..Повторяю еще раз, - донесся до него глеткинский голос, - значит, в
ваших прежних заявлениях вы просто лгали, чтобы увильнуть от расстрела?
     - Я ведь признал это, - сказал Рубашов.
     - И значит, с той же целью вы публично отмежевались от Арловой?
     Рубашов молча кивнул. Ему казалось, что жесткие лучики света,  прожигая
правое веко, дотягиваются по нервам до "глазного" зуба - зуб опять  начинало
дергать.
     - Вам известно, что Арлова просила вызвать вас как свидетеля защиты?
     - Да, мне сообщили об этом, - ответил Рубашов. Зуб дергало все сильней.
     - И вам, конечно, известно, что ваши показания, которые вы сейчас  сами
назвали ложью, легли в основу ее смертного приговора?
     - Мне сообщали об этом.
     Рубашов чувствовал, что его правая щека наливается  нарывной  болью.  В
голове гудело, она становилась все тяжелее, он с  трудом  держал  ее  прямо.
Голос Глеткина ввинчивался в уши:
     - Значит, возможно, гражданка Арлова была ни в чем не виновна?
     - Возможно, - коротко сказал Рубашов; саркастический  ответ  застрял  у
него в горле отрыжкой кровавой желчи.
     - И, возможно, ее ликвидировали, потому что вы лгали,  чтобы  увильнуть
от расстрела?
     - Возможно, - повторил Рубашов. "Упырь проклятый, - добавил он мысленно
с дряблой и бессильной злобой. - Разумеется, все так и было. Тогда кто же из
нас упырь? Но ведь он-то вцепился мне в горло, а я должен  ему  поддакивать,
потому что не имею права умереть молча. Если бы он дал мне поспать...  А  то
я, кажется, сейчас действительно замолчу - и угроблю нас обоих".
     - И после этого вы требуете к  себе  уважения?  -  "Корректный  монстр"
по-прежнему держал Рубашова  за  горло.  -  Отрицаете,  что  вы  преступник?
Хотите, чтобы мы вам верили?
     Рубашов уже не силился держать голову прямо. Разумеется, Глеткин не мог
ему верить. Он сам порой с трудом ориентировался среди собственных уловок  и
лжи, в хитросплетениях правды и вымысла. Путь к абсолютной  цели  бесконечно
удлинялся,  а  его  кажущаяся  бесцельность  представлялась   иногда   почти
абсолютной. Этот бесконечный и страшно извилистый путь вел к  окончательному
торжеству справедливости на земле, но какой духовной эквилибристики требовал
он от первопроходцев! Нет, не было у него сил,  чтобы  убеждать  Глеткина  в
своей искренности. Вечно ему  приходилось  кого-то  уламывать,  уговаривать,
убеждать... а сейчас он хотел  одного  -  уснуть,  уйти  во  тьму  от  этого
беспощадного света.
     - Ничего я не требую, - сказал Рубашов, медленно подымая  голову.  -  Я
отрицаю только, что  я  враг  Партии,  и  хочу  еще  раз  доказать  ей  свою
преданность.
     -  Для  этого  у  вас  есть  единственная  возможность,   -   прозвучал
глеткинский голос, - чистосердечное признание. Ваши возвышенные речи  никому
не принесут пользы. Мы требуем чистосердечного и правдивого рассказа о ваших
преступлениях,  которые  вы  совершили  в   результате   "контрреволюционных
убеждений".  Вы  принесете  Партии  пользу,  если  покажете  массам   -   на
собственном  примере,  -  в  какое  преступное   болото   заводит   человека
антипартийная деятельность.
     Рубашову вспомнился холодный полдник Первого. Правая щека казалась  ему
онемевшей, но где-то в глубине, между  глазом  и  зубом,  воспаленные  нервы
пульсировали тупой болью. Когда он вспомнил о  полднике  Первого,  его  лицо
искривилось невольной гримасой отвращения.
     - Я не буду рассказывать о преступлениях, которых не совершал, - твердо
проговорил Рубашов.
     - И правильно сделаете, - сказал Глеткин. Сейчас в его голосе  Рубашову
впервые послышалась издевка.
     Что было дальше, Рубашов помнил отрывочно и  туманно.  После  фразы  "и
правильно сделаете", которую он не забыл из-за ее странного тона,  в  памяти
зиял провал. Кажется, он уснул -  и  даже  увидел  очень  приятный  сон.  Он
длился, вероятно, всего несколько секунд - не связанные между собой туманные
картины - мягкий ласковый свет, липовая аллея у дома  его  отца,  затененная
веранда, прозрачное облачко в небе...
     Потом где-то  вверху  прогремел  глеткинский  голос  -  Глеткин  стоял,
принагнувшись над своим столом, - а в комнате был еще один человек.
     - ...Вы знаете этого гражданина?
     Рубашов кивнул. Он сразу узнал его, хотя Заячья Губа был без  плаща,  в
который он зябко кутался на прогулках. Рубашову послышался стук  -  знакомый
ряд цифр: 5-6, 3-1, 2-1, 4-2; 1-3, 1-1, 3-2; 3-5, 3-6, 2-4, 1-3, 1-6, 4-2  -
"...шлет вам привет". В  связи  с  чем  передал  ему  Четыреста  второй  это
сообщение?..
     - Где и когда вы познакомились? Рубашов с  трудом  разодрал  пересохшие
губы; в горле все еще чувствовался привкус желчи.
     - Я видел его из окна моей камеры, в тюремном дворе, - проговорил он.
     - Так вы что - не знаете этого гражданина? Заячья Губа стоял у двери, в
нескольких шагах от Рубашова, ярко  высвеченный  мощной  лампой.  Его  лицо,
желтое днем, было сейчас голубовато-белым, рассеченная верхняя губа дрожала,
приоткрывая бледно-розовую десну, нос казался  тонким  и  заостренным,  руки
бессильно свисали вдоль тела. Он походил на покойника  из  страшненькой,  но
бездарной пьесы. Новый ряд цифр всплыл в рубашовском мозгу: 1-3,  5-1,  1-6,
3-6, 1-1; 3-5, 5-5, 4-2, 1-1,  3-1,  2-4  -  "...вчера  пытали".  Забрезжила
искорка  воспоминания  о  живом  двойнике  этого  мертвеца,  об  их   давней
встрече... но сразу же и угасла, не оформившись в четкую мысль.
     - Я не могу сказать точно, - медленно выговорил он,  -  но  сейчас  мне
кажется, что мы когда-то встречались.
     Еще не закончив фразу, он понял, что поторопился. Глеткин не давал  ему
сосредоточиться, долбил быстрыми,  отрывистыми  вопросами,  как  стервятник,
жадно клюющий падаль.
     - Где и когда? Напрягитесь, ведь про вашу память рассказывают легенды.
     Рубашов молчал. Он не мог совместить с реальностью гот залитый  мертвым
светом неподвижно-немой полутруп. Призрак облизывал бледным языком розоватый
рубец на верхней губе, его взгляд метался от Глеткина Рубашову и обратно, но
голова не шевелилась.
     Стенографистка перестала писать, слышалось только  потрескивание  лампы
да скрип глеткинских ремней - он уже сел в кресло и, плотно  обхватив  концы
подлокотников, резко спросил:
     - Так вы отказываетесь отвечать?
     - Я не могу вспомнить, - ответил Рубашов.
     -  Ладно,  -  сказал  Глеткин.  Он  привстал,  оперся  кистями  рук   о
подлокотники и, нагнувшись над столом, приказал Заячьей Губе:
     - Свидетель, помогите гражданину припомнить.  Где  и  когда  вы  с  ним
виделись в последний раз?
     Лицо Заячьей Губы, и без того голубовато-бледное,  подернулось  трупной
белизной. Его взгляд остановился на стенографистке, которую он  явно  только
что заметил, но сейчас же метнулся в  сторону,  словно  отыскивая,  куда  бы
спрятаться. Он снова провел языком по шраму на верхней губе и торопливо,  на
одном дыхании, произнес:
     - Гражданин Рубашов подстрекал меня отравить вождя нашей Партии.
     Поначалу Рубашов услышал только голос - поразительно мелодичный и ясный
для этого полутрупа. Голос - да, быть может, глаза - вот все что осталось  в
нем живого. Смысл ответа Рубашов осознал лишь  через  несколько  секунд.  Он
предвидел опасность и ожидал чего-нибудь  в  этом  роде  -  и  все-таки  был
ошарашен  незатейливой  чудовищностью  обвинения.  Он  совсем  повернулся  к
Заячьей Губе, и сейчас  же  сзади  прогремел  глеткинский  голос,  резкий  и
раздраженный:
     - Об этом вас не спрашивают! Где и когда вы виделись в последний раз  с
подследственным?
     Рубашов сразу заметил просчет:  Глеткину  следовало  затушевать  ошибку
Заячьей Губы. Тогда бы я ее не заметил, подумал он. Его голова  прояснилась,
он почувствовал лихорадочное возбуждение. Актер спутал репертуар - запел  не
ту песню. Он усмехнулся  своей  аналогии.  Следующая  реплика  Заячьей  Губы
прозвучала еще мелодичней:
     - Я видел гражданина Рубашова в Б., у него на квартире, он склонял меня
убить руководителя Партии.
     Его затравленный взгляд метнулся к Рубашову и  застыл.  Рубашов  быстро
надел пенсне и с острым любопытством посмотрел свидетелю в глаза. Но  взгляд
Заячьей Губы не был виноватым - он требовал братского  понимания,  жаловался
на невыносимые муки и даже укорял Рубашова. Рубашов не выдержал и отвернулся
первый.
     За его спиной  опять  прогремел  голос  Глеткина  -  удовлетворенный  и
грубый:
     - Вы помните дату встречи?
     - Да, точно помню. - Голос Заячьей Губы снова  поразил  Рубашова  своей
музыкальностью. - Потому что мы встретились после дипломатического приема  в
праздник двадцатой годовщины Революции.
     Он все еще не отрывал взгляда от Рубашова и словно бы молил спасти его,
избавить от страданий. Искорка разгорелась - Рубашов наконец  вспомнил,  где
он видел Заячью Губу. Но он не ощутил ничего,  кроме  прежнего  любопытства.
Повернувшись к Глеткину, он прикрыл веки, чтобы защитить глаза  от  режущего
света, и спокойно сказал:
     - Он прав, и дата верна. Мы виделись один раз, когда он приходил ко мне
со своим отцом, профессором Кифером - еще до того, как попал в ваши руки,  -
может быть, поэтому я его не сразу узнал: методы у вас весьма эффективны.
     - Значит, вы признаете, что знакомы с этим гражданином, и подтверждаете
дату встречи?
     - Я ведь уже и признал, и подтвердил, -  устало  ответил  Рубашов.  Его
возбуждение схлынуло, в голове гудело. - Если б вы мне сказали, что  он  сын
несчастного Кифера, я бы давно его узнал.
     - В обвинении указывается полное имя свидетеля, - напомнил Глеткин.
     - Я знал только партийную кличку его отца - Кифер, - сказал Рубашов.
     - Ну, это маловажная деталь, - подвел итог Глеткин. Он опять привстал и
тяжело посмотрел на Заячью Губу. - Продолжайте, свидетель. Как  и  зачем  вы
встретились?
     Еще один просчет, подумал Рубашов, преодолевая сонливость. Это вовсе не
маловажная деталь. Если бы я склонял его к  убийству  -  кошмарный  все-таки
идиотизм! - то узнал бы при первом же намеке, и с именем, и без имени. Но он
слишком устал, чтобы пускаться в столь длинные объяснения; притом для  этого
ему пришлось бы повернуться к лампе. А так он мог сидеть к ней спиной.
     Пока они спорили. Заячья Губа безучастно  стоял  у  двери  с  опущенной
головой   и   трясущимися   губами;   мощная   лампа   ярко   освещала   его
мертвенно-бледное лицо. Рубашов припомнил своего друга, профессора Кифера  -
первого историка Революции. На групповой фотографии он сидел по  левую  руку
от Старика. Над его головой так же, как и у всех участников Съезда, виднелся
похожий на нимб кружок с цифрой. Кифер был помощником Старика в исторических
исследованиях, партнером по шахматам и, пожалуй, единственным личным другом.
Когда Старик умер, он, как  ближайший  к  нему  человек,  был  назначен  его
биографом.  Однако  биография,  которую  он  писал  десять  лет,   не   была
обнародована. Официальная трактовка революционных событий в корне изменилась
за  эти  десять  лет,  а  роли  главных  действующих   лиц   задним   числом
перераспределили между статистами; но старый Кифер был упрям,  он  не  хотел
принимать в расчет диалектических законов новейшей эры,  начатой  правлением
Первого...
     - Я сопровождал отца на Международный  конгресс  этнографов,  -  звенел
между тем голос Заячьей Губы, - а потом мы заехали в  Б.,  потому  что  отец
хотел навестить своего старого друга гражданина Рубашова.
     Рубашов слушал с грустным любопытством.  Заячья  Губа  говорил  правду:
старина Кифер заехал к нему в Б. чтобы излить наболевшие обиды, а  заодно  и
посоветоваться. Тот вечер был, вероятно,  последним  приятным  воспоминанием
Кифера о земной жизни.
     - У нас в распоряжении был всего один день,  -  Заячья  Губа  неотрывно
смотрел на Рубашова, как бы  требуя  у  него  помощи  и  поддержки,  -  день
Праздника Революции, вот почему я так точно запомнил дату. Гражданин Рубашов
был очень занят и днем смог уделить моему отцу только  несколько  минут,  но
вечером, после дипломатического приема в Миссии, он пригласил отца к себе на
квартиру, а отец взял с собой и меня. Гражданин Рубашов казался усталым,  он
был в халате, но принял нас тепло и по-дружески. Он поставил на  стол  вино,
коньяк и печенье, а потом обнял отца и сказал: "Пусть это  будет  прощальный
ужин последних могикан-партийцев..."
     Из-за  спины  Рубашова,  прерывая  мелодичный  рассказ  Заячьей   Губы,
проскрежетал глеткинский голос:
     - Вы сразу заметили намерение хозяина  напоить  вас,  чтобы  втянуть  в
заговор?
     Рубашову показалось, что по изуродованному лицу Заячьей Губы скользнула
улыбка, - и он впервые заметил, что этот призрак напоминает  его  тогдашнего
гостя. Но улыбка тут же  исчезла,  свидетель  испуганно  моргнул  и  облизал
языком сухие губы.
     - Он вел себя немного странно, но я не понял, какие у него планы.
     "Несчастный ты сукин сын, - подумал Рубашов,  -  что  же  они  с  тобой
сделали..."
     - Продолжайте, свидетель, - снова раздался голос Глеткина.
     Заячья Губа несколько секунд собирался  с  мыслями.  Было  слышно,  как
стенографистка чинит карандаш.
     - Сначала гражданин Рубашов и мой отец вспоминали прошедшие  годы.  Они
очень  долго  не  виделись.  Они  говорили  о  дореволюционных  временах,  о
Революции, о Гражданской войне, рассказывали друг  другу  про  своих  старых
друзей, которых я знал только понаслышке, намекали на какие-то не  известные
мне события, шутили и смеялись, но я не всегда понимал - над чем.
     - И много пили? - полуутвердительно спросил Глеткин.
     Заячья Губа поднял голову и беспомощно заморгал.  Рубашову  показалось,
что он едва заметно покачивается, как бы с трудом удерживаясь на ногах.
     - Да, довольно много, - покорно подтвердил он. - За последние годы я ни
разу не видел отца таким веселым.
     - И через три месяца вашего отца разоблачили как контрреволюционера?  -
спросил Глеткин. - А спустя еще три месяца ликвидировали?
     Заячья Губа облизнул языком розоватый рубец и,  тупо  глядя  на  лампу,
промолчал.  Рубашов  безотчетно  оглянулся  на  Глеткина,  но  режущий  свет
заставил его зажмуриться,  и  он  медленно  отвернулся,  машинально  потирая
пенсне о рукав. Стенографистка перестала писать, и кабинет затопила  тишина.
Затем снова послышался глеткинский голос:
     - Вы тогда уже знали о вредительской деятельности отца?
     Заячья Губа опять облизнул розоватый шрам.
     - Да, - проговорил он.
     - И понимали, что Рубашов разделяет его взгляды?
     - Да.
     - Перескажите сущность их разговора. Без подробностей.
     Заячья Губа убрал руки за спину и прислонился к стене.
     - Потом мой отец и гражданин  Рубашов  заговорили  про  наши  дни.  Они
ругали  партийцев  и  обливали  грязью  партийных  руководителей.  Гражданин
Рубашов и мой отец  панибратски  называли  вождя  Партии  Первым.  Гражданин
Рубашов сказал, что с тех  пор,  как  Первый  оседлал  Центральный  Комитет,
дышать  там,  под  его  задницей,  стало  нечем.  Поэтому,  дескать,  он   и
предпочитает работать за границей.
     Глеткин повернул голову к Рубашову.
     - Если я не ошибаюсь, вскоре вы публично заявили  о  своей  преданности
руководителю Партии? Рубашов скосил на него глаза.
     - Вы не ошибаетесь, - сказал он.
     - Они обсуждали это намерение Рубашова? - спросил Глеткин Заячью Губу.
     - Да. Мой отец упрекал его и говорил, что честный партиец так поступать
не должен. А гражданин Рубашов засмеялся и назвал отца  наивным  донкихотом.
Он сказал, что им надо выжить и дождаться своего часа.
     - Что он имел в виду, когда говорил "дождаться своего часа"?
     Заячья Губа потерянно и почти нежно посмотрел на  Рубашова.  Тому  даже
почудилось, что он сейчас подойдет к нему и поцелует в  лоб.  Он  усмехнулся
этой мысли - и услышал мелодичный ответ:
     - Того часа, когда вождь Партии будет смещен. Глеткин, заметив  усмешку
Рубашова, сухо спросил:
     - Вас, кажется, забавляют эти воспоминания?
     - Возможно, - ответил Рубашов и  закрыл  глаза.  Глеткин  согнал  назад
складки гимнастерки.
     - Значит, Рубашов рассчитывал, что руководитель Партии будет смещен?  -
обратился он к Заячьей Губе. - Каким же образом?
     - Мой отец полагал, что терпение партийцев истощится и они  переизберут
руководителя или заставят его уйти в отставку; он говорил, что эту идею надо
нести в партийные массы.
     - Ну, а Рубашов?
     - А Рубашов опять засмеялся и назвал его наивным донкихотом. Он сказал,
что Первый пришел к власти не случайно и добровольно от  нее  не  откажется,
потому что непоколебимо убежден в своей непогрешимости, а поэтому  абсолютно
аморален; что он прирожденный правитель, и власть у него можно отнять только
силой. Ничего, мол, с ним не смогут поделать и партийные массы,  потому  что
все ключевые посты  в  Партии  занимает  верная  ему  партийная  бюрократия,
которая знает, что, если его сместят,  она  немедленно  лишится  всех  своих
привилегий, а поэтому будет верна ему до конца.
     Несмотря  на  сонливость,  Рубашов  с  удивлением  заметил,  что  юноша
необычайно точно передает его мысли. Сам он уже забыл подробности тогдашнего
разговора,  но  общий  ход  его   рассуждений   Заячья   Губа   пересказывал
поразительно верно. Рубашов изумленно поглядывал на него сквозь пенсне.
     Снова прогремел глеткинский голос:
     - Значит,  Рубашов  подчеркивал,  что  надо  применить  насилие  против
Первого - я имею в виду руководителя нашей Партии?
     Заячья Губа кивнул.
     - И его доводы,  подкрепленные  обильной  выпивкой,  произвели  на  вас
глубокое впечатление?
     Заячья Губа ответил не сразу. Помолчав, он очень тихо сказал:
     - Я  почти  не  пил.  Но  его  доводы  произвели  на  меня  глубочайшее
впечатление.
     Рубашов невольно опустил голову. Страшная догадка пронзила его,  словно
физическая боль. Неужели несчастный юноша сделал практические выводы из  его
рассуждений,  неужели  в  этом  свидетеле,  безжалостно  освещенном   лампой
вивисекторов, воплощена его, рубашовская, логика?
     Глеткин не дал ему додумать до конца свою мысль. Снова проскрежетал его
голос:
     - И  после  теоретической  подготовки  Рубашов  стал  понуждать  вас  к
действиям?
     Заячья Губа не ответил.
     Глеткин несколько секунд ждал.
     Рубашов поднял голову. Свидетель  беспомощно  моргал,  слышалось  сухое
потрескивание  лампы.  Потом  раздался  глеткинский  голос  -   даже   более
монотонный и бесстрастный, чем обычно:
     - Вы хотите, чтобы вам помогли припомнить? Эти слова были произнесены с
нарочитым равнодушием, но свидетель вздрогнул,  как  от  удара  хлыстом.  Он
облизнул губы; в его глазах мерцал тупой ужас затравленного животного. И вот
снова зазвучал мелодичный рассказ:
     - Нет, он начал понуждать меня на следующее утро, когда мы  встретились
тет-а-тет.
     Рубашов ухмыльнулся. Несомненно, сам Глеткин перенес эту мизансцену  на
следующий день - даже в  его  неандертальском  мозгу  не  укладывалось,  что
старик Кифер стал бы спокойно слушать, как сына склоняют к убийству. Рубашов
уже забыл про свою страшную догадку; он обернулся и,  помаргивая  от  яркого
света, спросил:
     - Надеюсь, обвиняемый имеет право задавать вопросы свидетелю?
     - Имеет, - коротко ответил Глеткин. Рубашов повернулся к юноше.
     - Насколько я помню, - проговорил он, - как раз перед этой поездкой  вы
защитили в Университете диплом?
     Рубашов первый раз обратился прямо к свидетелю,  и  лицо  Кифера  снова
осветилось надеждой на поддержку и помощь. Он кивнул.
     - Значит, я помню правильно,  -  сказал  Рубашов.  -  Кроме  того,  мне
припоминается, что вы тогда собирались  работать  под  руководством  отца  в
Институте истории. Это ваше намерение осуществилось?
     - Да, - ответил Заячья Губа и, поколебавшись, добавил: -  Меня  уволили
после ареста отца.
     - Понятн