отделяющую его  от  пустой  камеры.  В  детстве  он  мечтал  посвятить  себя
астрономии - и сорок лет занимался другим. Почему Государственный Обвинитель
не спросил его: "Подсудимый, что вам известно о  вечности?"  Ему  бы  нечего
было ответить - вот где источник его виновности. Может  ли  быть  что-нибудь
серьезней?
     Тогда, прочитав газетную заметку  -  чуть  живой  после  пыток,  как  и
сейчас, в одиночке, - он вдруг ощутил  странную  экзальтацию:  его  охватило
"океаническое чувство". На воле он со стыдом вспоминал об  этом.  Партия  не
одобряла подобных ощущений. Это был "мелкобуржуазный мистицизм", спасение "в
башне из слоновой кости". Такое спасение именовалось изменой, "дезертирством
с фронта классовой борьбы".  "Океаническое  чувство"  по  партийным  законам
квалифицировалось как контрреволюционная деятельность.
     Потому что в борьбе, особенно классовой, надо твердо стоять на земле. И
Партия  разъясняла,  что  "это  значит,  Личность  и  бесконечность  -   как
абсолютные  величины  -  считались  политически   неблагонадежными.   Партия
признавала единственный абсолют -  себя,  и  единственное  мерило  личности:
множество индивидуумов в N миллионов, безлично поделенное на N миллионов.
     Партия  не  признавала  человека  личностью,  отрицала  его  право   на
свободную волю  -  и  требовала  добровольного  самопожертвования.  Отрицала
способность человека выбирать  -  и  требовала  выбора  правильных  решений.
Отрицала, что человек способен отличать правду от лжи, добро  от  зла,  -  и
постоянно твердила про виновность и  предательство.  Индивидуумом  управляли
экономические  законы,  он  был  безликим  винтиком  механизма,  на  который
совершенно не мог влиять, - так утверждала партийная доктрина, -  но  Партия
считала, что безликие винтики должны  восстать  и  перестроить  механизм.  В
логических выкладках таилась ошибка: задача изначально не имела решения.
     Сорок лет он пытался  оздоровить  экономический  механизм,  управляющий
миром. Это был главный бич человечества, рак, разъедающий общество  изнутри.
Здесь требовалась социальная хирургия.  Все  остальное  было  дилетантизмом,
буржуазной романтикой  и  дурным  шаманством.  Смертельно  больной  организм
общества не могли спасти заклинания и реформы. Революционный нож  и  трезвый
расчет - вот инструменты социального хирурга. Но нож,  удаляя  старые  язвы,
неизменно порождал множество новых. И задача по-прежнему не имела решения.
     Сорок лет он подчинял свою  жизнь  велениям  единственного  абсолюта  -
Партии. Верил только логическим выводам. Яростно выжигал из своего  сознания
остатки старой буржуазной морали. Подавлял в себе "океаническое  чувство"  и
заглушал голос Немого Собеседника. К чему же все это его  привело?  Опираясь
на объективно  верные  постулаты  и  руководствуясь  разумом,  он  пришел  к
бессмыслице; логические доводы Иванова  и  Глеткина  заставили  его  принять
участие в призрачном  балагане  публичного  процесса.  А  что,  если  всякая
человеческая мысль, доведенная до ее логического конца, неминуемо становится
пустой и абсурдной?..
     Небо под зубцами сторожевой башни расчерчивали черные прутья решетки. А
что, если все эти сорок лет он был  одержим  -  одержим  разумом?  Что  если
полная свобода рассудка, лишенного древних алогичных запретов "Ты не должен"
и "Ты не смеешь", превращает жизнь человека в абсурд?..
     Небо подернулось  розовой  пеленой,  в  камере  стало  заметно  темнее;
вверху, над зубцами сторожевой башни, медленно кружили  черные  птицы.  Нет,
задача не решалась изначально. Видимо, поставленная разумом цель и нож,  как
средство, не решают задачи - человек не дорос до опытов с ножом. Может быть,
позже, гораздо позже... Сейчас человек слишком юн и неистов. Страшно и поду-
мать, что он натворил на Родине  Революции,  в  Бастионе  Свободы!  Глеткины
оправдывают любые средства, которые помогают сохранить  Бастион.  И  как  же
чудовищно это выглядит изнутри! Нет, в Бастионе Рай не построишь. Бастион-то
будет и сохранен, и упрочен, но помыслы народов от  него  отвратятся.  Режим
Первого запятнал идею социально  справедливого  Революционного  Государства,
подобно тому, как Папы средневековья запятнали  идею  Христианской  Империи.
Флаг Революции задубел от крови.
     Рубашов принялся шагать по камере. Сумерки сгущались безмолвной  тьмой.
Вероятно, скоро за ним придут... В логические выкладки вкралась ошибка. Нет,
видимо, была неверной вся логическая система мышления. Вперые это пришло ему
в голову, когда Рихарда объявили агентом-провокатором, но он не  довел  свою
мысль до  конца.  Возможно,  Революция  была  преждевременной  -  и  поэтому
обернулась кровавой бойней. Да-да, они ошиблись во времени. К  первому  веку
до новой эры римская цивилизация окончательно исчерпалась, и лучшие граждане
той древней эпохи решили, что настала пора перемен, - а потом прогнивший  до
основания мир агонизировал  в  течение  пяти  веков.  У  Истории  невероятно
медленный пульс: человек измеряет время годами, она - столетиями;  возможно,
сейчас  едва  начинается  второй  день  творения.  Эх,  как  это   было   бы
замечательно  -  жить  и  разрабатывать  новую   теорию   об   относительной
политической зрелости масс!..

     Камеру заполняла темная тишина. Он слышал лишь шорох своих шагов. Шесть
с половиной шагов к двери, откуда придут его  забирать,  шесть  с  половиной
шагов к окну, за которым  разливается  ночная  тьма.  Да,  скоро  все  будет
кончено. Так во имя чего он должен умереть? На этот вопрос у  него  не  было
ответа.
     Ошибочной оказалась система мышления;  возможно,  ошибка  коренилась  в
аксиоме,  которую  он  считал  совершенно  бесспорной  и  повинуясь  которой
жертвовал другими, а теперь вот другие жертвовали им - в аксиоме,  что  цель
оправдывает средства. Она убила революционное братство и  превратила  бойцов
Революции в одержимых. Как он написал в тюремном дневнике - "Мы выбросили за
борт балласт буржуазных предрассудков, а поэтому вынуждены руководствоваться
одним-единственным мерилом - разумом".  Возможно,  вот  он  -  корень  беды.
Возможно, человечеству необходим балласт.  И  возможно,  избрав  проводником
разум, они шли таким извилистым путем, что потеряли из виду светлую цель.
     Возможно, наступает эпоха тьмы.
     Может быть, позже, гораздо позже,  подымется  новая  волна  Движения  с
новым знаменем и новой  верой  -  в  экономические  законы  и  "океаническое
чувство". Возможно, создатели новой Партии будут носить  монашеские  рясы  и
проповедовать, что самая светлая цель оправдывает  только  чистые  средства.
Возможно,  они  ниспровергнут  догму,  что  личность  есть  множество  в   N
миллионов,   безлично   поделенное   на   N   миллионов,   утвердят   другой
арифметический принцип - умножения, и тогда не аморфные  массы,  а  миллионы
личностей образуют общество, причем "океаническое чувство" миллионов создаст
безграничную духовную Вселенную...
     Рубашов замер и оглянулся на дверь. В  коридоре  слышался  приглушенный
рокот.

3

     Рокот походил на барабанный бой, доносимый издали  порывами  ветра,  он
звучал все громче; Рубашов не шевелился. Ноги отказывались ему  служить,  он
чувствовал, как тяжкое земное притяжение подымается по ним. Он оторвал их от
пола и, глядя в очко, отошел  к  окну.  Потом  перевел  дыхание  и  закурил.
Внезапно ожила стена у койки:

     внимание пришли за заячьей губой он шлет вам привет

     За Заячьей Губой... Ноги снова обрели подвижность, Он быстро подошел  к
металлической двери и стал барабанить в нее ладонями - ритмично и часто.  Он
был  последним:  Четыреста  шестая  камера  пустовала,  на  нем   обрывалась
акустическая цепочка. Плотно прижавшись глазом к очку, он барабанил ладонями
по массивной двери.
     Коридор тонул в электрическом мареве.  Он  видел,  как  обычно,  четыре
камеры  -  от  Четыреста  первой  до  Четыреста  седьмой.  Рокот   нарастал.
Послышались шаги - шорох подошв о каменные плиты. Внезапно показался  Заячья
Губа, у него мелко тряслась челюсть, как и на очной ставке у Глеткина; руки,
скованные  за  спиной  наручниками,  неестественно  вывернулись  локтями   в
стороны. Он не мог различить человеческого глаза, приникшего изнутри  камеры
к очку, и слепо  обшаривал  взглядом  дверь,  словно  последняя  надежда  на
спасение  была  у  него  связана  с  рубашовской  камерой.  Потом  прозвучал
невнятный приказ, и замерший арестант шагнул вперед. За ним появился высокий
охранник с пистолетной кобурой на поясном ремне. Через секунду и охранник  и
арестант скрылись.
     Рокот оборвался, наступила тишина. И сразу же послышался негромкий стук
в стену у койки:

     он вел себя достойно

     С тех пор как Рубашов объявил, что  сдается,  Четыреста  второй  упорно
молчал. Сейчас он сам продолжил разговор.

     вам осталось минут десять как ваши нервы

     Было очевидно, что Четыреста второй пытается  облегчить  ему  последние
минуты. В нем поднялась волна благодарности. Он  сел  на  койку  и  медленно
простучал:

     хочется чтобы все уже было кончено

     уверен вы не станете праздновать труса,

тотчас  ответил  Четыреста второй,

     вы же чертовски мужественный парень... чертовски мужественный,

повторил он - только для того, чтобы заполнить паузу,

     его сажают а он расписывает груди что чаши с пенным шампанским ха ха вы
чертовски мужественный парень.

     Рубашов оглянулся на дверь и прислушался. В коридоре  было  по-прежнему
тихо. Сосед, видимо, угадал его мысли:

     не прислушивайтесь я скажу когда они появятся...  чем  бы  вы  занялись
если б вас оправдали

     Рубашов подумал и твердо ответил:

     астрономией

     ха ха,

отстукал сосед,

     я бы может  тоже  говорят  на  планетах  тоже  обитают  живые  существа
разрешите дать вам один совет

     конечно,

с удивлением отозвался Рубашов.

     только не обижайтесь совет солдата отлейте всегда  лучше  чтоб  заранее
дух силен плоть немощна ха ха

     Рубашов усмехнулся и подошел к параше. Потом сел на койку и отстукал:

     большое спасибо прекрасная мысль а какие у вас перспективы на будущее

     Четыреста второй отозвался не сразу. Через несколько секунд он медленно
ответил:

     почти восемнадцать лет одиночки точнее шесть тыщ пятьсот тридцать дней.
Он помолчал и негромко добавил:

     я завидую вам.

     И - после паузы:

     хоть в петлю шесть тыщ пятьсот тридцать ночей без женщины

     Рубашов задумался. Потом отстукал:

     вы можете читать можете заниматься

     не те мозги,

ответил поручик. И вдруг торопливо застучал:

     идут

     Рубашов медленно поднялся  с  койки,  с  секунду  раздумывал  и  громко
передал:

     вы очень помогли мне спасибо за все

     Заскрежетал  ключ.  Дверь  распахнулась.  На  пороге  появился  высокий
охранник и человек в штатском с какими-то бумагами. Штатский назвал Рубашова
по фамилии и монотонно прочитал судебный  приговор.  Охранник  завернул  ему
руки за спину и защелкнул  на  запястьях  браслеты  наручников.  Выходя,  он
услышал торопливый стук:

     я завидую вам завидую завидую прощайте

     Коридор был наполнен приглушенным рокотом. Рубашов знал, что к  каждому
очку прижимается живой человеческий глаз, но он смотрел прямо  перед  собой.
За бетонной  дверью  Одиночного  блока  прощальный  рокот  резко  оборвался.
Браслеты наручников врезались в запястья -  охранник  защелкнул  их  слишком
туго. А когда он заводил ему руки назад, он их резко вывернул, и они болели.
     Показалась лестница, ведущая в подвал. Штатский -  у  него  были  глаза
чуть навыкате - остановился и равнодушно спросил Рубашова:
     - Есть у вас какое-нибудь последнее желание?
     - Нет, -  коротко  ответил  Рубашов  и  начал  спускаться  по  винтовой
лестнице. Штатский молча смотрел  на  него  равнодушными,  немного  навыкате
глазами.
     Ступени были узкими и скупо освещенными. Рубашов не  мог  держаться  за
перила и напряженно нащупывал ступени подошвами. Прощальный  рокот  сменился
тишиной. Сзади, тремя ступенями выше, раздавались шаги высокого охранника.
     Лестница спирально уходила в подвал. Рубашов  нагнулся,  чтобы  глянуть
вниз, -  пенсне  соскользнуло,  послышался  звон,  и  осколки  ссыпались  на
последнюю ступеньку. Рубашов замер, беспомощно сощурился,  но  потом  ощупью
закончил спуск. Судя по звукам, охранник нагнулся и сунул разбитое пенсне  в
карман; Рубашов не стал оглядываться назад.
     Теперь он практически почти ослеп, но под ногами  был  ровный  каменный
пол. Они оказались в длинном коридоре - его конца Рубашов не видел. Охранник
шел на три шага сзади. Рубашов затылком ощущал его  взгляд,  но  по-прежнему
смотрел прямо перед  собой.  Медленно  и  напряженно  переставляя  ноги,  он
двигался к дальнему концу коридора.
     Ему представлялось, что он  шагает  по  этому  коридору  уже  несколько
минут. И ничего - решительно ничего не происходило.  Пистолет  у  охранника,
без сомнения, в кобуре - он услышит, как тот начнет  его  вынимать.  Значит,
пока что он в безопасности. Или они, по примеру дантистов, до времени прячут
инструмент в рукаве? Он старался думать  о  чем-нибудь  другом,  но  не  мог
переключиться: все его силы уходили на то, чтоб не оглядываться назад.
     Странно, зубную боль  как  отрезало,  когда  он  ощутил  благословенную
тишину, произнося на  суде  последнее  слово.  Возможно,  абсцесс  созрел  и
вскрылся. Что он сказал? Я преклоняю колена перед партийными массами  страны
и мира... Но почему? Чем он провинился перед массами? Сорок лет он  гнал  их
через пустыню, не скупясь на угрозы, посулы и обеты. Так где же она -  Земля
Обетованная?
     Существует ли она как конечная цель для бредущего по бесплодной пустыне
человечества?  Ему  очень  хотелось  найти  ответ,  пока   время   не   было
окончательно упущено. Моисею не удалось ступить на землю, к которой  он  вел
народы через пустыню. Но он взошел на вершину горы и  воочию  убедился,  что
цель достигнута. Легко умирать, когда  ты  знаешь,  что  данный  тобою  обет
исполнен. Он, Николай Залманович Рубашов, не был допущен на вершину  горы  -
умирая, он видел лишь пустынную тьму.
     Удар  в  затылок  оборвал  его  мысли.  Он  готовился  к  этому  -   но
подготовиться не успел. Он почувствовал, что у него подгибаются колени и его
разворачивает лицом к охраннику. Какая театральщина, подумалось ему, и  ведь
я совершенно ничего не чувствую. Согнувшись  он  лежал  поперек  коридора  и
прижимался щекой к прохладному полу.  Над  ним  сомкнулась  завеса  тьмы,  и
черные волны ночного океана вздымали его  невесомое  тело.  Полосами  тумана
плыли воспоминания.
     Снаружи  слышался  стук  в  дверь,  ему   мнилось,   что   его   пришли
арестовывать, - но в какой он стране?
     Он сделал последнее мучительное усилие, чтоб  просунуть  руку  в  рукав
халата, - но чей это портрет?
     Усача  с  насмешливо  циничными  глазами  или  Усатика  со   стеклянным
взглядом?
     Над ним склонилась бесформенная фигура, и он почувствовал  запах  кожи.
Но что это за форма? И во имя чего поднят вороненый ствол пистолета?
     Он дернулся от сокрушительного удара в ухо. На мгновение тьма сделалась
безмолвной. Потом послышался плеск океана. Набежавшая волна  -  тихий  вздох
вечности - подняла его и неспешно покатилась дальше.


ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ  - ТРАГЕДИЯ "СТАЛЬНЫХ" ЛЮДЕЙ -


     После разрыва с коммунистами, сделавшего меня,  можно  сказать,  изгоем
партии изгоев, наступило критическое время - я  остался  наедине  с  темными
глубинами собственной  психики.  Утрата  привычного  ощущения  приобщенности
искушала  примкнуть  к  недавним  противникам  или,  например,  удариться  в
религию. Те из моих друзей, кто испытал подобное состояние и вышел из него с
честью, сохранив ясность ума  и  душевное  равновесие,  были,  как  правило,
творческими людьми: писателями, художниками, учеными, - и  это  помогало  им
выстоять.
     В Париж в начале  1938  года  я  вернулся,  имея  на  руках  договор  с
лондонским издательством Джонатана Кейпа на  издание  моего  первого  романа
"Гладиаторы". Я рассчитывал, что расплачусь с переводчиком из полученного от
Кейпа аванса в  125  фунтов,  а  оставшихся  денег  мне  хватит  на  полгода
спартанской жизни, и я наконец  закончу  книгу,  писание  которой  постоянно
прерывалось - то из-за безденежья,  то  из-за  политики,  и  все  получилось
именно так, как я рассчитал: в июне тридцать восьмого "Гладиаторы", отнявшие
у меня в общей сложности четыре года, были завершены.
     Я,  разумеется,  понимал,  насколько  благотворными   были   для   меня
периодические возвраты к людям и событиям I века до н. э., особенно  в  пору
непосредственно перед разрывом с партией и сразу после, -  они  были  своего
рода трудотерапией, помогали как-то скреплять куски  распадавшегося  во  мне
времени,  успокаивали,  умиротворяли...  До  разрыва  я  мыслил  себя  рабом
Истории, а свое  писательство  -  работой  на  нее.  Теперь  я  хотел  стать
профессиональным писателем, для которого писать -  занятие  самодостаточное.
Поэтому, завершив "Гладиаторов", я вскоре взялся за "Слепящую тьму".
     В краткой заявке, составленной для  Кейпа,  значилось,  что  это  будет
роман  о  четырех-пяти  политзаключенных  в   одной   тоталитарной   стране.
Приговоренные  к  смертной  казни,  они,  переступив  грань   обыденного   и
трагического планов бытия, пересмотрят перед концом свое прошлое  и  увидят,
что действительно виновны,  хотя  и  не  в  тех  преступлениях,  за  которые
осуждены. Их подлинная виновность  в  том,  что  интересы  человечества  они
поставили   выше   интересов   человека,   мораль    принесли    в    жертву
целесообразности, а средства - цели. И вот они должны умереть, ибо  с  точки
зрения Истории их смерть целесообразна,  умереть  от  руки  людей,  думающих
одинаково с ними. Название предполагалось "Порочный круг".
     Я взялся писать новый роман, не определив в точности развитие сюжета, и
отчетливо видел перед собой лишь одного из героев. Видел: вот он  шагает  по
камере взад-вперед - невысокий, коренастый, с козлиной бородкой - и потирает
пенсне о рукав. Это большевик из "старой гвардии", по складу ума - сколок  с
Бухарина, по внешности и характеру - синтез Троцкого с Радеком. Я  долго  не
знал, как назову его. Фамилия Рубашов возникла непроизвольно, я  понятия  не
имел, с кем она связана, а сразу  же  принял  ее,  думаю,  потому,  что  она
напоминала мне вышитую русскую рубашку, в которой я любил  покрасоваться  по
воскресеньям{Очевидно, в СССР. - Здесь  и  далее  примечания  переводчика.}.
Позднее  выяснилось,  что  Николай  Залманович  Рубашов  -  редактор  газеты
Палестинской трудовой партии "Davar"; лично  я  его  не  встречал,  но  имя,
конечно, часто слышал в свою бытность  в  Палестине.  Отчество  (Залманович)
превратило моего героя в еврея, чего я сам тогда  не  заметил,  и  никто  не
обратил на это моего внимания.
     Итак, начало было определено. Когда за Рубашовым ночью пришли, он  спал
и видел  во  сне  свой  последний  арест  в  другой  тоталитарной  стране  и
полусонным рассудком не сразу осознал, который из двух  диктаторов  добрался
до него на этот раз... Странно, что  таким  образом  я  обозначил  глубинное
подобие двух диктатур - лейтмотив, проходящий по всему роману, - за  год  до
пакта Сталина  с  Гитлером,  когда  на  рассудочном  уровне,  еще  продолжая
симпатизировать Советской России, отверг бы даже возможность сравнения ее  с
нацистской Германией.
     По написании сцены ареста мне больше не пришлось беспокоиться о сюжете,
искать детали - оказалось,  они  давно  накоплены  под  спудом  воспоминаний
семилетней давности, и стоило лишь ослабить давление, как они ожили во  мне,
впервые становясь для  меня  осмысленными.  Надежда,  Малютка  Вернер,  двое
начальников из Баку, масса эпизодов, обрыв