я, подписала
протокол допроса и таким образом заслужила  сон.  Ее  муж,  матерый  бандит,
припрятал в амбаре два пулемета и заставлял крестьян сжигать зерно; пулеметы
подкрепляли его видения: ему регулярно являлся антихрист. Его жена всю  ночь
стояла  из-за  небрежности  моего  помощника;   я   начал   поощрять   такую
небрежность; особенно упрямые  дожидались  допроса  по  сорок  восемь  часов
подряд; простояв  двое  суток  у  дверей  кабинета,  они  начинали  понимать
слова...
     Игроки в шахматы смешали фигуры и сразу же начали вторую партию; третий
следователь куда-то ушел. Иванов молча  смотрел  на  Глеткина.  Тот  говорил
спокойно и трезво, ровным, ничего не выражающим голосом.
     - Мои товарищи тоже учились. Подследственные начали  давать  показания.
Инструкции по-прежнему строго соблюдались: мы никогда не  били  заключенных.
Но иногда они - так сказать, случайно - видели казни других заключенных. Это
уже можно назвать воздействием  -  отчасти  физическим,  отчасти  моральным.
Другой пример: для поддержания гигиены заключенных предписывалось  регулярно
мыть. Бани, конечно, тогда не  работали.  Приходилось  пользоваться  старыми
цистернами: мы  наливали  в  них  воду,  как  в  ванны.  Зимой  трубы  часто
замерзали, заключенный мог выбраться из  такой  цистерны  только  с  помощью
рабочих "по бане", а им ведь временами надо  и  отлучиться.  Иногда  горячее
водоснабжение было у нас  даже  слишком  хорошим  -  это  тоже  зависело  от
рабочих. Рабочие были старыми  партийцами,  они  не  нуждались  в  детальных
инструкциях...
     - Разумеется, не нуждались, - сказал Иванов.
     - Ты ведь хотел, чтобы я объяснил, как  создавалась  моя  теория,  я  и
объясняю, -  сказал  Глеткин.  -  Наши  поступки  диктуются  нам  строжайшей
логической необходимостью; тот, кто действует из иных побуждений, - циник...
Мне надо идти: поздно.
     Иванов  выпил  и  передвинул  протез:   его   опять   мучило   ощущение
ревматической боли в правой стопе. Он уже несколько раз пожалел, что  затеял
этот ненужный разговор.
     Подошла официантка, Глеткин расплатился; когда она ушла, он бесстрастно
спросил:
     - Так как мы будем отрабатывать Рубашова?
     - Я уже сказал: оставим в покое.
     Глеткин встал, скрипнули ремни.
     - Я признаю его прежние  заслуги,  -  проговорил  он,  остановившись  у
стула, на который Иванов взгромоздил протез. - Но сейчас он объективно такой
же вредитель, как те крестьяне. Только опасней.
     Иванов снизу  посмотрел  на  Глеткина,  глеткинский  взгляд  ничего  не
выражал.
     - Я дал ему две недели на раздумье, - сказал Иванов. - Пусть подумает.
     В  голосе  Иванова  прозвучал  приказ.  Следователь  Глеткин  был   его
подчиненным. Вскинув руку в официальном приветствии, он молча пошел к выходу
из столовой; блестящие сапоги визгливо скрипели.
     Иванов допил остатки вина, закурил папиросу;  потом  встал  и,  хромая,
побрел к двум следователям, которые все еще играли в шахматы.

3

     Сразу же после первого допроса жизнь Рубашова поразительно  улучшилась.
На следующее утро старик-надзиратель принес ему  пачку  бумаги  и  карандаш,
мыло, полотенце и тюремные талоны  -  на  все  изъятые  при  аресте  деньги;
надзиратель сказал, что в  ларьке  продаются  "табачные  изделия  и  пищевые
продукты".
     Рубашов  заказал  и  папирос,  и  еды.  Надзиратель,   все   такой   же
молчаливо-угрюмый, принес заказанное удивительно быстро. Рубашов решил  было
вызвать врача - не тюремного, а с "воли", - но забыл об этом. Зуб прошел; он
умылся, поел - и почувствовал себя почти хорошо.
     Тюремный двор тщательно расчистили, многих заключенных выводили гулять.
Видимо, прогулки прекратились из-за снега, но Заячья  Губа  и  его  напарник
гуляли - десять минут в день - даже  сразу  после  снегопада,  возможно,  по
особому предписанию врача; всякий раз выходя во двор,  Заячья  Губа  подымал
голову и явно смотрел на рубашовское окно.
     Рубашов ежедневно делал записи, а устав, ходил  взад-вперед  по  камере
или, прислонившись  к  оконному  стеклу,  рассматривал  выпущенных  во  двор
заключенных.
     Группа составлялась из двенадцати человек; пары  на  расстоянии  десяти
шагов  медленно  брели  вдоль  кирпичных  стен.  В  середине  стояли  четыре
охранника, следивших, чтобы  заключенные  молчали;  они  образовывали  центр
медлительной, немо  кружащейся  по  двору  карусели.  Прогулка  продолжалась
двадцать минут, потом заключенных уводили в корпус - через правую  дверь,  а
из двери слева во двор выходила новая партия.
     В первые дни Рубашов отыскивал знакомые лица, но их не было.  Это  и  к
лучшему, решил он: воспоминания о внешнем мире неминуемо отвлекли бы его  от
работы. Ему следовало спокойно обдумать свое отношение к  живым  и  мертвым,
увязать прошлое с мыслями о будущем, чтобы  прийти  к  однозначным  выводам.
Иванов назначил двухнедельный срок, он истекал через десять дней.
     Рубашов мог целенаправленно думать,  только  занося  мысли  на  бумагу,
однако и писать ему было трудно; он работал часа два в день. Остальное время
он шагал по камере, отдавшись потоку случайных ассоциаций.
     Он всегда был решительно убежден, что прекрасно знает самого себя.  Ему
не  мешали  моральные  предрассудки,  и  у  него  не  было  никаких  иллюзий
относительно природы "личного Я": он просто верил, не ища доказательств, что
этот осколок "коллективного МЫ"  таит  в  себе  такие  особенности,  которые
человек  не  любит  показывать.  Теперь,  размеренно  шагая  по  камере  или
неожиданно прервав ходьбу - на третьей черной плитке от окна, или прижимаясь
лбом к стеклу, он совершал странные  открытия.  Оказалось,  что  раздумье  -
мысленный монолог - это на самом-то деле диалог, в котором  один  собеседник
молчит, а другой, вопреки грамматическим правилам, называет его не ты, а я -
чтобы втереться к нему в доверие и разузнать самые сокровенные  помыслы;  но
немой собеседник никогда не отвечает, больше того - он наотрез  отказывается
определить себя в пространстве и времени.
     Но с некоторых пор, как чудилось Рубашову, этот обычно немой собеседник
иногда, без всяких причин и поводов, вдруг обретал свой  собственный  голос;
Рубашов, не узнавая, слушал его... и замечал, что шевелит  губами.  Впрочем,
чуда никакого не было - Рубашов обогащался новым опытом, вполне конкретным и
физически  осязаемым:  он  постепенно  все  ясней  ощущал  реальную  природу
"личного Я", хранившего раньше упорное молчание.  Обретенный  голос  занимал
Рубашова гораздо больше ивановских предложений. Он считал, что уже отверг их
и таким образом вышел из игры,  а  значит  -  ограничил  свое  существование
десятью оставшимися до срока днями; соответственно сузились и его интересы,
     Он и не думал о дурацком обвинении, которым ему угрожал Иванов;  а  вот
сам Иванов его интересовал. Уговаривая Рубашова, он упомянул, что они  могли
бы поменяться ролями - при несколько ином повороте событий; с  этим  Рубашов
мысленно согласился. Они ведь были близнецами по Партии, не по  рождению,  а
именно по Партии; одна и та же - партийная - среда формировала и  выковывала
их характеры в годы становления партий" них принципов. Их  породнила  единая
мораль, общая философия и тождественное мышление. Иванов  сказал  совершенно
правильно:  они  могли  бы  поменяться  местами.  И,  наверно,   следователю
Комиссариата Рубашову пришли бы в голову те же доводы, которыми  пользовался
сейчас Иванов.
     Привычка думать от лица противника опять властно захватила  Рубашова  -
теперь он сидел за ивановским столом и  смотрел  на  себя  глазами  Иванова,
вспоминая, как сам когда-то смотрел на осужденных Партией  Леви  и  Рихарда.
Вот он, развенчанный Народный Комиссар, отставной командир и бывший товарищ,
- Рубашов, глядя глазами Иванова, ощутил  его  сочувственное  презрение.  Во
время допроса он не мог догадаться, хитрил Иванов или был правдивым, загонял
в ловушку или спасал. Поставив себя на место  Иванова,  он  понял,  что  тот
сочувствовал
     ему так же искренне или равнодушно, как он сочувствовал Леви и Рихарду.
     Рубашов заметил, что его раздумья приняли характер привычного монолога:
немой собеседник опять замолчал, и, хотя монолог был адресован  ему,  он  не
проявлял признаков жизни, оставаясь неодушевленной, грамматической оболочкой
первого лица  единственного  числа.  Ни  общие  рассуждения,  ни  конкретные
вопросы не могли разбудить немого собеседника. Он  заговаривал  без  видимых
причин, но, как правило,  когда  разбаливался  зуб.  Его  заботили  странные
подробности - протянутые к кресту руки Богоматери, кошки Леви, мелодия песни
с рефреном "Будем втоптаны в прах" или непонятная  фраза  Арловой,  когда-то
очень удивившая  Рубашова.  Да  и  проявлялся  он  тоже  странно:  заставлял
потирать пенсне о рукав, побуждал коснуться  прямоугольника  на  стене,  где
раньше висела групповая фотография, принуждал непроизвольно шевелить  губами
и бормотать явную бессмыслицу, вроде "теперь-то уж  я  расплачусь  за  все",
насылал столбняк во время видений прошлых, похороненных памятью событий.
     Неспешно шагая взад-вперед по камере, он старался исследовать как можно
полнее свое новообретенное Я; с привычным - и всячески одобряемым Партией  -
нежеланием подчеркивать  первое  лицо  он  назвал  его  Немым  Собеседником.
Рубашову, по его глубокому убеждению, ясить оставалось совсем недолго, и  он
спешил логически осмыслить внутреннюю сущность нового  Я.  Но  когда  оживал
Немой Собеседник, умирала способность  логически  мыслить.  Его  сущность  и
заключалась в том, что он, обитая за пределами логики, насылал  на  человека
мучительную  боль,  иногда  физическую  -  например,  зубную,  -  а   иногда
моральную: пытку памятью. Так Рубашов после первого допроса, на седьмой день
своего заключения, снова пережил - в дневных видениях - историю отношений  с
расстрелянной Арловой.
     Человек не способен сознательно зафиксировать то мгновение,  в  которое
засыпает, - вот и Рубашов не  мог  припомнить,  когда  он  поддался  дневным
видениям. Утром седьмого дня в тюрьме он работал над своими записями; потом,
кажется, встал с табуретки, чтобы размять затекшие  ноги;  а  потом  услышал
скрежет ключа и понял, что вот уже несколько часов он безостановочно  шагает
по камере. Его знобило; дергало зуб;  на  своих  плечах  он  ощутил  одеяло;
видимо, озноб и зубная боль начались несколько  часов  назад.  Он  рассеянно
выхлебал баланду - дверь открыли для выдачи обеда - и снова принялся  шагать
по камере. Надзиратель, заглядывая временами в  очко,  видел,  что  арестант
непрерывно ходит, зябко сутулится и шевелит губами.
     Рубашова окружала забытая обстановка его кабинета в Торговой  Миссии  -
забытая обстановка и странно памятный  запах  крупного,  хорошо  сложенного,
сонно-медлительного тела Арловой; он видел ее склоненную шею, высокую  грудь
и большие глаза, неизменно обращаемые в его сторону, когда, задумавшись  над
какой-нибудь фразой, он расхаживал по своему кабинету. Арлова  носила  белые
блузки,  похожие  на   блузки   его   сестер,   с   вышивкой   по   высокому
воротничку-стойке, темные юбки и  лакированные  туфли  на  непропорционально
высоких каблуках; * дешевые, всегда одни и  те  же  серьги  перечеркивали  -
немного  вкось  -  ее  щеки,  когда  она  склоняла  голову  над   блокнотом.
Медлительно-мягкая  пассивность  Арловой,  удивительно  подходившая   к   ее
должности, чудотворно снимала нервное напряжение, каким бы  усталым  Рубашов
ни был. Его назначили руководителем  Миссии  через  полмесяца  после  смерти
Леви, и он с головой ушел в работу, требовавшую только чиновничьего усердия.
ЦК сделал для него исключение: обычно деятелей Интернационала не  переводили
в Дипломатический корпус. Вероятно, Первый  связывал  с  Рубашовым  какие-то
свои особые планы, потому что интернациональны и дипломаты почти никогда  не
встречались друг с другом - за этим следила специальная служба,  -  а  порой
проводили не только  разную,  но  как  бы  прямо  противоположную  политику.
Разумеется, Политическое  Бюро  Первого  всегда  координировало  их  работу:
противоречия диктовались тактикой и вели к единой  стратегической  цели,  но
это было видно лишь сверху.
     Рубашов  с  трудом  привыкал  к  своей  жизни:  поначалу  ему  казалось
удивительным, что у него есть законный, подлинный паспорт - не на  чужое,  а
на собственное имя, что он участвует  в  дипломатических  приемах,  что  его
приветствуют постовые полицейские и что неприметно одетые люди следят за ним
для его же охраны. :
     Сначала он чувствовал себя чужаком и в шикарных;  апартаментах  Миссии;
он понимал, что буржуазный мир ждет от него соблюдения условностей, присущих
ритуальным дипломатическим действам; но ему казалось,  что  его  подчиненные
так самозабвенно выполняют ритуалы, как будто это и  есть  их  жизнь.  Когда
Первый Секретарь Миссии, - подделывавший до  Революции  деньги,  потому  что
Партия нуждалась в средствах, - обратил внимание Рубашова  на  необходимость
резко изменить привычки, он, вместо  товарищеской  иронии,  был  преисполнен
такой холуйской возвышенности, что Рубашову сделалось стыдно и пакостно.
     У Рубашова было двенадцать подчиненных со строго определенными чинами и
обязанностями: два - Первый и Второй - заместители, два бухгалтера - Главный
и Старший, Секретари Миссии и их Помощники.  Рубашов  замечал,  что,  по  их
разумению, он превратился в "народного героя", потому что был  международным
бандитом. Они его высокомерно терпели и подчеркнуто,  с  тайным  презрением,
уважали. Когда Первый Секретарь Миссии излагал суть очередного документа, он
старался говорить попроще - словно с ребенком или дикарем. Меньше всего  ему
действовала на нервы Арлова, его секретарь-стенографистка; только вот  никак
он не мог понять, зачем ей туфли на высоченных каблуках к  белым  блузкам  и
простеньким юбкам.
     Он уже месяц проработал в Миссии, когда однажды, устав  от  диктовки  и
хождения взад-вперед по кабинету, вдруг заметил ее молчаливость.
     - Товарищ Арлова, - спросил он ее, - а  почему  вы  всегда  так  упорно
молчите?
     - Если хотите, - ответила она спокойным, даже чуть сонным голосом, -  я
всегда буду повторять то слово, которым вы заканчиваете фразу...
     Она сидела за стенографическим столиком,  склонившись  к  нему  высокой
грудью и согнув шею, так что ее  серьги  почти  касались  воротника  блузки.
Арлова не закидывала ногу на ногу, как его знакомые женщины-товарищи, но  ее
необычайно высокие каблуки все же  немного  раздражали  Рубашова.  Во  время
диктовки он шагал по кабинету и видел то профиль, то затылок Арловой, и  вот
больше всего  ему  запомнилась  ее  склоненная  к  блокноту  шея  с  чистой,
натянутой на позвонках кожей и тонкие завитки волос на затылке.
     В  юности  он  не  интересовался  женщинами:  они  прежде  всего   были
товарищами, а так называемые  любовные  отношения  возникали,  как  правило,
после  дискуссий,  обычно  затягивавшихся  далеко  за  полночь,   -   любовь
регламентировалась работой трамвая...
     После неудачно начатого разговора незаметно прошло около  двух  недель.
Первое время Арлова повторяла последнее слово законченной  фразы,  потом  ей
это, видимо, надоело, и, когда Рубашов прерывал диктовку, кабинет  заполняла
сонная  тишина,  насыщенная  запахом  арловских  духов.  Как-то  под   вечер
неожиданно для себя Рубашов, оказавшись за  стулом  Арловой,  легко  положил
руки ей на плечи и спросил, не хочет ли  она  с  ним  поужинать.  Арлова  не
отстранилась, не повернула головы; она  просто  молча  кивнула,  соглашаясь.
Рубашов не любил фривольных шуточек, но не смог удержаться и ночью сказал:
     "Знаешь,  я  было  сначала  подумал,  что  ты   застенографируешь   мое
предложение". Очертания полной груди казались ему такими  знакомыми,  словно
та ночь была не первой. Только арловские длинные  серьги  непривычно  плоско
лежали на подушке. У Арловой не изменился ни взгляд,  ни  голос,  когда  она
сказала фразу, запомнившуюся Рубашову навеки, - так же как  протянутые  руки
Мадонны и запах гниющих водорослей в порту.
     - Ты можешь сделать со мной что захочешь.
     - Почему? - удивленно спросил Рубашов; ему  даже  стало  как-то  не  по
себе.
     Она не ответила. Вероятно, уснула. Ее дыхания не было слышно - так  же,
как и днем, во время диктовки. Рубашов его никогда и не слышал. И никогда не
видел - до первой ночи - лица Арловой с закрытыми глазами.  Закрытые  глаза,
как ему показалось, делали ее лицо  живее.  Но  опущенный  к  высокой  груди
подбородок придавал ей странное сходство с умершей. Странными были и  темные
тени под мышками - он их увидел впервые. Зато аромат  ее  сонного  тела  был
давно и привычно знаком.
     С утра и днем, много дней подряд, она, склонившись  к  своему  столику,
записывала то, что  диктовал  Рубашов,  а  ночью  -  много  ночей  подряд  -
очертания ее высокой груди привычно  прорисовывались  под  его  одеялом.  Ее
крупное спокойное тело было рядом и ночью и днем. За работой Арлова была все
той же: тот же голос, те же глаза, ни  надежд,  ни  иллюзий  в  чуть  сонном
взгляде. Изредка, устав шагать по кабинету,  Рубашов  останавливался  за  ее
спиной и легко опускал ей на плечи руки; он молчал, она не шевелилась; потом
он находил нужную фразу, и прерванная на минуту диктовка возобновлялась.
     Порой он  довольно  едко  комментировал  свои  служебно-дипломатические
сочинения; Арлова сейчас же переставала записывать и ждала,  держа  карандаш
наготове, когда он снова вернется к работе; она не улыбалась его  замечаниям
- просто ждала с карандашом в руках; Рубашов  так  никогда  и  не  узнал  ее
отношения к своему сарказму. Но однажды, после опаснейшей шутки  о  каких-то
личных привычках Первого,  Арлова,  по-обычному  неторопливо,  откликнулась:
"Такого нельзя говорить на людях, надо хоть чуточку себя  беречь..."  Однако
при ней он все же злословил, особенно читая инструкции "сверху".
     Готовился Второй процесс над оппозицией. В  Миссии  становилось  трудно
дышать. Незаметно исчезали  старые  портреты,  о  которых  годами  никто  не
вспоминал; но теперь светлые пятна на стенах постоянно и назойливо  лезли  в
глаза. Подчиненные Рубашова, встречаясь друг с другом, вели нарочито деловые
разговоры; в столовой, чтоб как-то  нарушить  молчание,  произносили  строго
верноподданнические фразы,  так  что  привычные  обеденные  просьбы  "будьте
любезны, дайте мне соль" или "передайте мне, пожалуйста, горчицу", сменяемые
лозунгами  последнего  Съезда,  приобретали  пародийно-жутковатый   оттенок.
Частенько кто-нибудь из работников Миссии  в  страхе,  что  его  неправильно
поняли, восклицал: "Товарищи, прошу засвидетельствовать,  я  говорил  только
то-то и то-то!". Все это представлялось Рубашову  смешным  и  вместе  с  тем
страшным кукольным фарсом, в котором марионетки из плоти и  крови  дергались
на крепких ниточках директив. Одна Арлова с ее сонным спокойствием  казалась
Рубашову живым человеком.
     Так же как исчезали портреты со  стен,  пустели  в  библиотеке  книжные
полки. Очередная порция книг и  брошюр  изымалась,  когда  приходила  почта.
Рубашов во время работы с Арловой  продолжал  делать  едкие  замечания,  она
слушала их по-прежнему молча. Почти все фундаментальные  труды,  посвященные
вопросам международной торговли, уже исчезли с библиотечных полок: их автор,
Народный Комиссар финансов, был незадолго  до  этого  арестован;  из  старых
отчетов о Съездах Партии выстригали страницы его докладов. Исчезли книги  по
истории Революции и работы о предреволюционной борьбе; философские сочинения
и юридические справочники, написанные  учеными,  примкнувшими  к  Революции;
руководства по структуре Народной  Армии;  исследования  о  профессиональных
союзах и праве трудящихся Народного государства объявлять мирные  забастовки
протеста; не осталось практически ни о