соседу понравится. Так и случилось - тот простучал:

     валяйте дальше побольше подробностей

     Он, без сомнения, сидел на койке и нервно пощипывал офицерские усики. У
него обязательно были усики с лихо закрученными вверх концами. Вот невезение
- этот чертов поручик связывает его с  другими  заключенными,  так  что  ему
придется угождать. О чем говорили между собой офицеры?  О  женщинах.  Ну,  и
конечно, о лошадях.  Рубашов  потер  пенсне  о  рукав,  потом  добросовестно
отстукал продолжение:

     бедра как у дикой степной кобылицы

     И замолчал: его фантазия истощилась.  Больше  он  ничего  придумать  не
смог. Но Четыреста второй был явно счастлив.

     великоле...

     невнятно простучал он. Он, без сомнения, радостно ржал - и  поэтому  не
смог закончить слово; но в рубашовской камере стояла тишина.  Без  сомнения,
он хлопал себя по коленкам и весело теребил  офицерские  усики,  но  Рубашов
видел лишь голую стену - мерзко непристойную в своей наготе.

     валяйте дальше, попросил поручик.

     Однако рубашовская изобретательность иссякла.

     хватит,

     холодно простучал он - и тут же пожалел  о  своей  резкости.  Ведь  это
связной - его нельзя оскорблять. К счастью, Четыреста второй не оскорбился.

     прошу вас,

     лихорадочно отстукал он.
     Рубашов больше не считал удары: они автоматически превращались в слова.
Он как бы слышал голос соседа, умолявший  его  об  эротическом  вдохновении.
Мольба продолжалась:

     дальше прошу вас

     Да, он был  еще  очень  молоденьким  -  скорее  всего  сын  эмигрантов,
посланный на родину с фальшивым паспортом, - и  теперь  он,  видимо,  ужасно
страдал. Он  вставил  в  глаз  свой  глупенький  монокль,  нервно  пощипывал
офицерские усики, обреченно смотрел на беленую стену...

     прошу вас

     ...беленую голую стену - и вот уже пятна сырости на известке  приобрели
очертания обнаженной женщины с бедрами, как  у  дикой  степной  кобылицы,  и
грудями, что чаши с пенным шампанским.

     прошу вас дальше прошу вас прошу вас

     Возможно, он стал коленями на койку и протянул  руки  -  как  Четыреста
седьмой, когда он тянулся за пайкой хлеба.
     И сейчас Рубашов наконец-то вспомнил, где он видел  этот  молящий  жест
худых протянутых рук... П и е т а!

9

     Пиета... Северогерманский город, картинная галерея; понедельник,  утро.
В зале ни души,  только  он,  Рубашов,  да  молодой  партиец,  пришедший  на
встречу, - они сидели  на  круглом  диванчике,  окруженные  тоннами  женской
плоти, когда-то  вдохновлявшей  фламандских  живописцев.  Страна  замерла  в
тисках террора 1933 года; вскоре после встречи Рубашова арестовали. Движение
в Германии было разгромлено, объявленных вне закона  партийцев  выслеживали,
ловили  и  безжалостно  убивали.   Партия   распалась:   она   походила   на
тысячеголовое умирающее  животное  -  бессильное,  затравленное,  истекающее
кровью. И как у смертельно раненного животного бессмысленно, в  конвульсиях,
дергаются конечности, так отдельные  ячейки  Партии  корчились  в  судорогах
последнего сопротивления.  По  всей  стране  были  рассеяны  группки,  чудом
уцелевшие во время катастрофы, и  вспышки  подпольной  борьбы  продолжались.
Партийцы встречались в лесах и  подвалах,  на  станциях  метро,  вокзалах  и
полустанках, в музеях, пивных и  спортивных  клубах.  Они  постоянно  меняли
квартиры и знали друг друга только  по  кличкам.  Каждый  зависел  от  своих
товарищей, и никто никому ни на грош верил.  Они  тайно  печатали  листовки,
пытаясь убедить себя и других, что борьба продолжается, что  они  еще  живы.
Они прокрадывались в улочки предместий и писали на  стенах  старые  лозунги,
пытаясь доказать, что они еще живы. Они карабкались  на  фабричные  трубы  и
вывешивали наверху свои  старые  флаги,  пытаясь  доказать,  что  еще  живы.
Немногие решались читать листовки - это  были  послания  мертвецов;  лозунги
стирали, флаги срывали, но и те и другие появлялись  снова.  Потому  что  во
всех районах страны оставались разрозненные группки людей, метко  называвших
себя "предсмертниками", которые посвятили остаток своей жизни доказательству
того, они еще живы.
     У этих  группок  не  было  связи  -  Партия  агонизировала,  -  но  они
действовали. И их конвульсиями пытались управлять. Из-за  границы  прибывали
респектабельные дельцы с фальшивыми  паспортами  и  тайными  инструкциями  -
Курьеры. Их ловили и убивали.  Вместо  убитых  приезжали  новые.  Остановить
агонию  было  невозможно,  но  лидеры  Движения,   сидевшие   за   границей,
целенаправленно  гальванизировали  Партию,  чтоб   не   пропали   даром   ее
предсмертные судороги.
     Пиета... Рубашов расхаживал по камере, забыв о существовании  Четыреста
второго, - он перенесся в картинную  галерею  с  запахом  пыли  и  паркетной
мастики. Он приехал на встречу прямо с  вокзала  -  за  несколько  минут  до
условленного срока. Он был уверен, что не привел "хвоста". Свой чемоданчик с
образцами продукции датской фирмы зубоврачебных инструментов  он  оставил  в
камере хранения. Сидя на круглом плюшевом диванчике, он рассматривал  сквозь
пенсне холсты, заполненные женскими телесами, - и ждал.
     Молодой человек, известный как Рихард, возглавлявший партийную  группку
города, опаздывал уже на несколько минут. Он никогда не видел Рубашова - так
же как Рубашов не видел его. Опознавательным знаком служила  книга,  которую
Рубашов держал на коленях, - карманное издание гетевского "Фауста".  Наконец
молодой человек пришел: он увидел книгу, пугливо огляделся и присел на  край
плюшевого диванчика - примерно в двух шагах от  Рубашова;  свою  фуражку  он
положил на колени. Молодой человек работал  слесарем,  но  сейчас  он  надел
воскресный костюм, потому что посетитель  в  рабочем  комбинезоне  неминуемо
привлек бы к себе внимание.
     - Я не мог прийти в назначенное время, - проговорил молодой человек,  -
извините.
     - Ладно, неважно, - ответил Рубашов. - Давайте начнем с состава группы.
Вы захватили список людей?
     Молодой человек, известный как Рихард, покачал головой:
     - Какие там списки! Адреса и фамилии я знаю на память.
     - Ладно, неважно, - сказал Рубашов. - Хотя и вас ведь могут арестовать.
     - Список-то есть, - ответил Рихард. - Я отдал его на хранение Анни. Она
моя жена, вот какое дело.
     Рихард умолк и сглотнул слюну, резко дернулся его острый  кадык.  Потом
он поднял глаза на Рубашова -  в  первый  раз  с  тех  пор,  как  пришел,  -
воспаленные, немного навыкате глаза с белками в  сетке  розоватых  прожилок.
Его худые щеки и подбородок покрывала невыбритая утром щетина.
     - Они ее забрали, сегодня ночью, вот какое дело, -  проговорил  Рихард,
по-прежнему глядя в глаза Рубашову, и Рубашов прочел в этом взгляде надежду,
что он, Курьер Центрального Комитета, совершит чудо и спасет  Анни.  Рубашов
потер пенсне о рукав.
     - Вот как? И список попал в полицию?
     - Да нет, - ответил Рихард, - не попал. Когда они пришли ее забирать, в
квартире была еще моя свояченица, и Анни  успела  передать  ей  список,  вот
какое дело. Свояченица - наша; зато у ней муж служит в  полиции,  вот  какое
дело; ее не тронут.
     - Ладно, неважно, - сказал Рубашов. - А вы что делали во время ареста?
     - Меня там не было, - ответил Рихард, - я уже три месяца не живу  дома,
вот какое дело. У меня есть друг; ну и вот, а работает он киномехаником,  и,
когда вечерние сеансы кончаются, я пробираюсь спать в его будку.  Я  залезаю
туда со двора, по пожарной лестнице...  И  кино  бесплатно.  -  Он  умолк  и
сглотнул слюну. - Мой друг и  Анни  давал  билеты,  бесплатно;  а  она,  как
потушат свет, все оборачивалась и смотрела назад. Меня-то она разглядеть  не
могла, зато я иногда видел ее лицо - если на экране было  много  света,  вот
какое дело...
     Рихард умолк. Напротив них висела картина, изображавшая сцену Страшного
Суда, - кудрявые херувимы с жирными задами выдували из труб грозовые  вихри.
Слева виднелся рисунок пером какого-то старого немецкого мастера, но он  был
закрыт, головой Рихарда и  спинкой  зеленого  плюшевого  диванчика;  Рубашов
рассмотрел только руки Мадонны  -  худые,  протянутые  вперед  руки  с  чуть
согнутыми, сложенными горстью ладонями да  кусочек  пустого  заштрихованного
неба. Рихард все время сидел неподвижно, немного склонив обветренную шею.
     - Вот как? А сколько ей лет, вашей жене?
     - Семнадцать,
     - Вот как? А вам?
     - Девятнадцать.
     - И дети есть? - Рубашов чуть вытянул  шею,  пытаясь  учше  рассмотреть
рисунок, однако это ему не удалось.
     - Анни беременная, - ответил Рихард. -  Это  наш  первый.  -  Он  сидел
неподвижно, напоминая отлитую из свинца статуэтку.
     Они  помолчали,  потом  Рубашов  попросил   продиктовать   ему   список
партийцев. Рихард назвал человек тридцать. Рубашов  задал  пару  вопросов  и
внес несколько фамилий с адресами в книгу заказчиков датской фирмы, делавшей
инструменты для зубных врачей. У него  был  заранее  заготовленный  перечень
городских дантистов с пропущенными строчками, - их-то он теперь и  заполнил.
Немного подождав, Рихард сказал:
     - А теперь я отчитаюсь о нашей работе. - Ладно, давайте,  -  согласился
Рубашов. Рихард сделал подробный доклад.  Он  сидел  совершенно  неподвижно,
немного ссутулившись и наклонившись  вперед,  а  его  красные  рабочие  руки
тяжело и устало покоились на коленях. Он рассказывал о флагах и лозунгах,  о
листовках, расклеенных в заводских уборных, -  монотонно  и  тускло,  словно
счетовод. Напротив него толстозадые  ангелы  недвижимо  плавали  в  грозовых
вихрях, которые они сами же и выдували;  слева,  скрытая  диванной  спинкой,
протягивала худые руки Мадонна,  и  со  всех  сторон  их  окружала  плоть  -
мясистые ляжки, мощные бедра и огромные груди фламандских женщин.
     "Груди, что чаши с  пенным  шампанским",  -  вспомнилось  Рубашову.  Он
остановился - на третьей черной плитке от окна -  и  прислушался.  Четыреста
второй молчал. Рубашов подошел к дверному глазку  и  выглянул  -  туда,  где
Четыреста седьмой протягивал за хлебом худые руки. Он увидел  черный  зрачок
очка и стальную дверь запертой камеры. Коридор тонул в  глухом  безмолвии  и
бесцветном блеске электрических ламп; было почти невозможно поверить, что за
дверьми камер живут люди.
     Рубашов терпеливо слушал Рихарда.  Из  тридцати  партийцев,  переживших
катастрофу, в группке осталось семнадцать человек.  Двое  -  рабочий  и  его
жена,  -  догадавшись,  что  их  пришли  забирать,  выбросились  из  окна  и
разбились. Один дезертировал - уехал, исчез. Двоих считали агентами полиции,
но точно никто ничего не знал. Трое  сами  вышли  из  Партии,  выразив  свой
категорический протест против политики  Центрального  Комитета.  Четверых  и
жену Рихарда, Анни, взяли накануне рубашовского приезда; причем двоих  сразу
же убили. Семнадцать оставшихся расклеивали  листовки,  вывешивали  флаги  и
писали лозунги.
     Рихард рассказывал очень подробно  -  так,  чтобы  Курьер  Центрального
Комитета понял структуру связей в группе и причины наиболее важных акций; он
не знал, что у Центрального Комитета  имелся  свой  осведомитель  в  группе,
который ввел Рубашова в курс дела. Он не знал, что  этим  осведомителем  был
его друг, киномеханик, давно уже спавший с его женой.  Рихард  не  знал,  но
Рубашов знал. Партия как организация умерла,  выжил  единственный  партийный
орган - Комитет Контроля и Контрразведки - и возглавлял его именно  Рубашов.
Этого Рихард тоже не знал - он знал, что его Анни арестована, но  лозунги  и
листовки должны появляться, что товарищу  из  Центрального  Комитета  Партии
следует доверять, как родному отцу, но открыто показывать свою веру  нельзя,
так же как нельзя проявлять слабость. Потому  что  чувствительные  и  слабые
люди не годились для борьбы за всеобщее счастье: их  безжалостно  сметали  с
пути - в одиночество и тьму беспартийного мира.
     Коридор наполнился стуком шагов. Рубашов быстро подошел к двери и, сняв
пенсне, заглянул в очко. Двое  охранников  с  кобурами  на  ремнях  вели  по
коридору деревенского парня; следом  за  ними  шагал  надзиратель,  негромко
позвякивая связкой ключей.  Один  глаз  у  парня  заплыл,  на  верхней  губе
запеклась кровь; проходя мимо Рубашовской камеры, он вытер кровоточащий нос;
лицо его  было  тупо  терпеливым.  Процессия  скрылась,  потом  в  отдалении
отворилась и с лязгом захлопнулась дверь.  Надзиратель  и  охранники  прошли
обратно.
     Рубашов принялся шагать по камере, и память снова унесла его в прошлое:
над ним сомкнулась тишина музея - Рихард закончил свой  длинный  доклад.  Он
сидел неподвижно, в двух шагах от Рубашова, положив руки на колени, и  ждал.
Казалось, он только что закончил исповедь и готовился принять  благословение
исповедника. Рубашов довольно долго молчал. Потом негромко спросил:
     - Все?
     Рихард кивнул, его кадык дернулся.
     - Кое-что мне в докладе не совсем ясно, -  сказал  Рубашов,  -  давайте
уточним.  Вы  упоминали  о  своих  листовках.  Их   неоднократно   и   резко
критиковали. Там имеется несколько положений, которые не могут быть одобрены
Партией.
     Рихард испуганно посмотрел на  Рубашова.  На  щеках  у  него  выступили
красные пятна; прожилки, испещрившие глаз,  обозначились  еще  отчетливей  и
резче. С другой стороны, - продолжал Рубашов, - мы  постоянно  посылали  вам
материалы, специально предназначенные для раздачи населению; среди них  были
пропагандистские брошюры, изданные Центральным Комитетом Партии. Вы получали
эти издания?
     Рихард кивнул. Его лицо горело.
     - Вы не распространяли наши материалы, а сейчас  ни  словом  о  них  не
обмолвились. Вы предпочли распространять свои - не только не одобренные,  но
осужденные Партией.
     - У н-н-нас же н-н-не было д-другого в-выхода,  -  выговорил  Рихард  с
большим трудом. Рубашов внимательно посмотрел на него; он  не  замечал,  что
парень заикается. Вот ведь странно, пришло ему в голову,  третий  случай  за
две недели. Интересно, обстоятельства так  на  них  подействовали  или  само
Движение привлекает дефективных?
     - В-в-вы сами д-д-должны п-понять,  т-товарищ,  -  продолжал  Рихард  с
возрастающим отчаянием, - у в-в-вашей п-пропаганды н-неправильный тон...
     - Успокойтесь, - резко сказал Рубашов. - Говорите тише и не смотрите на
дверь.
     У входа в зал появилась пара - высокий юнец из преторианской гвардии  и
с ним дебелая юная блондинка; он обнимал девушку за талию,  а  она  положила
ему руку на плечо.  Они  остановились  у  картины  с  херувимами,  спиной  к
Рубашову и его собеседнику.
     -  Продолжайте  говорить,  -  приказал  Рубашов  тихим,  но  совершенно
спокойным голосом и машинально вынул из кармана папиросы.  Потом,  вспомнив,
что здесь не курят, опять положил пачку в карман.  Рихард,  словно  разбитый
параличом, завороженно смотрел на вошедших. - Вы давно заикаетесь? - спросил
Рубашов и жестким шепотом прошипел: - Отвечайте! И сейчас же  прекратите  на
них таращиться!
     - С-с-с-с д-детства,  в-временами,  -  ответил  Рихард.  Пара  медленно
продвигалась к диванчику. Она задержалась  у  пышной  женщины,  лежащей  без
одежды на  атласной  кушетке,  с  головой,  повернутой  в  зал,  к  зрителю.
Преторианец сказал что-то смешное, потому что  девушка  негромко  хихикнула,
мимолетно оглянувшись на Рубашова и Рихарда. Потом они прошли чуть дальше, к
натюрморту с фруктами и мертвым фазаном.
     - Может, уйдем? - прошипел Рихард.
     - Сидите, - коротко сказал  Рубашов.  Он  боялся,  что  Рихард,  встав,
чем-нибудь обязательно себя выдаст. - Мы сидим против света,  наших  лиц  не
видно. Вздохните, да поглубже. Это помогает.
     Девушка все еще продолжала хихикать, и пара медленно двигалась  вперед.
Проходя, они посмотрели на сидящих. Потом вроде  бы  собрались  уходить,  но
девушка показала пальцем на Пиету, и оба остановились около рисунка.
     - Это очень мешает, когда я заикаюсь? - спросил Рихард, опустив голову.
- Владейте собой, - ответил Рубашов. Он не хотел, чтобы их разговор приобрел
оттенок дружеской беседы.
     - Ничего, через пару минут пройдет, -  пообещал  Рихард,  и  его  кадык
дернулся. - Анни тоже потешалась надо мной,  когда  я  заикался,  вот  какое
дело.
     Пока пара оставалась в их зале, Рубашов  не  мог  направлять  разговор.
Спина преторианца в черной форме прочно  пригвоздила  его  к  диванчику.  Но
угроза, нависшая над ними обоими, помогла Рихарду преодолеть неловкость:  он
даже пересел поближе к Рубашову.
     - Ну, а все-таки она меня любила, -  добавил  он  шепотом  и  почти  не
заикаясь. - Хотя я никогда ее не понимал. Она не  хотела,  чтоб  у  нас  был
ребенок, да только с абортом ничего не получилось. И может, теперь, раз  она
беременная, они ничего ей плохого не сделают? Правда, сейчас  еще  не  очень
заметно, вот какое дело, но понять можно. Неужели они и беременных бьют?
     Кивком головы он указал на юнца, а тот в это время посмотрел назад.  Их
взгляды встретились. Рихард замер. Потом преторианец наклонился к  блондинке
и что-то шепнул  ей,  она  оглянулась.  Рубашов  опустил  руку  в  карман  и
судорожно сжал пачку папирос. Девушка тихо ответила  спутнику  и  решительно
потянула его вперед. и подчинился, но с явной неохотой. Они  медленно  вышли
из зала, еще раз послышалось приглушенное хихиканье, и их  шаги  заглохли  в
отдалении.
     Рихард повернулся и проводил их  взглядом.  Теперь,  когда  он  изменил
позу, Рубашов лучше рассмотрел  рисунок  -  бесплотные  руки  девы  Марии  с
мольбой тянулись к невидимому кресту.
     Рубашов  мельком  глянул  на  часы.  Рихард  непроизвольно  отодвинулся
подальше.
     - Итак, - негромко сказал Рубашов, - если я  вас  правильно  понял,  вы
сознательно скрывали материалы, рекомендованные Партией для распространения,
потому что не соглашались с их содержанием. А мы в свою  очередь  решительно
не согласны с содержанием печатавшихся вами листовок.  Выводы  напрашиваются
сами собой.
     Рихард поднял  на  него  глаза  -  воспаленные,  иссеченные  розоватыми
жилками.
     - Вы же сами  понимаете,  товарищ,  что  в  ваших  брошюрах  понаписаны
глупости. - Голос Рихарда звучал безжизненно.  Однако  заикаться  он  совсем
перестал.
     - Нет, этого я не понимаю, - спокойно и сухо возразил Рубашов.
     - Ваши брошюры написаны так, как будто с нами ничего  не  случилось,  -
бесцветным голосом настаивал Рихард. - Нам устроили  кровавую  бойню,  а  вы
толкуете про жестокие битвы да про нашу несгибаемую волю к победе  -  то  же
самое писали в газетах перед самым концом Мировой войны...  Люди  прочтут  и
станут плеваться. Да вы ведь и сами это понимаете.
     Рубашов искоса глянул на  Рихарда  -  тот  сидел,  пригнувшись  вперед,
утвердив на коленях острые локти и подперев  подбородок  красными  кулаками.
Рубашов все так же сухо сказал:
     - Вы пытаетесь - во второй уже  раз  -  приписать  мне  ваше  понимание
событий. Прошу вас больше этого не делать.
     Рихард поднял на него взгляд - в его покрасневших и воспаленных  глазах
светилось недоверие. А Рубашов продолжал:
     - Партия ведет жестокую битву. Хотя другие  революционные  партии  вели
битвы и пострашнее  этой.  Решающим  фактором  в  подобных  битвах  является
несгибаемая воля к победе. Слабовольным, нестойким и чувствительным людям не
место в рядах партийных бойцов. Тот, кто пытается сеять  панику,  объективно
играет на  руку  врагам.  Каковы  его  субъективные  побуждения,  не  играет
решительно никакой роли. Он приносит вред Партии, и к нему будут  относиться
соответственно.
     Рихард, опираясь подбородком  на  кулак,  неподвижно  смотрел  в  глаза
Рубашову.
     - Я приношу вред Партии? Я играю на руку  врагам?  Так,  может,  я  им,
по-вашему, продался? Я или, например, моя Анни?
     - В ваших листовках, - продолжал Рубашов все тем же сухим и о