фициальным
тоном, - которые, как вы  сами  же  и  признали,  сочинены  вами,  говорится
следующее:
     "Мы потерпели  полное  поражение,  мы  разбиты.  Партия  уничтожена;  и
теперь, чтобы начать сначала, нам надо круто изменить политику..."  -  А  мы
называем  это  пораженчеством.  Такие  настроения  деморализуют   Партию   и
подрывают ее боевой дух.
     - Я знаю одно, - сказал Рихард, - людям надо говорить правду. Тем более
когда она всем известна. Тут уж скрывать ее и вовсе глупо.
     - На недавно закончившемся Съезде Партии, - не  меняя  тона,  продолжал
Рубашов, - принята резолюция  о  тактическом  отступлении.  Цель  маневра  -
избежать поражения. Съезд отметил, что  в  настоящее  время  нецелесообразно
менять стратегию.
     - Да ведь это же все вранье, - сказал Рихард. - В таком тоне, - оборвал
его Рубашов, - я не могу продолжать разговор.
     Рихард не ответил. В зале темнело, очертания херувимов  и  женских  тел
становились расплывчатыми и блекло-серыми.
     - Простите, - после паузы выговорил Рихард. - Я хотел сказать, что  это
ошибка. Вы толкуете о "тактическом отступлении", а большинство наших  лучших
людей уничтожено; вы толкуете о правильной стратегии, а те, кто  выжил,  так
испугались, что толпами переходят на сторону врагов. От  ваших  резолюций  -
там, за границей - здесь никому легче не становится.
     Сумерки смазали черты его лица. Он помолчал и потом добавил:
     - По-вашему, Анни тоже "отступила"? Пожалуйста, товарищ, должны  же  вы
понять - нас тут травят, как диких зверей...
     Рубашов не прерывал его. Но Рихард умолк. Сумерки сгустились в  тяжелый
сумрак. Рубашов потер пенсне о рукав.
     - Партия не ошибается, - сказал он спокойно. - У отдельных  людей  -  у
вас, у меня - бывают ошибки. У Партии - никогда. Потому что Партия,  дорогой
товарищ,  это  не  просто  группа  людей.  Партия  -  это  живое  воплощение
революционной  идеи  в  процессе   истории.   Неизменно   косная   в   своей
неукоснительности, она стремится к определенной цели. И на  каждом  повороте
ее пути остаются трупы заблудившихся  и  отставших.  История  безошибочна  и
неостановима. Только безусловная вера  в  Историю  дает  право  пребывать  в
Партии. Рихард  молчал;  опершись  на  кулаки,  он  не  отводил  взгляда  от
Рубашова. Немного переждав, Рубашов закончил:
     Вы скрывали наши материалы, вы зажимали  нам  рот.  В  ваших  листовках
каждое слово - неверно, а значит, вредоносно и пагубно. Вы писали: "Движение
сломлено, поэтому сейчас все  враги  тирании  должны  объединиться".  -  Это
заблуждение. Партия не может объединяться  с  умеренными.  Они  неоднократно
предавали Движение - и будут предавать его неизменно. Тот, кто  заключает  с
ними союз, хоронит Революцию. Вы говорили: в доме начинается пожар, с  огнем
должны бороться все; если мы будем  спорить  о  методах,  дом  сгорит".  Это
заблуждение. Мы заливаем  пожар  водой,  другие  подливают  в  огонь  масла.
Поэтому, раньше чем объединяться, надо решить, чей метод правилен.  Пожарным
нужен холодный ум. Ярость и отчаяние  -  плохие  советчики.  Партийный  курс
определен точно - он, как  тропа  среди  горных  ущелий.  Тот,  кто  сделает
неверный шаг - вправо или влево, - сорвется в пропасть. На пожаре и в  горах
необходима устойчивость: закружилась голова - и человек погиб.
     Вечерний сумрак еще уплотнился, Рубашов не видел  рук  Мадонны.  Дважды
продребезжал хриплый звонок - через четверть часа музей закрывался.  Рубашов
глянул на свои часы; ему оставалось произнести приговор, и на  этом  встреча
будет закончена. Рихард, упершись  локтями  в  колени,  молча  и  неподвижно
смотрел на Рубашова.
     - Да, - сказал он после долгой паузы, -  тут  мне  с  вами  спорить  не
приходится. - Его голос был усталым  и  тусклым.  -  Тут  вы  правы,  что  и
говорить. И про узкую дорожку в горах  -  тоже...  Только  мы-то  все  равно
разбиты. А тот, кто остался живой, -  дезертирует.  Может,  потому,  что  на
нашей тропке, в горах-то, было очень уж холодно. Другие - у них и музыка,  и
знамена, и яркие костры по ночам,  чтоб  погреться.  Может,  поэтому  они  и
победили. А мы, хоть и на правильной дороге, да угробились.
     Рубашов молчал. Он хотел узнать, не скажет ли Рихард чего-нибудь еще, а
уж потом объявить окончательный приговор. Правда, приговор был предрешен - и
все же Рубашов терпеливо ждал.
     Темнота скрадывала мощную фигуру отодвинувшегося еще дальше Рихарда; он
сидел совершенно неподвижно, его широкие  плечи  ссутулились,  локти  твердо
упирались в колени, а ладони почти закрывали лицо. Рубашов  не  шевелился  и
молча ждал. У него немного ломило челюсть  -  видимо,  разбаливался  глазной
зуб. Немного погодя Рихард спросил:
     - Ну и что же со мной теперь будет?
     Рубашов прикоснулся к зубу языком. Ему хотелось потрогать его  пальцем,
но он сдержался и бесстрастно сказал:
     - Мне поручено сообщить вам,  Рихард,  что  Центральный  Комитет  вынес
постановление отныне не считать вас членом Партии.
     Рихард не  шевельнулся,  Рубашов  тоже;  однако  через  пару  минут  он
поднялся. Рихард вскинул голову и спросил:
     - Значит, для этого-то- вы и приехали?
     - В основном, да, - ответил Рубашов. Ему давно было пора  уйти,  но  он
все стоял у диванчика и ждал.
     - Так что со мной будет? - повторил Рихард. Рубашов промолчал, и Рихард
спросил:
     - В кинобудке мне больше нельзя ночевать?
     Рубашов, немного поколебавшись, ответил:
     - Да, лучше не надо, Рихард.
     И почти сразу же пожалел о сказанном, притом он Новее  не  был  уверен,
что Рихард правильно его поймет. Посмотрев вниз, на ссутуленную  фигуру,  он
закончил:
     - Что ж, пора. Выйдем порознь. Всего хорошего.
     Рихард выпрямился, но не встал. В темноте Рубашов мог только угадывать,
какие чувства выражал взгляд воспаленных, немного навыкате глаз; однако этот
отчаявшийся рабочий, окутанный тяжелым вечерним сумраком, отпечатался в  его
сознании навсегда.
     Рубашов вышел из фламандского зала; миновал следующий, такой же темный;
под  ногами  тонко  поскрипывал  паркет.  Пиету  он  так  и  не   удосужился
рассмотреть: худые протянутые руки Марии - вот и все, что ему запомнилось.
     У выхода он на  минуту  остановился.  Было  зябко,  Побаливал  зуб.  Он
поплотнее обмотал вокруг шеи выцветший от времени шерстяной шарф. На  улицах
уже  зажглись  фонари;  просторная  площадь  перед  зданием  музея  казалась
огромной и совершенно безлюдной; вдоль  улицы,  обсаженной  старыми  вязами,
громыхая и позванивая, катился трамвай. "Интересно, найду ли я здесь такси",
- подумал Рубашов, спускаясь к тротуару.
     На последней ступеньке запыхавшийся Рихард догнал и робко пошел  с  ним
рядом. Рубашов, как бы не замечая спутника, спокойно и  размеренно  двигался
вперед. Рихард был выше и мощнее Рубашова, но  сейчас,  для  чтобы  казаться
меньше, он нарочно горбился и укорачивал шаги. Собравшись с духом, он  задал
вопрос:
     - Скажите, это было предупреждение, когда я спросил  про  моего  друга,
можно ли мне у него ночевать, а вы ответили, что "лучше  не  надо"?  Рубашов
заметил  свободное  такси  и,  свернув,  подошел  к  краю  тротуара.  Рихард
остановился возле него.
     - Я сообщил вам все, что мог, - сказал Рубашов и поднял руку.
     В-в-вы  об-б-бъявите  меня  в-врагом?  Т-товарищ,  т-так  же  н-нельзя,
т-т-товарищ!.. - Такси начало понемногу притормаживать - до него  оставалось
метров пятнадцать. Рихард заглядывал Рубашову в лицо, он горбился  и  крепко
держал его за рукав. Рубашов чувствовал  на  своем  лбу  горячее  и  влажное
дыхание Рихарда.
     - Они же с-сожрут  меня,  эти  в-волки,  я  же  не  в-враг  П-а-партии,
т-товарищ!
     Машина затормозила; было очевидно, что шофер  слышал  последнее  слово.
Отсылать его не имело смысла: впереди, как раз по  ходу  движения  и  совсем
недалеко, стоял полицейский. Таксист, старик в кожаном  пальто,  смотрел  на
Рубашова без всякого интереса.
     - На вокзал, пожалуйста,  -  сказал  Рубашов.  Шофер  перегнулся  через
спинку сиденья и захлопнул за Рубашовым заднюю дверь. Рихард  стоял  у  края
тротуара; он до сих пор не надел  фуражку;  его  кадык  судорожно  дергался.
Машина тронулась, набрала  скорость,  поравнялась  с  полицейским,  проехала
мимо. Рубашов не оглядывался, но он знал, что Рихард стоит у края тротуара и
с тоской смотрит на огоньки машины.
     Они ехали по центральным улицам; шофер поднял правую  руку  и  повернул
зеркальце заднего вида - чтобы все время  видеть  пассажира.  Рубашов  плохо
ориентировался в городе и не мог понять, куда они  едут.  Вскоре  замелькали
окраинные улицы; потом показалось большое здание  с  освещенным  циферблатом
часов - вокзал.
     Здесь у такси не было счетчиков, Рубашов неторопливо вылез из машины  и
спросил шофера:
     - Сколько я вам должен?
     - Нисколько не должны, - ответил шофер. У него было старое  морщинистое
лицо: он вытащил из кармана красную тряпку  и  тщательно,  с  трубным  гулом
высморкался.
     Рубашов посмотрел сквозь  пенсне  на  шофера.  Они  никогда  раньше  не
встречались - в этом он был  совершенно  уверен.  Шофер  спрятал  тряпицу  в
карман.
     - Таких, как вы, мы возим бесплатно.  -  Он  твердо  взялся  за  ручной
тормоз. Потом вдруг протянул Рубашову руку -  старческую  руку  с  набухшими
венами и грязными, давно не стриженными ногтями. - Желаю удачи, - проговорил
он, смущенно улыбаясь. И тихо  добавил:  -  А  если  вашему  молодому  другу
понадобится какая-нибудь помощь,  -  запомните:  моя  всегдашняя  стоянка  у
музея. Для верности скажите ему мой номер.
     Рубашов  видел,  что  справа,  у  столба,  стоит,  поглядывая  на  них,
носильщик. Он не пожал протянутую руку, а,  сунув  в  нее  какую-то  монету,
молча зашагал к зданию вокзала.
     Его поезд отходил через час. Он выпил в  буфете  дрянного  кофе;  очень
сильно болел зуб. В поезде он довольно быстро уснул, и ему  приснилось,  что
он бежит, а за ним до пятам гонится паровоз. Паровозом управляли  таксист  и
Рихард: они хотели его раздавить, потому  что  он  не  расплатился  с  ними.
Колеса громыхали, паровоз приближался, а ноги отказывались служить Рубашову.
Когда он проснулся, его мутило; лоб был покрыт холодной испариной; пассажиры
поглядывали на него с удивлением. Поезд мчался по вражеской стране; за окном
расстилалась глухая ночь; судьба  Рихарда  ожидала  решения;  зуб  отчаянно,
невыносимо болел. Через неделю Рубашова арестовали.

10

     Рубашов прижался лбом к стеклу и посмотрел вниз, на  тюремный  двор.  У
него,  от  хождения  взад-вперед,  гудели  ноги  и  кружилась  голова.  Часы
показывали без четверти двенадцать, а  Пиету  он  вспомнил  около  восьми  -
четыре чaca беспрерывной ходьбы. Но это нисколько его не удивило: он знал  о
дневных видениях одиночников и гипнотической отраве  беленых  стен.  Молодой
партиец, ученик парикмахера, однажды рассказывал  Рубашову  о  том,  как  на
втором году одиночного заключения,  показавшемся  ему  особенно  тяжким,  он
грезил наяву семь часов  подряд  и  прошел  без  передышки  двадцать  восемь
километров по камере всего в пять шагов длиной; при этом он стер  себе  ноги
до крови, но ничего не замечал, пока не опомнился.
     "Да, рановато", - подумал Рубашов, прежде  у  него  начинались  видения
только через несколько недель одиночки. Он заметил и  еще  одну  странность:
ему почему-то привиделось  прошлое;  насколько  он  знал,  узников  одиночки
одолевают видения их будущей жизни, а если  они  и  вспоминают  прошлое,  то
всегда - каким оно могло бы быть, и никогда - каким оно действительно  было.
Интересно, много ли еще неожиданностей готовит ему его собственный рассудок?
Он знал  по  опыту,  что  близкая  смерть  неминуемо  перестраивает  психику
человека и толкает его странные поступки, - подобно тому, как близкий  полюс
сводит с ума компасную стрелку.
     Низкое небо предвещало снегопад; во дворе по узкой  расчищенной  тропке
ходили в паре двое заключенных. Один посматривал на окно Рубашова -  видимо,
весть о его аресте  уже  распространилась  по  всей  тюрьме.  Вот  он  опять
посмотрел вверх - изможденный человек  с  желтоватым  лицом  и  рассеченной,
"заячьей",  верхней  губой;  он  зябко  кутался  в   летний   плащ.   Второй
заключенный,  немного  постарше,  вышел  на  прогулку  в  тюремном   одеяле.
Заключенные явно не разговаривали друг с другом; минут через десять прогулка
кончилась; охранник с пистолетной кобурой на ремне увел их  как  раз  в  тот
самый корпус, который возвышался напротив  Рубашова,  и,  прежде  чем  дверь
корпуса захлопнулась, изможденный арестант с заячьей губой еще раз глянул на
рубашовское окно. Самого Рубашова он увидеть не мог - со двора окна тюремных
камер наверняка казались совершенно  черными,  -  но  взгляд  арестанта  был
странно пристальным. "Я тебя вижу, - подумал Рубашов, - но  не  знаю,  а  ты
меня не видишь, но знаешь..." Он сел на койку и негромко простучал Четыреста
второму:

     кто на прогулке

     Правда, он боялся, что тот оскорбился и теперь не захочет ему отвечать,
но Четыреста второй не был обидчивым:

     политические, сразу же откликнулся он.

     Рубашов удивился: Заячья Губа больше напоминал бытовика-уголовника.

     как вы,

спросил он Четыреста второго.

     нет как вы,

ответил  тот  - и  наверняка  ехидно  ухмыльнулся.  Вторая  фраза прозвучала
громче - возможно, офицер отстукал ее моноклем:

     заячья губа мой сосед четырехсотый его вчера опять пытали.

     Рубашов потер пенсне о рукав, хотя и  не  собирался  его  надевать.  Он
немного подумал и вместо "за что" простучал:

     как

     паровая ванна,

ответил Четыреста второй и умолк. Рубашова  избивали  не
один раз - в частности, во время последнего ареста, - но про нынешние методы
он только слышал. Он знал,  что  любые  ожидаемые  мучения  сильный  человек
способен  вытерпеть;  их,  например,  можно  перенести,  как   хирургическую
операцию без наркоза, - удаляют же людям  больные  зубы.  Нестерпимы  только
непредвиденные муки, когда к ним нельзя  заранее  подготовиться,  чтобы  без
ошибки рассчитать свои силы.
     А хуже  всего  -  леденящий  страх,  что  скажешь  или  сделаешь  нечто
непоправимое.

     Какое обвинение

     политический уклон,

насмешливо ответил Четыреста второй.
     Рубашов потер пенсне о рукав, надел  его  и  вынул  пачку  папирос.  Их
оставалось всего две штуки.

     а у вас как дела,

спросил он соседа.

     неплохо,

простучал поручик и смолк.
     Рубашов пожал плечами и встал, потом закурил предпоследнюю  папиросу  и
опять начал шагать по камере. То, что ему предстояло перенести, сейчас,  как
ни странно, взбодрило  его.  Угрюмая  подавленность  неожиданно  развеялась,
голова  стала  ясной,  нервы  успокоились.  Он  вымыл  руки,  лицо  и   шею,
прополоскал рот и вытерся платком. Попытался  насвистеть  какую-то  мелодию,
оборвал, закашлялся и весело рассмеялся: слух у него всегда был  чудовищный.
"Если бы Первый любил музыку, - сказал ему недавно один из друзей, -  он  бы
непременно тебя расстрелял".
     "А он и расстреляет",  -  пробормотал  Рубашов,  но  сейчас  в  это  не
очень-то верилось.
     Он закурил последнюю папиросу и принялся обдумывать грядущие допросы  -
чтобы  выработать  линию  поведения.  Он  чувствовал  ту  же   взволнованную
уверенность,  какую  ощущал  в  студенческие  годы  перед  особенно  трудным
экзаменом. Он попытался припомнить все, что слышал о пытке "паровой ванной".
Мысленно представил себе - в подробностях - связанные с нею физические муки:
ведь ничего сверхъестественного в них не будет. Главное, чтоб его не застали
врасплох.  Но  он  успеет  приготовиться  и  здесь  -  как  когда-то   успел
приготовься там, - его ни в чем не заставят признаться: скажет лишь то,  что
найдет нужным. Только скорей бы уж все началось.
     Ему вдруг опять припомнился сон - о том, как старый  таксист  и  Рихард
гнались за ним на грохочущем паровозе, потому что он не расплатился с  ними.
"Теперь-то уж я расплачусь за все", - подумал он, криво улыбнувшись.
     I Папироса незаметно догорела  до  бумаги  -  он  закашлялся  и  бросил
окурок. Хотел раздавить его ногой, но раздумал и, подняв, приставил  тлеющий
огонь к тыльной стороне своей левой кисти, между двумя голубеющими  жилками.
Спокойно прижимая огонь к руке, он смотрел на  секундную  стрелку:  операция
длилась тридцать секунд. Он остался доволен собой -  его  рука  ни  разу  не
дрогнула, бросил окурок на каменный пол и снова принялся шагать по камере.
     Глаз, прижимавшийся в коридоре к очку и внимательно следивший  за  ним,
исчез.

11

     Баландеры  разносили  одиночникам  обед,   рубашовскую   камеру   опять
пропустили. Смотреть в глазок было бы унизительно, поэтому Рубашов так и  не
узнал, чем здесь днем кормят заключенных; но запах еды проник в его камеру -
и показался ему весьма аппетитным.
     Ему до тошноты хотелось курить. Добыть курево было необходимо: иначе он
не сможет серьезно сосредоточиться; табак был ему нужнее  еды.  Минут  через
тридцать после обеда Рубашов начал барабанить в дверь. Старик-надзиратель не
очень спешил: он пришел через четверть часа.
     - Чего надо? - спросил он угрюмо, открыв дверь, но не входя в камеру.
     - Я хочу купить папирос.
     - А у вас есть тюремные талоны?
     - У меня есть деньги, но их изъяли.
     - В положенное время вам выдадут талоны.
     -   И   сколько   же   на    это    полагается    времени    в    вашем
образцово-показательном заведении?
     - Можете подать официальную жалобу.
     - Вам известно не хуже, чем мне, что у меня нет ни бумаги, ни ручки.
     - Для  приобретения  письменных  принадлежностей  надо  иметь  тюремные
талоны.
     В Рубашове подымалось злобное раздражение - дыхание  участилось,  стало
затрудненным, - но он сейчас же  овладел  собой.  Надзиратель  заметил,  что
зрачки заключенного жестко блеснули за стеклами пенсне, и  ему  вспомнилось,
что совсем недавно от этих глаз нельзя было спрятаться:  портреты  арестанта
висели повсюду; надзиратель презрительно, по-стариковски усмехнулся и  начал
не спеша закрывать дверь.
     - Старый пердун,  -  процедил  Рубашов,  отвернулся  от  надзирателя  и
подошел к окну.
     - Я подам рапорт, - проскрипел надзиратель, -  что  вы  оскорбляли  при
исполнении обязанностей. - Дверь камеры, лязгнув, захлопнулась.
     Рубашов потер пенсне о рукав и подождал,  пока  восстановится  дыхание.
Да, без папирос ему  здесь  крышка.  Немного  погодя,  он  сел  на  койку  и
простучал соседу:

     у вас курево есть

     Четыреста второй откликнулся не сразу. Потом отстукал:

     не про вашу честь

     Рубашов медленно подошел  к  окну.  Ему  представился  этот  поручик  с
офицерскими  усиками  и  моноклем  к  глазу  -  глаз  был  водянистый,  веко
воспаленное; поручик смотрел на беленую стену, разделявшую узников, и  глупо
ухмылялся. Что творилось у  него  в  голове?  Возможно,  он  думал:  "Что  -
получил?" И еще: "А сколько моих друзей получили от  тебя  свинцовую  пулю?"
Рубашов глянул на массивную стену; он чувствовал  -  там,  за  этой  стеной,
лицом к нему стоит офицер, он почти ощущал его дыхание...  Сколько  офицеров
убил  Рубашов?  Он  уже  не  мог  как  следует  вспомнить.  Это  ведь   было
давным-давно, во время Гражданской войны... Так сколько? Десятков восемь,  а
может, и сотню. Тогда-то он был абсолютно прав - не то что в этой истории  с
Рихардом, - он и сейчас поступил бы так же. Даже если бы заранее  знал,  что
потом Революцию оседлает Первый? Да, даже и тогда - так же.
     С тобой, - Рубашов посмотрел  на  стену,  за  которой  стоял  Четыреста
второй и, возможно, лениво пускал в нее дым, - с тобой я давно  расплатился.
Сполна. Тут мои расчета оплачены Революцией... Ну, что тебе снова неймется?"
     В камере опять раздавалось  постукивание.  Рубашов  подошел  по