вардии? Растолковать, что старая гвардия износилась и
одряхлела, вымотанная  жесточайшей  подпольной  борьбой,  сырыми  одиночками
древних казематов и  постоянным  преодолением  страха,  о  котором  партийцы
никогда не говорили друг с другом, так что каждому приходилось подавлять его
в одиночку - многие годы, десятки лет? Рассказать, что старую гвардию вконец
обессилили бесчисленные внутрипартийные распри и полнейшая  беспринципность,
непрерывные поражения и разврат абсолютной власти после  победы?  Стоило  ли
говорить  Глеткину,  что  организованной  оппозиции   Первому   никогда   не
существовало, что дело не шло дальше пустой болтовни  и  слабоумной  игры  с
коварным, беспощадным огнем, что старая гвардия полностью исчерпала  себя  и
поэтому ей, подобно мертвецам с кладбища в Эрани, остается надеяться  только
на вечный сон и оправдание потомков?
     Так чем же он мог опровергнуть выводы этого неандертальского  истукана?
Его  примитивная  логика  была  совершенно  неопровержимой,  и,  однако,  он
ошибался - потому что перед ним сидел не  закаленный  боец  Рубашов,  а  его
немощная тень. И благодаря этой единственной, но  коренной  ошибке  Рубашова
обвиняли в  поступках,  которые  он  отказался  совершать.  "Человека  можно
послать на Голгофу только за то, во что он верует", - сказал барон 3.
     Прежде чем подписать протокол, чтобы, придя в камеру, рухнуть на  койку
и провалиться в тяжкое забытье - до следующего сеанса вивисекции, -  Рубашов
задал Глеткину посторонний вопрос. Он знал, что после каждой победы  Глеткин
ненадолго смягчался -  платил  по  счету.  Рубашов  решил  узнать  о  судьбе
Иванова.
     - Гражданин Иванов арестован, - сказал Глеткин.
     - А можно узнать, за что? - спросил Рубашов.
     - Гражданин Иванов  проявил  преступную  халатность  при  расследовании
вашего дела, - ответил Глеткин, - а в частных беседах он цинично  утверждал,
что обвинение недостаточно обосновано.
     - Но, возможно, он действительно не считал его достаточно обоснованным,
-  возразил  Рубашов.  -  Возможно,  ему,  и  правда,  казалось,  что  я  не
преступник?
     - В таком случае он должен был заявить, что не может вести данное дело,
и доложить компетентным лицам о вашей невиновности.
     - Рубашов не был уверен, что Глеткин  над  ним  издевается.  Его  голос
звучал так же корректно официально, как обычно.
     В  другой  раз,  когда  стенографистка  ушла  из  кабинета,  а  Рубашов
собирался подписать очередное признание - еще теплой от глеткинских  пальцев
ручкой, - он спросил следователя:
     - Можно задать вам еще один посторонний вопрос? Произнося эти слова, он
смотрел на широкий глеткинский шрам.
     - Мне сказали, что вы ратуете за сильнодействующие методы, - у вас  их,
кажется, называют "жесткими". Почему же, допрашивая  меня,  вы  ни  разу  не
прибегли к физическому воздействию?
     - Вы имеете в виду  пытки,  -  полуутвердительно  и  равнодушно  сказал
Глеткин.  -  Как   вам   должно   быть   известно,   они   запрещены   нашим
законодательством.
     Он помолчал. Рубашов расписался на последнем листе протокола.
     - Кроме того, - заговорил снова Глеткин, - существует определенный  тип
подследственных, которые подписывают при  физическом  воздействии  все,  что
угодно,  а  на  публичном  процессе  отрекаются  от  своих   показаний.   Вы
принадлежите именно  к  этому  типу  упорных,  но  гибких  людей.  Из  ваших
признаний можно извлечь политическую пользу на открытом  судебном  процессе,
только если они сделаны добровольно.
     Глеткин впервые упомянул о публичном процессе. Но  устало  шагая  перед
высоким охранником обратно в камеру,  Рубашов  обдумывал  не  приближающийся
суд, а слова Глеткина про  "упорных,  но  гибких  людей".  Помимо  воли  они
наполняли его радостной самоудовлетворенностью.
     "Я положительно впадаю в детство", - думал он, блаженно вытягиваясь  на
койке. И чувство самодовольства не покидало его, пока он не уснул.
     Всякий раз, подписывая после упорных споров  новый  пункт  обвинения  -
измученный, странно успокоенный и уверенный, что его разбудят максимум через
два часа, - всякий раз он засыпал с надеждой, что Глеткин даст ему выспаться
и прийти в себя. Он прекрасно знал, что эта надежда  не  осуществится,  пока
битва не будет доведена до ее логического конца, превосходно понимал, что  в
очередном бою потерпит очередное поражение, и не сомневался в горестном  для
него  исходе  битвы.  Тогда  зачем  же  он  мучил  себя,  зачем  обрекал  на
нескончаемые унижения, вместо того чтобы сдаться заранее и спокойно  уснуть?
Смерть  давно  уже  потеряла  для   него   свой   метафизический   характер,
воплотившись в искусительное, ласковое, физически желанное слово сон. И  все
же странное чувство долга заставляло его  бодрствовать  и  вести  обреченную
битву - хотя он знал, что воюет с  ветряными  мельницами.  Но  он  продолжал
сражаться, и Глеткин шаг за шагом заставлял его отступать, и ему было  ясно,
что, когда тот перекует последнюю несуразицу обвинения  в  аккуратное  звено
логической цепи, круг замкнется и он будет приперт - то есть поставлен  -  к
стенке. Но выбранный однажды путь следовало честно пройти до конца. И только
тогда, вступив во тьму с открытыми глазами и поднятой  головой,  он  завоюет
право на ничем не нарушаемый сон.
     В продолжение этого многосуточного допроса менялся постепенно и Глеткин
-  впрочем,  почти  незаметно.   Однако   рубашовские   лихорадочные   глаза
регистрировали даже самые незначительные перемены. Глеткин  был  по-прежнему
подтянутым и сухо официальным, все так же ничего не выражал его взгляд,  все
так же корректно поскрипывали аккуратно пригнанные ремни - но мало-помалу  в
его словно бы механическом голосе появлялись человеческие нотки,  а  режущий
свет лампы становился все спокойней и под конец сделался  почти  нормальным.
Глеткин ни разу не улыбнулся  -  так  что  Рубашов  не  узнал,  способны  ли
улыбаться неандертальцы новейшей эры,  -  и  никаких  чувств  его  голос  не
выражал. Но  однажды,  когда  после  нескольких  часов  допроса  у  Рубашова
кончилось курево, Глеткин, который сам не  курил,  вынул  из  кармана  пачку
папирос и протянул ее через стол Рубашову.
     Один пункт обвинения Рубашову удалось отвергнуть:
     он  доказал,  что  не  насаждал  вредительства,  работая  руководителем
Народного  Комиссариата  легких  металлов.  По  сравнению  с  другими,   уже
признанными им обвинениями, этот пункт значил не много,  но  он  боролся  до
последнего. Допрос  продолжался  всю  ночь.  Рубашов,  сиплым  от  усталости
голосом,  последовательно  разбивал  все   свидетельства   его   виновности,
подкрепленные тенденциозно толкуемой статистикой, приводил чудом всплывавшие
в памяти цифры и  факты,  убедительно  опровергал  подтасованные  следствием
данные, и Глеткин не сумел отыскать слабого места в его обороне. Дело в том,
что уже на втором или третьем допросе они заключили  между  собой  негласный
договор, по которому Глеткин должен был обосновывать всякий пункт  обвинения
рубашовскими идеями - хотя бы исключительно теоретическими, - а сделав  это,
имел право домысливать недостающие подробности или,  как  сформулировал  для
себя Рубашов, перековывать несуразицы следствия в  звенья  логической  цепи.
0ни бессознательно выработали четкие правила игры и считали,  что  поступки,
которые Рубашов должен был  совершить,  следуя  логике  своих  теоретических
рассуждений, действительно совершены; они потеряли представление о  границах
вымысла и реальности, о разнице между логическими  конструкциями  и  фактами
бытия. Рубашов изредка замечал этот перекос, и в такие минуты ему  казалось,
что он очнулся от  длительного  наркотического  сна,  а  Глеткину,  по  всей
видимости, ничего подобного не приходило и в голову.
     Под утро, когда Рубашов  с  очевидностью  доказал,  что  не  разваливал
работу по производству легких металлов,  глеткинский  голос  окрасился  чуть
заметным призвуком неуверенности - как  и  при  первом  неправильном  ответе
Заячьей Губы на очной ставке. Он резко усилил накал лампы, чего давно уже не
делал, но, заметив ироническую усмешку Рубашова, опять пригасил лампу, задал
несколько незначительных вопросов, а потом сказал:
     - Значит, вы категорически отрицаете свою вредительскую деятельность во
вверенной вам отрасли промышленности - равно как и наличие у вас  преступных
замыслов?
     Рубашов кивнул и, преодолевая  сонливость,  стал  ждать,  как  поступит
Глеткин. Тот повернулся к стенографистке:
     - Запишите. Следствие рекомендует снять данный пункт по недостаточности
улик.
     Рубашов  торопливо  закурил,  чтобы  скрыть  охватившее   его   детское
торжество. Первый раз он одержал победу над Глеткиным. Разумеется, это  была
грустная, ничего не решающая победа в  проигранной  битве  -  и  все  же  он
победил; вот уже несколько месяцев или даже лет не  испытывал  он  подобного
ощущения... Глеткин взял у стенографистки протокол допроса и по  сложившейся
у них традиции отпустил ее.
     Когда они остались одни и  Рубашов  встал,  чтобы  подписать  протокол,
Глеткин, протягивая ему ручку, сказал:
     - Оппозиция всегда с успехом использовала  промышленное  вредительство,
чтобы создавать руководству временные  трудности  и  разжигать  недовольство
среди рабочих. Почему же вы так упорно настаиваете, что  не  прибегали  -  и
даже не намеревались прибегнуть - к этому проверенному средству?
     - Да потому что это идиотизм - сваливать все неудачи на  вредительство,
- ответил Рубашов. - И потому что меня мутит от  непрерывных  процессов  над
вредителями, которые ни в чем не виновны.
     Почти забытое ощущение победного торжества  взбодрило  Рубашова,  и  он
говорил громче обычного.
     - Вы вот считаете вредительство выдумкой, - возразил ему Глеткин,  -  а
тогда  в  чем  же,  по-вашему,   причина   неудовлетворительного   состояния
промышленности?
     -  Непосильные   нормы,   нищенская   оплата   труда   и   драконовские
дисциплинарные меры, - сейчас же ответил Рубашов.  -  Мне  известны  случаи,
когда рабочих расстреливали как вредителей за  пустячные  ошибки,  вызванные
голодом и усталостью. За двухминутное опоздание человека увольняют  с  такой
записью в Трудовой книжке, что потом его нигде не берут на работу.
     Глеткин окинул Рубашова ничего не выражающим взглядом и спросил  ничего
не выражающим тоном:
     - У вас были в детстве часы?
     Рубашов  ошарашенно   промолчал.   Он   уже   заметил,   что   новейшие
неандертальцы начисто лишены чувства юмора - или, точнее, все они  относятся
к жизни с угрюмой серьезностью.
     - Вам не хочется отвечать на мой вопрос?
     - Были, конечно, - недоумевая, ответил Рубашов.
     - В каком возрасте вы их получили?
     - Н-н-ну... лет, может быть, в девять или восемь.
     - А я, - по-обычному корректно и официально сказал  Глеткин,  -  узнал,
что час делится на минуты, в шестнадцать лет. Когда крестьяне  моей  деревни
ехали в город, они просто выходили из дому на рассвете, а потом спали  около
станции, пока не прибудет поезд. Иногда он  прибывал  в  полдень,  иногда  к
вечеру,  а  иногда  на  следующее  утро.  И  большинство  наших  рабочих   -
деревенские люди. Неподалеку от моей деревни, например, построили крупнейший
в  мире  сталелитейный  завод.  И  вот  мои  земляки,  вчерашние  крестьяне,
загружали доменную печь и ложились спать. К ним  пришлось  применить  высшую
меру наказания. В других странах процесс  индустриализации  растягивался  на
сто или двести лет, так что крестьяне естественно и постепенно  привыкали  к
своей новой жизни. У нас они должны  освоиться  с  машинами  и  промышленной
точностью в десять лет. Если мы не будем увольнять  их  и  расстреливать  за
малейшие ошибки, они не отвыкнут спать у станков или  во  дворах  фабрик,  и
страну охватит мертвый застой,  то  есть  она  вернется  к  дореволюционному
состоянию. В прошлом году Республику посетила  делегация  женщин-текстилыциц
из Манчестера в Англии. От них ничего не утаивали, и когда они  возвратились
домой, то написали несколько  негодующих  статей,  в  которых  сказано,  что
английские рабочие просто не выдержали бы таких условий труда, как у нас.  Я
читал, что текстильной промышленности Манчестера  около  двухсот  лет.  И  я
читал также, какие условия труда были у английских текстильщиков двести  лет
назад.   Вы,   гражданин   Рубашов,   пользуетесь   аргументами   английских
текстильщиц. А ведь вам известны многие факты, которых они не знают. Так что
алогичность ваших аргументов вызывает удивление. Но, с  другой  стороны,  вы
отчасти похожи на них: в детстве у вас были часы...
     Рубашов молча и пристально смотрел на Глеткина. Что  это?  Неандерталец
решил раскрыться? Однако Глеткин был по-обычному корректным и подтянутым,  а
в его тоне и взгляде не выражалось никаких чувств.
     - До некоторой степени вы, пожалуй, правы, - сказал наконец Рубашов.  -
Но раз уж вы сами затронули эту тему, то объясните  мне,  пожалуйста,  зачем
вам нужны козлы отпущения, если вы понимаете, что причины наших промышленных
неурядиц носят объективно-исторический характер?
     - Опыт учит нас, - ответил Глеткин, - что сложные исторические процессы
надо разъяснять народным массам на простом и понятном языке.  Судя  по  моим
сведениям  из  истории,-  человечество  никогда  не  обходилось  без  козлов
отпущения. Это - объективно-историческая закономерность, а ваш  друг  Иванов
рассказал мне в свое время,  что  она  опирается  на  религиозные  воззрения
древних народов. Он говорил, что это понятие ввели иудеи,  которые  ежегодно
приносили в жертву своему богу  козла,  нагруженного  всеми  их  грехами.  -
Глеткин замолчал и согнал назад складки гимнастерки под скрипучим ремнем.  -
Кроме того, существуют примеры, когда  люди  становились  козлами  отпущения
добровольно. Лет в  восемь  или  девять  я  слышал  от  нашего  деревенского
священника, что Иисус Христос называл себя  агнцем,  который  взял  на  себя
грехи мира. Лично я не верю, что один человек может спасти все человечество.
Но вот уже две тысячи лет люди этому верят.
     Рубашов пристально смотрел на Глеткина. Что  он  задумал?  Зачем  завел
этот разговор. В каких лабиринтах блуждал его неандертальский ум?
     - Однако согласитесь,  что,  по  нашим-то  воззрениям,  народу  следует
говорить правду, а не населять мир новыми дьяволами-вредителями.
     - Если моим землякам сказать, что они все еще отсталые  и  неграмотные,
несмотря на завоевания Революции и успешную индустриализацию страны, это  не
принесет им никакой пользы. А  если  их  убедить,  что  они  герои  труда  и
работают  эффективней  американцев,  но  страну  лихорадит  от  дьявольского
вредительства врагов, - это хоть как-то им поможет. Истинно правдиво то, что
приносит человечеству пользу; по-настоящему ложно то, что идет ему во  вред.
В  краткой  истории  для  вечерних  школ  подчеркивается,  что  христианство
зафиксировало высшую по тем временам ступень человеческого сознания.  Правду
ли говорил Христос, когда утверждал, что он сын бога и девственницы, нас  не
интересует. Мы имеем право вводить объективно полезные  символы,  даже  если
нынешние крестьяне воспринимают их буквально.
     - Ваши доводы, - заметил Рубашов, - очень напоминают ивановские.
     - Гражданин Иванов принадлежал,  как  и  вы,  к  старой  интеллигенции;
беседуя с ним, я пополнял пробелы  в  своих  исторических  знаниях.  Разница
между нами заключалась в том, что я пользовался знаниями для службы народу и
Партии, а Иванов был циником...
     - Был? - спросил Рубашов и снял пенсне.
     - Гражданин Иванов, - сказал Глеткин, глядя  на  Рубашова  без  всякого
выражения, - расстрелян вчера ночью по решению Трибунала.
     После этого разговора Глеткин отпустил его и не вызывал  два  часа.  По
дороге в камеру он попытался понять,  почему  смерть  Иванова  оставила  его
почти равнодушным.
     Она лишь пригасила радостное чувство победы, и он опять впал  в  сонное
оцепенение. Видимо, сейчас его уже ничто не могло взволновать.  Впрочем,  он
устыдился своего победного ликования еще до  того,  как  узнал  о  расстреле
Иванова. Глеткин был настолько силен, что даже победа над ним  оборачивалась
поражением. Массивный, неподвижный  и  бесстрастный,  сидел  он  за  столом,
олицетворяя Правительство, обязанное своим существованием старой гвардии. Их
детище, плоть  от  плоти  и  кровь  от  крови,  выросло  в  чудовищного,  не
подвластного им монстра. Разве Глеткин не признал, что  его  духовным  отцом
был старый интеллигент Иванов?  Рубашов  беспрестанно  напоминал  себе,  что
глеткины продолжают дело, начатое старой интеллигенцией. Что их прежние идеи
не переродились, хотя и звучат  у  неандертальцев  совершенно  бесчеловечно.
Когда Иванов прибегал к тем же доводам,  что  и  Глеткин,  в  его  голосе  -
отзвуком ушедшего мира - слышались живые и мягкие полутона.  Можно  отречься
от своей юности, но избавиться от нее нельзя. Иванов до конца тащил на  себе
груз воспоминаний о старом мире, вот почему в его голосе звучала насмешливая
грусть, и вот почему Глеткин называл его  циником.  На  Глеткина  не  давили
воспоминания, от которых следовало отречься: у него не было прошлого. Чистый
в своей безродности, он не ; ведал ни грусти, ни иронии.

5

     Из дневника Н. 3. Рубашова
     ...По какому праву мы,  уходящие,  смотрим  на  глеткиных  свысока?  Не
напоминаем ли мы обезьян,  которые  потешались  над  первым  неандертальцем?
Высокоцивилизованные обезьяны, изящно прыгая с  ветки  на  ветку,  наверняка
поражались уродству и приземленности неандертальца. Утонченные  и  грациозно
веселые, предавались они возвышенным размышлениям, а он угрюмо расхаживал по
земле, сокрушая  своих  врагов  суковатой  дубиной.  Он  вызывал  у  обезьян
насмешливое удивление, и они забрасывали его гнилыми орехами. Но иногда ужас
охватывал обезьян: они чуждались насилия и ели исключительно фрукты, а  этот
монстр жрал сырое мясо и убивал даже своих соплеменников. Он валил деревья и
сдвигал нерушимые скалы, восставал против  древних  традиций  и  посягал  на
вековечные законы джунглей. Да, он был грубым, хищным и коварным -  с  точки
зрения обезьян. И мартышки до  сих  пор  смотрят  на  человека  с  боязливым
отвращением...

6

     На пятый или шестой день, во время очередного допроса, Рубашов  потерял
сознание.  Он  сидел  перед  Глеткиным,  пытаясь  изменить  последний  пункт
обвинения - о причинах его преступных действий.  В  обвинении  говорилось  о
"действиях из контрреволюционных убеждений",  и,  между  прочим,  как  нечто
самоочевидное, упоминалось, что он был платным агентом мирового капитализма.
Рубашов не соглашался с этой формулировкой. Допрос начался  на  рассвете,  а
часов около одиннадцати Рубашов медленно сполз с табуретки, упал на пол и не
поднялся.
     Когда через несколько минут  он  пришел  в  себя,  то  увидел  покрытую
страусиным пухом голову врача, который плескал ему в лицо холодной водой  из
бутылки  и  растирал   виски.   От   тяжелого   запаха   черного   хлеба   и
полупереваренного сала Рубашова вырвало. Врач ругнулся - у него  был  резкий
крикливый голос - и сказал, что  подследственного  надо  вывести  на  свежий
воздух. Глеткинский взгляд не выражал никаких чувств. Он позвонил и приказал
вычистить ковер, а потом вызвал  высокого  охранника,  и  тот  отконвоировал
Рубашова в камеру. Вскоре старик-надзиратель повел его на прогулку.
     В первое мгновение свежий морозный воздух одурманил Рубашова. Потом  он
ощутил, что у него есть легкие, и принялся жадно, с наслаждением  дышать.  В
бледном небе светило неяркое зимнее солнце, и было одиннадцать часов утра  -
в незапамятные  времена,  еще  до  того,  как  он  утонул  в  мутном  потоке
бесконечных допросов, его в этот час каждое утро выводили на  воздух.  Какой
же он был дурак, что не  ценил  это  восхитительное