л себя позором, втоптал в  прах,  и  вот
сейчас,  у  порога  смерти,  повествую  о  страшном  пути  предателя,  чтобы
предупредить народные массы...""
     Дворник Василий заворочался на кровати и уткнулся  лицом  в  засаленную
подушку. Он вспомнил бородатенького  командира  бригады,  который  умел  так
отчаянно материться, что ему помогала Божья Матерь,  и  его  бойцы  выходили
победителями из самых страшных схваток с буржуями... Покрыл позором, втоптал
в прах... Дворнике Василий горестно застонал.  Библии  не  было,  но  многие
места он еще с детства знал наизусть.
     "...Государственный обвинитель прервал подсудимого чтобы задать ему ряд
вопросов  относительно  судьбы  его  бывшего  секретаря  гражданки  Арловой,
расстрелянной по приговору суда  за  подрывную  деятельность  в  стране.  Из
ответов подсудимого вскоре стало совершенно ясно что он,  загнанный  в  угол
неослабевающей  бдительностью  соответствующих  партийных  органов,  коварно
приписал  Арловой  и  свои  преступные  действия,  стремясь   увильнуть   от
справедливого  возмездия.  Н.  3.  Рубашов  признался  в   этом   чудовищном
преступлении  с  беззастенчивым  и  откровенным   цинизмом.   На   замечание
Государственного Обвинителя: "Вы, очевидно, совсем потеряли представление  о
нравственности", - обвиняемый, нагло  ухмыляясь,  ответил:  "Очевидно".  Его
поведение  вызвало   в   зале   Суда   презрительное   негодование,   однако
Председательствующий быстро восстановил тишину и  порядок.  Через  несколько
минут чувство справедливого возмущения сменилось у присутствующих сдержанным
смехом, так как обвиняемый, прервав рассказ о своих дьявольских  злодеяниях,
обратился к Суду с просьбой отложить разбирательство дела "из-за невыносимой
зубной   боли".   В   соответствии   с   процессуальными   нормами    нашего
судопроизводства Председательствующий, презрительно пожав  плечами,  объявил
пятиминутный перерыв..."
     Дворник Василий лежал на  спине  и  вспоминал  те  дни,  когда  Рубашов
вырвался живым от иностранных буржуев и его  прославляли  во  всех  газетах.
Василий вспомнил, как Товарищ Рубашов произносил с трибуны пламенную речь  и
ему приходилось опираться на костыли, а вокруг развевались красные флаги,  и
народ, много народа, тысячи, приветствовал его, а он улыбался  и  потирал  о
рукав свои очки без оправы.

     И воины отвели его внутрь двора, то есть в  преторию,  и  собрали  весь
полк; и одели его в багряницу,  и,  сплетши  терновый  венец,  возложили  на
него... И били его по голове тростью, и плевали на  него,  и,  становясь  на
колени, кланялись ему.

     - Чего ты там бормочешь? - спросила дочь.
     - Ничего. - Василий  отвернулся  к  стене.  Он  нащупал  рукой  дыру  в
матраце, но Библии не было. И фотографии не было. Когда  дочь  выдернула  ее
из-под кнопки, чтоб отнести на помойку, Василий промолчал:  он  считал  себя
слишком старым для тюрьмы.
     Дочь сложила газету и, поставив на стол примус,  принялась  подкачивать
его, чтобы вскипятить чайник. В дворницкой остро запахло керосином.
     - Ты слушал, чего я сейчас читала? -  спросила  Вера  Васильевна  отца.
Василий покорно повернулся к дочери.
     - Слушал, - коротко ответил он.
     - А если слушал, значит, тебе все  ясно,  -  сказала  Вера  Васильевна,
накачивая шипящий примус. - Он сам признался, что он предатель.  Человек  не
стал бы на себя наговаривать,  чего  не  было.  Наша  фабричная  ячейка  уже
вынесла резолюцию по этому вопросу, и все подписываются.
     - Много вы понимаете, - вздохнул Василий. Вера Васильевна  вскинула  на
него глаза, и он поспешно отвернулся к стене. Всякий раз, замечая такой  вот
быстрый и словно бы оценивающий взгляд, он вспоминал, что ей очень нужна его
дворницкая для семейной жизни. Три недели назад Вера  Васильевна  и  молодой
слесарь с ее фабрики зарегистрировались как муж и жена, но у мужа комнаты не
было, и он жил в общежитии, а отдельную комнату  на  двоих  им  выделили  бы
только через несколько лет.
     Вера Васильевна разожгла примус и поставила на него чайник.
     - Секретарь ячейки зачитал нам  резолюцию,  и  мы  ее  все  единогласно
одобрили. Там говорится, что мы требуем смерти для предателей  Родины.  Тот,
кто проявляет к ним  преступное  благодушие,  тот  сам  является  предателем
Родины и должен быть безжалостно осужден,  -  намеренно  безразличным  тоном
пояснила отцу Вера Васильевна. - Рабочие обязаны проявлять бдительность. Нам
каждому роздали по экземпляру резолюции, и мы собираем подписи.
     Вера Васильевна вынула  из  кармашка  блузки  сложенный  вчетверо  лист
папиросной бумаги и расправила  его  на  столе.  Старик  Василий  смотрел  в
потолок. Краем глаза он смутно видел торчащую из  стены  ржавую  кнопку.  Он
повернул голову к дочери - бумага лежала на столе возле примуса -  и  сейчас
же опять уставился в потолок.

     Но он сказал: говорю тебе, Петр,  не  пропоет  петух  сегодня,  как  ты
трижды отречешься, что не знаешь меня.

     Зашумел чайник. Старик Василий задал дочери хитроумный вопрос:
     - А те, кто воевали на Гражданской  войне,  они,  значит,  тоже  должны
подписывать?
     Вера Васильевна стояла, склонившись над примусом.
     - Никто ничего не должен,  -  проговорила  она  и  опять  окинула  отца
быстрым, словно бы  оценивающим  взглядом.  -  На  фабрике,  конечное  дело,
известно, что он жил в этом доме.  Секретарь  ячейки  спрашивал  меня  после
собрания - дескать, знался ли ты с ним до самого  конца  и  много  ли,  мол,
разговаривал.
     Василий привскочил и сел на кровати. От резкого  усилия  он  мучительно
закашлялся, и на его тощей золотушной шее напряглись,  как  веревки,  темные
жилы.
     Вера Васильевна поставила на стол два граненых стакана и ссыпала в  них
немного чая из бумажного пакетика.
     - Чего ты там опять бормочешь? - спросила она.
     - Дай мне твою проклятую бумажонку, - сидя на кровати, сказал Василий.
     Дочь протянула ему листок папиросной бумаги.
     - Прочитать тебе нашу резолюцию? - спросила она.
     - Не надо, - угрюмо буркнул Василий и расписался. - Не  хочу  я  ничего
слушать... Дай мне чаю, - добавил он.
     Дочь налила ему в стакан кипятку.  Василий,  беззвучно  шевеля  губами,
принялся прихлебывать желтоватую жидкость.
     Попив чаю, Вера Васильевна снова стала читать газету. Отчет о суде  над
Рубашовым и Кифером подходил к концу. Когда Председатель оглашал подробности
замышляемого  преступниками  покушения   на   жизнь   руководителя   Партии,
присутствующие несколько раз прерывали его негодующими  возгласами:  "Смерть
бешеным  собакам!".  На  вопрос  Государственного   Обвинителя,   из   каких
побуждений готовил Рубашов это чудовищное  убийство,  тот,  явно  сломленный
выявившейся на Суде тяжестью его гнусных преступлений, едва слышно ответил:
     - Я должен признать, что мы, уклонисты, поставив  себе  целью  сместить
Правительство, искали наиболее действенные методы, которые приблизили бы нас
к этой цели... и были бы такими же низкими, такими  же  предательскими,  как
сама наша цель.
     Вера Васильевна, упершись ногами в пол, с грохотом  отъехала  от  стола
вместе со стулом.
     - Нет, это просто омерзительно, - сказала она. -  Меня  просто  тошнит!
Это ж надо так юлить и ползать на пузе! - Она отложила  газету  и  принялась
шумно мыть  стаканы.  Василий  наблюдал  за  ней.  Горячий  чай  придал  ему
смелости.
     - А ты больно грамотная, - пробурчал он. - Откуда ты знаешь,  про  чего
он думал, когда говорил, что, мол, растоптал себя в прах? Все вы,  партейцы,
стали очень умные, вот от ума  совесть-то  и  потеряли...  А  ты  не  дергай
плечами-то, - добавил он мрачно. - Так оно в  вашем  мире  и  идет,  что  по
совести живут одни дураки, а которые умные, им совесть без  надобности.  Все
злодейства от умников. Потому что сказано: "Да будет слово ваше  -  да,  да;
нет, нет, - а что сверх того, так то от лукавого". Он  лег  и  отвернулся  к
стене, чтоб не видеть, как дочь глядит его оценивающим взглядом.  Обычно  он
боялся давать ей отпор. Она могла сделать бог весть что, особенно с тех пор,
как ей захотелось миловаться в его комнате со своим мужиком.  В  ихнем  мире
надо жить по уму, а не то тебя живо выгонят из  дома  или,  еще  того  хуже,
засадят. По совести в ихнем мире не проживешь...
     - Ну ладно, - сказала Вера Васильевна, - слушай,  я  дочитаю  тебе  про
суд.
     "...Затем Государственный Обвинитель  задал  ряд  вопросов  подсудимому
Киферу.  Подсудимый  подтвердил   все   свои   показания,   данные   им   на
предварительном следствии. На вопрос Государственного Обвинителя подсудимому
Рубашову,  хочет  ли  он  уточнить   показания   Кифера,   Рубашов   ответил
отрицательно.  Этим  закончился  опрос  подсудимых,  и  Председательствующий
объявил  перерыв.  Когда  судебное  заседание  возобновилось,   слово   взял
Государственный Обвинитель..."
     Василий не слушал речи Обвинителя. Он повернулся к стене и уснул.  Дочь
монотонно читала газету, водя пальцем по печатным строчкам; в конце  столбца
она  делала  паузу  и  приставляла  палец  к  началу  следующего.   Василий,
проснулся, когда Обвинитель потребовал высшей меры наказания. Возможно, дочь
изменила тон, возможно, сделала паузу подлиннее - как бы то ни было, Василий
проснулся и услышал заключительные слова Обвинителя:
     "- Я требую расстрелять этих  бешеных  собак!"  Потом  подсудимым  было
предоставлено их последнее слово.
     "...Обвиняемый Кифер, обращаясь к Суду, умолял не приговаривать  его  к
высшей мере наказания, так как он, по  его  словам,  вследствие  своей  юной
неопытности  не  понимал  всей  чудовищности  своих  преступлений.  Основную
тяжесть вины он перекладывал на подсудимого Рубашова - главного организатора
преступных действий  оппозиции.  В  середине  речи  обвиняемый  Кифер  начал
заикаться, чем вызвал презрительный смех присутствующих. Однако Председатель
быстро  восстановил  тишину  и  порядок  в  зале  суда.  Затем  слово   было
предоставлено Рубашову..."
     В газетном отчете красочно описывалось,  как  "Рубашов,  зорко  оглядев
присутствующих и не найдя ни одного сочувственного лица, безнадежно  опустил
голову".
     Речь Рубашова была краткой. Она лишь усилила презрительное негодование,
вызванное его беззастенчивым цинизмом.
     "...Граждане Судьи, - заявил Рубашов, -  это  мое  предсмертное  слово.
Антипартийная группа разбита  и  уничтожена.  Я  вел  объективно  преступную
борьбу - и вот, должен умереть как преступник. Если партиец уходит из жизни,
не примиренный с Партией,  с  революционным  Движением,  то  его  смерть  не
приносит пользы. Поэтому я преклоняю колена перед партийными массами  страны
и мира. Маскарад открытых дискуссий  и  договоров,  фракционной  полемики  и
сговоров  кончен.  Политически  мы  умерли  еще  до  того,  как   Обвинитель
потребовал нашего  расстрела.  Даже  память  о  тех,  кто  оказался  неправ,
развеется прахом на дорогах Истории. У меня нет оправданий - кроме одного: я
честно выполнил свой  последний  долг.  Тщеславная  порядочность  и  остатки
гордыни искушали меня умереть молча или бросить  в  лицо  обвинителям  слова
обвинения... но я сдержался - и  честно  рассказал  о  своих  преступлениях.
Бойцу, побеждавшему во многих битвах, мучительно трудно сдаваться без боя  -
но я подчинился приказу Партии. Да, я исполнил свой долг до конца и  считаю,
что теперь расплатился  за  все,  полностью  завершил  расчеты  с  Историей.
Просить  о  снисхождении  я  не  могу.  Больше  мне  сказать  перед  смертью
нечего..."
     "...После короткого  перерыва  Председатель  зачитал  приговор.  Сессия
Военной Коллегии Верховного Суда Республики присудила  обвиняемых  к  высшей
мере наказания - расстрелу..."
     Василий глядел на заржавевшую кнопку. "Да будет воля  Твоя.  Аминь",  -
пробормотал он и отвернулся к стене.

2

     Итак, все теперь было кончено. Рубашов знал, что  еще  до  полуночи  он
перестанет существовать.
     Он размеренно ходил по камере - шесть с половиной шагов к окну, шесть с
половиной  шагов  к  двери  -  и  вспоминал  шумную  суету  суда.  Когда  он
останавливался и замирал, вслушиваясь - на третьей черной плитке от окна,  -
его захлестывала волна тишины, поднимавшаяся словно из  бездонного  колодца.
Ему еще было не совсем понятно, отчего вокруг так  тихо  и  покойно.  Но  он
знал, что этот покой теперь уже ничем не будет нарушен.
     Он точно восстановил в памяти мгновение, когда его  охватил  безмолвный
покой. Это произошло на судебном заседании, перед тем как  ему  предоставили
слово. Он полагал, что  давно  избавился  от  остатков  тщеславия  и  личной
гордыни, однако,  оглядев  присутствующих  в  зале  и  не  найдя  ни  одного
приветливого лица, он ощутил неодолимую тоску  по  сочувствию  или  хотя  бы
жалости  -  ему  захотелось  растопить  холод  равнодушной,  насмешливой   и
презрительной злобы, которую  он  видел  на  лицах  людей.  Он  было  совсем
поддался искушению заговорить о своих заслугах перед Партией, встать во весь
рост, разорвать путы, накинутые  на  него  Ивановым  и  Глеткиным,  крикнуть
судьям, как когда-то Дантон: "Вы наложили руки на всю мою жизнь.  Так  пусть
она прозвучит обвинением обвинителям!.." Он прекрасно знал отповедь  Дантона
судьям Французского Революционного Трибунала.  Он  мог  повторить  его  речь
наизусть. Он помнил ее - слово  в  слово  -  с  детства:  "Вы  хотите,  чтоб
Республика захлебнулась в крови. Скажите же, доколе дорогу к  свободе  будут
устилать человеческие кости? Тирания наступает с открытым забралом -  и  она
шагает по нашим трупам!.."
     Да, искушение было велико. Но оно умерло, едва родившись, и,  когда  он
произносил последнее слово, его накрыл колокол безмолвия.  Ему  стало  ясно,
что время упущено.
     Упущено  время  возвращаться  назад  по   мертвому   пути   уступок   и
отступлений. Слова ничего уже не могли изменить.
     Упущенное время не повернешь вспять, а старая гвардия его  упустила.  И
когда обвиняемым предоставили слово, у них - ни у кого -  уже  не  было  сил
превратить скамью подсудимых в трибуну, чтобы возвестить открытую правду  и,
подобно Дантону, обвинить обвинителей.
     Одни молчали, страшась пыток, другие надеялись, что их помилуют, третьи
хотели спасти родных, которые оказались в лапах у глеткиных. Лучшие молчали,
чтоб на пороге смерти  выполнить  последнее  партийное  поручение,  то  есть
добровольно приносили себя в жертву, - а кроме всего прочего, даже у  лучших
- у каждого - была своя  Арлова  на  совести.  Они  погрязли  в  собственном
прошлом, запутались в сетях, сплетенных ими же по законам партийной морали и
логики,  -  короче,  все  они  были  виновны,  хотя   и   приписывали   себе
преступления, которых на самом деле не совершали. Они не могли  возвратиться
назад. И вот уходили за пределы жизни, разыгрывая ими же начатый  спектакль.
От них не ждали правдивых слов. Они сами вырастили Главного режиссера  и  на
пороге смерти, по его указке, скрежетали зубами и плевались серой...
     Но для него со всем этим было покончено. Он сыграл свою последнюю роль.
Ему уже не надо изображать дьявола. Теперь он действительно  расплатился  за
все. У него нет даже тени прошлого, и над  ним  не  властны  никакие  оковы.
Додумав последнюю мысль до конца, он логически воплотил ее  в  жизнь;  часы,
отпущенные ему до полуночи, целиком принадлежали Немому Собеседнику, который
обитал за пределами логики. Повинуясь нормам партийной  этики,  он  все  еще
заменял этим странным псевдонимом первое лицо единственного числа.
     Рубашов остановился возле стены, отделявшей его от Рип  Ван  Винкля.  С
тех пор как Рип Ван Винкля убрали, Четыреста  шестая  камера  пустовала.  Он
снял пенсне, неуверенно огляделся и очень тихо простучал:
     6-3
     Потом прислушался и, по-детски смущенный, опять тихонько отстукал:
     6-3
     А потом отстукал то же самое еще раз. Стена мгновенно глушила звук.  Он
никогда не говорил "я" - по крайней мере, не говорил осознанно. А  возможно,
и вообще никогда не говорил. Он вслушался. Тишину ничто не нарушало.
     Он снова принялся  шагать  по  камере.  Неожиданно  попав  под  колокол
безмолвия, он задался довольно странным вопросом -  и  пока  время  не  было
упущено, ему хотелось найти ответ. Вопрос звучал наивно  и  отвлеченно:  как
избежать бессмысленных страданий? Человека  заставляет  страдать  природа  -
биологических  страданий  избежать  нельзя,  поэтому  бессмысленными  их  не
назовешь; но человек и сам себе создает  страдания  -  социальные  -  и  вот
они-то бессмысленны.  Единственная  цель  социальной  революции  -  избавить
человека от бессмысленных страданий. Но, оказывается, этого можно  добиться,
лишь ввергнув мир  -  разумеется,  временно  -  в  адскую  бездну  страданий
биологических.  И,  значит,  вопрос  ставится  так:   можно   ли   оправдать
революционное вивисекторство? Да,  безусловно,  и  можно,  и  нужно  -  если
говорить про абстрактное "человечество"; но как только речь заходит о  людях
- о живых людях из плоти и крови, массовое живосечение  -  вивисекторство  -
приобретает характер кровавой резни. В юности он  свято  верил,  что  Партия
даст ему ответы на все  вопросы.  Сорок  лет  он  служил  Партии,  но,  став
партийцем, тотчас забыл, во имя чего он хотел им стать. И вот теперь,  через
сорок лет, снова вернулся к вопросам  юности.  Партия  требовала  отдать  ей
жизнь - и никогда не давала ответов на вопросы. Никогда не отвечал  и  Немой
Собеседник: какими бы мучительными, даже отчаянными,  вопросы  ни  были,  он
глухо молчал.
     Его пробуждали странные случайности  -  почему-то  всплывшая  в  памяти
мелодия, руки Мадонны, картинки  детства...  На  них  он  отзывался,  словно
камертон, - и вызывал удивительное состояние психики: святые  именовали  это
созерцанием, мистики  -  экстазом,  а  современные  психологи  ввели  термин
"океаническое  чувство".  Человек,   охваченный   "океаническим   чувством",
отрешался от своего индивидуального бытия и, растворяясь в  общечеловеческом
сознании, как кристаллик соли в Мировом океане, одновременно вмещал  в  себе
весь мир, подобно тому как в кристаллике соли  воплощен  безбрежный  Мировой
океан. Растворенный кристалл нельзя локализовать в пространстве  и  времени.
"Океаническое  чувство"  разрушало  привычные  логические  связи,  и   мысль
блуждала в потемках психики, словно луч света, летящий сквозь ночь, так  что
все ощущения и чувства - блаженство, радость, боль, страдание -  оказывались
составляющими этого луча, расщепленного призмой свободного сознания.
     Рубашов размеренно шагал  по  камере.  Еще  недавно  он  постыдился  бы
предаваться таким несерьезным размышлениям. Но  сейчас  ему  вовсе  не  было
стыдно. Смерть обращала метафизику в реальность. Он машинально остановился у
окна и прижался лбом к холодному  стеклу.  Вверху,  над  зубцами  сторожевой
башни, голубела полоска чистого неба.  Эта  полоска  напомнила  ему,  как  в
детстве, лежа возле дома на лужайке, он смотрел  в  такое  же  бледное  небо
сквозь  темную  решетку  липовых  ветвей.  Видимо,  даже  кусочек  неба  мог
пробудить  "океаническое  чувство".  Когда-то  он  читал,  что   современные
астрофизики не считают мировое пространство бесконечным: Вселенная,  хотя  и
не имеет границ, замкнута на себе, наподобие сферы. В те времена он этого не
понял, а сейчас вот очень хотел бы понять. Теперь он припомнил, где и  когда
читал про Вселенную, - в германской тюрьме:  товарищи  сумели  ему  передать
листок нелегальной партийной газеты, и там, под  тремя  столбцами  отчета  о
забастовке на какой-то прядильной фабрике, была помещена небольшая  заметка,
в которой говорилось о  конечности  Вселенной;  но  нижний  край  листа  был
оборван вместе с концом этой маленькой заметки. Так ему  и  не  пришлось  ее
дочитать.
     Рубашов неподвижно стоял у окна и постукивал  думкой  пенсне  в  стену,