросом. Однако Глеткин никогда не отдыхал и сам, отняв  у  Рубашова  пафос
нравственного превосходства жертвы над истязателями.
     После первых сорока восьми часов он  перестал  различать  смену  дня  и
ночи. Лязгала дверь, на пороге появлялся высокий охранник, и  он  вставал  с
койки, не понимая, рассвет ли сереет за мутным стеклом или угасающий  зимний
день. А тюремные коридоры, двери камер и ступени винтовой лестницы  заливало
мертвое электрическое марево. Если во время  допроса  серая  муть  за  окном
постепенно светлела  и  Глеткин  в  конце  концов  выключал  лампу,  значит,
наступало утро. Если сумерки  сгущались  и  лампа  вспыхивала,  -  начинался
вечер.
     Когда Рубашов заявлял, что голоден, в кабинете появлялись бутерброды  и
чай. Но есть ему обыкновенно не  хотелось;  вернее,  он  испытывал  приступы
волчьего аппетита, пока еды не было, но как только  ее  приносили,  к  горлу
подкатывала тошнота. Кроме того, Глеткин никогда не ел в его присутствии,  и
ему  казалось  унизительным  говорить,  что  он  проголодался.  Вообще,  все
физические отправления становились при Глеткине  унизительными,  потому  что
сам он никогда не показывал признаков усталости, не зевал и не сутулился, не
курил, не ел и не пил - официальный и подтянутый, сидел он за своим  столом,
а  его  аккуратно  пригнанные  ремни  негромко  и  корректно   поскрипывали.
Наихудшей пыткой для Рубашова  становилось  желание  выйти  из  кабинета  по
естественной нужде. Глеткин вызывал дежурного охранника, и  тот  конвоировал
Рубашова в уборную. Однажды  Рубашов  уснул  прямо  на  толчке,  с  тех  пор
охранник не разрешал ему закрывать дверь.
     Сковывающая  его  апатия  сменялась  иногда   болезненно   механическим
возбуждением. По-настоящему он потерял сознание только один  раз,  хотя  все
время  пребывал  на  грани  обморока;  но  остатки  гордости  помогали   ему
пересиливать себя. Он закуривал, на секунду поворачивал  голову  к  слепящей
лампе, и допрос продолжался.
     Порой его  поражала  собственная  выносливость.  Однако  он  знал,  что
границы человеческих возможностей гораздо шире расхожего представления о них
и  что  обычные  люди  просто   не   догадываются   о   своей   удивительной
жизнестойкости. Ему рассказывали, например, про одного обвиняемого, которому
не давали спать почти двадцать дней, и он выдержал.
     Подписывая  протокол  первого  допроса,  он  думал,  что   доследование
кончилось. На втором допросе ему стало ясно, что оно  только  начинается.  В
обвинении было семь  пунктов,  а  он  пока  согласился  лишь  с  одним.  Ему
представлялось, что он уже выпил чашу унижений до дна.  Но  выяснилось,  что
полный разгром может  повторяться  до  бесконечности,  а  бессилие  способно
нарастать  беспредельно.  И  Глеткин,  шаг  за  шагом,  гнал  его  по  этому
нескончаемому пути.
     Конец, впрочем,  всегда  был  рядом.  Стоило  ему  подписать  обвинение
целиком или полностью отвергнуть его, и  он  обрел  бы  покой.  Но  странное
чувство какого-то извращенного долга не позволяло ему свернуть  с  выбранной
однажды дороги. Он шел по ней, перебарывая искушение  сдаться,  хотя  раньше
само слово "искушение" было для него пустым звуком, потому что он всю  жизнь
служил абсолютной идее. А сейчас это слово наполнилось  конкретным  смыслом,
обрело форму беспрестанных унижений,  гнетущую  тяжесть  бессонных  ночей  и
невыносимую  резкость  ослепительной  лампы  -  искушение,  воплотившееся  в
реальность надписью на воротах кладбища для побежденных: "Спите".
     Ему было очень трудно противиться этому мирному  и  мягкому  искушению,
оно опутывало туманом рассудок и сулило полнейший  духовный  покой.  Глеткин
громоздил  бесчисленные  логические   доказательства   его   вины,   а   оно
ненавязчиво,  но  постоянно   напоминало   совет   записки,   полученной   в
парикмахерской: "Умрите молча".
     Иногда, охваченный апатией, Рубашов безмолвно шевелил губами.  В  таких
случаях  Глеткин  прокашливался,  сгонял  назад  складки   гимнастерки   под
скрипучим ремнем, а Рубашов начинал потирать  пенсне  о  рукав  и  безвольно
кивал головой, потому что  уже  осознал  в  искусителе  Немого  Собеседника,
которого, как ему казалось, он давно уничтожил в себе и  которому  здесь,  в
этом кабинете, было решительно нечего делать.
     - Значит, вы отрицаете,  что  вели  переговоры  от  имени  оппозиции  с
представителями мирового капитализма,  имея  целью  свержение  существующего
руководства в стране? Вы отрицаете,  что  за  прямую  или  косвенную  помощь
обещали  пересмотреть  границы,  то  есть  отдать  интервентам  определенные
области нашей родины?
     Рубашов решительно это отрицал; но когда Глеткин повторил  ему  дату  и
напомнил обстоятельства некоей встречи, в  его  сознании  постепенно  всплыл
один  незначительный,  забытый  разговор.  Утомленно  и  растерянно   слушая
Глеткина, он сразу же понял, что тому не разъяснишь безобидности  мимолетной
светской беседы. Дело  происходило  в  Торговой  Миссии  после  официального
дипломатического  обеда.  Рубашов  разговорился  с  бароном  3.,  Секретарем
Посольства той самой страны, где Рубашову  недавно  выбили  зубы,  о  редкой
породе морских свинок - оказалось, что отцы барона и Рубашова разводили этих
экзотических животных, а поэтому были, вероятно, знакомы.
     - И где же теперь,  -  поинтересовался  барон,  -  содержится  питомник
вашего отца?
     - Его разорили во время Революции: морских свинок пустили на мясо.
     - А из наших наделали эрзац-консервов, - меланхолично сообщил  Рубашову
барон. Он не скрывал брезгливого отвращения к новому режиму в своей стране и
оставался дипломатом только потому, что у властителей не дошли еще  до  него
руки.
     - У меня и у вас похожие судьбы, - отхлебнув кофе, проговорил барон.  -
Мы с вами оба  пережили  свое  время.  Теперь  не  поразводишь  экзотических
животных. Нынешний век - эпоха плебса.
     - Вы забываете, господин барон, что я выступаю  на  стороне  плебса,  -
улыбаясь, напомнил собеседнику Рубашов.
     - Я говорю не о социальной позиции, - немного помолчав, возразил барон.
- Программа, выдвинутая нашим  Усатиком,  в  принципе  не  вызывает  у  меня
возражений - мне претит его пошлое плебейство.  Человека  можно  послать  на
Голгофу только за то, во что он верует. - Они лениво попивали кофе, и  через
несколько секунд барон сказал: -  Если  у  вас  повторится  Революция  и  вы
сместите вашего Усача, постарайтесь не забыть о духовной  вере  или  уж,  по
крайней мере об экзотике.
     - Это у нас едва ли случится, - ответил Рубашов после паузы добавил:  -
Но у вас, судя по вашей реплике,; все же допускают подобную возможность?
     - Теперь допускают, - сказал  барон.  -  На  ваших  последних  судебных
процессах вскрылись весьма интересные факты.
     -  И,  видимо,  у  вас  иногда  обсуждают,  какие  шаги   вам   следует
предпринять, если  это  невероятное  событие  все  же  случится?  -  спросил
Рубашов.
     Барон ответил быстро и точно, словно он предвидел рубашовский вопрос:
     - В чужие дела мы вмешиваться не будем. Но сформированное Правительство
- по его просьбе - можно поддержать... за определенную мзду.
     Они уже стояли возле стола, и в руках у них были кофейные чашечки.
     - Значит, если я вас правильно понял, вы обсуждали и  размеры  мзды?  -
Рубашов с легким беспокойством заметил, что небрежный тон ему не удался.
     - Конечно, - спокойно ответил барон и назвал богатую пшеницей  область,
населенную одним из национальных меньшинств...
     Рубашов забыл про этот разговор и никогда осознанно о нем не вспоминал.
Светская беседа за чашечкой кофе - как он мог растолковать Глеткину, что она
решительно ничего не значила?
     Рубашов  устало  смотрел  на  следователя,  по-обычному  корректного  и
каменно-безучастного. Он, без сомнения, не интересовался экзотикой.  Не  пил
кофе  с  баронами-дипломатами.  Читая,  он  напряженно  выговаривал   слова,
запинался  и  ставил  неверные  ударения.  Его  происхождение   было   чисто
плебейским, и читать он научился уже будучи  взрослым.  Нет,  ему  никак  не
объяснишь, что разговор, начавшийся с морских свинок, может закончиться  бог
знает чем.
     - Короче, вы признаете, что этот разговор все же имел место? -  спросил
Глеткин.
     - Он был абсолютно безобидным, - устало ответил Рубашов и сразу  понял,
что Глеткин оттеснил его еще на один шаг.
     - Таким же безобидным, как ваши чисто теоретические  рассуждения  перед
юным Кифером,  что  руководителя  нашей  Партии  надо  сместить  посредством
насилия?
     Рубашов потер пенсне о  рукав.  А  действительно,  была  ли  та  беседа
"абсолютно безобидной"? Разумеется, он не  вел  никаких  переговоров,  да  и
барона 3. никто не уполномочивал их вести. "Прощупывание почвы"  -  вот  как
это именуется у дипломатов. Но подобное "прощупывание" можно счесть и звеном
в логической цепи его тогдашних рассуждений, а они опирались на  проверенные
практикой партийные традиции. Разве Старик в свое  время  не  воспользовался
услугами Генерального Штаба той же  страны,  чтобы  вернуться  на  родину  и
довести начавшуюся Революцию до победы? И разве чуть позже, заключая  первое
перемирие, он не пошел на территориальные уступки, чтобы добиться передышки?
"Старик меняет пространство  на  время",  -  остроумно  заметил  тогда  один
рубашовский приятель. "Безобидный разговор" столь прочно сомкнулся с другими
звеньями общей цепочки, что Рубашов и сам теперь  смотрел  на  него  глазами
Глеткина. Того самого Глеткина, который, читая, - а в общем-то,  и  думая  -
чуть ли не по слогам, приходил к простейшим,  но  неопровержимым  выводам...
весьма вероятно, именно потому, что совершенно не интересовался экзотикой. А
как он, кстати, узнал о том разговоре? Вряд ли их с бароном могли подслушать
-    и    значит,    дипломат    из    аристократической    семьи     служил
агентом-провокатором...  Бог  весть  из  каких  соображений.   Такое   часто
случалось и раньше. Рубашову была  подстроена  ловушка,  неуклюже  сляпанная
примитивным воображением Первого, и  он,  Рубашов,  попался  в  нее,  словно
слепой мышонок...
     - Вы очень хорошо информированы о моей беседе с бароном  3.,  -  сказал
Рубашов, - а потому должны знать, что она не имела никаких последствий.
     - Конечно, не имела, - ответил  Глеткин,  -  благодаря  тому,  что  вас
вовремя арестовали, а все антипартийные группы в  стране  были  разгромлены.
Вам не удалось довести вашу измену до ее логического конца.
     Чем он мог опровергнуть этот вывод? Сказать, что серьезные  последствия
были изначально невозможны хотя бы уже из-за  его,  рубашовской,  дряхлости,
которая мешала ему действовать последовательно, как того требовали партийные
традиции и как повел бы себя на его месте Глеткин? Объяснить,  что  вся  так
называемая оппозиция давно выродилась в немощную трепотню  из-за  старческой
дряхлости всей старой г