тек, он достал для  Леви  документы,
помог ему устроиться на работу и добился его восстановления в  Партии.  Леви
опять как ни в чем не бывало почитывал докерам лекции про Дарвина и подробно
разъяснял им смысл решений, принятых на  последнем  Съезде  Партии.  Он  был
счастлив, забыл о кошках  и  в  душе  простил  партийных  бюрократов.  Через
полгода он  стал  председателем  городской  партийной  ячейки  докеров.  Все
хорошо, что хорошо кончается.
     И Рубашов желал от всего сердца, измученного борьбой  за  правое  дело,
чтобы жизнь Леви никак не изменилась.  Но  он  знал,  зачем  он  приехал,  а
обманывать себя до сих пор  не  научился,  хотя  понимал,  что  революционер
должен обладать и этим умением. Он пристально смотрел на Малютку Леви.  Тот,
не понимая рубашовского взгляда, смущенно  поднял  свою  кружку  с  пивом  -
дескать, пью за ваше здоровье. Рубашов пристально смотрел на Леви,  думая  о
кошках с перебитыми хребтами. "Уйми свои  фантазии",  -  приказал  он  себе;
вероятно, он выпил больше, чем нужно: ему не удавалось отделаться от  мысли,
что его прислали в этот городок с заданием переломать Леви хребет,  -  одной
рукой надо взять его за ноги, другой  за  уши  и  хрястнуть  об  колено.  Он
чувствовал себя совершенно больным и встал, чтоб идти; Леви проводил его; он
видел, что Товарищу Оттуда нездоровится, и всю дорогу молчал.  Через  неделю
Леви повесился.
     Этому  предшествовало  собрание  Комитета  городской  партийной  ячейки
докеров.  Собрание  проходило  в  будничной  обстановке;  обсуждалась   одна
простенькая сделка.
     А  за  два  года  до  собрания  Комитета  Партия  призвала  европейских
трудящихся к бойкоту молодой  хищной  Диктатуры,  выросшей  в  самом  центре
Европы. Следовало во что бы то  ни  стало  перекрыть  пути  ввоза  и  вывоза
товаров  поспешно  вооружавшейся   враждебной   страны.   Партийные   секции
европейских государств  поддержали  решение  Центрального  Комитета.  Докеры
маленького бельгийского порта наотрез отказывались обслуживать корабли, хоть
как-то связанные с этой страной. Профсоюз докеров  утвердил  бойкот.  Вскоре
начались столкновения с полицией, появились раненые  и  даже  убитые.  Исход
борьбы еще не был ясен, когда в  порт  прибыла  странная  флотилия  из  пяти
черных грузовых  кораблей.  Над  каждым  развевался  флаг  Революции;  борта
грузовозов украшали имена пяти  прославленных  вождей  Движения,  написанные
странными, "тамошними",  буквами.  Докеры  радостно  прервали  забастовку  и
немедленно принялись разгружать  корабли.  Через  несколько  часов,  однако,
выяснилось, что груз - руда  редкого  металла  -  предназначен  для  военной
промышленности страны, которую Партия призывала бойкотировать.
     Собрался Комитет ячейки докеров, дебаты  закончились  яростной  дракой.
Дискуссия захлестнула всех партийцев, всех  участников  Движения  в  стране.
Реакционная  пресса  глумилась  над  Революцией.  Полиция  не   вмешивалась,
предоставив  докерам  самим  решать,  что  теперь  делать.  ЦК   бельгийской
партийной секции объявил об успешном  завершении  забастовки  и  дал  приказ
разгружать   корабли.   Политика   Страны   Победившей   Революции   искусно
разъяснялась  в  партийной  газете,  но  большинство  партийцев  не   поняло
разъяснений  и  вышло  из  Партии;  секция  распалась.  Многие  месяцы   она
существовала только в умах  ее  руководителей,  однако  новый  экономический
застой снова пополнил ее ряды. Партия опять обрела силу.
     Без особых происшествий прошло два года. Затем новая хищная  Диктатура,
быстро выросшая на юге Европы, начала грабительскую войну в  Африке.  Партия
призвала;  трудящихся  к  бойкоту.  Призыв   был   подхвачен   с   огромным,
энтузиазмом. Теперь многие европейские  правительства  решили  безоговорочно
присоединиться к бойкоту, чтобы лишить агрессора сырья.
     Без  сырьевых  ресурсов  и  особенно  без  нефти  Диктатура   неминуемо
проиграла бы войну. И снова странная  черная  флотилия  из  пяти  грузовозов
вышла в море. На бортах самого большого корабля было выведено имя  человека,
выступившего против войны и убитого; на мачте реял флаг Революции;  флотилия
везла нефть агрессору. До ее прибытия в бельгийский  порт  оставалось  всего
сорок восемь часов, но Малютка Леви и его товарищи, конечно  же,  ничего  об
этом не знали. Рубашову предстояло их подготовить,
     В первый день он ничего не сказал - только слушал и  прощупывал  почву.
На другое утро в Комнате заседаний собрался Комитет ячейки докеров.
     Комната - большая, обшарпанная и голая -  показалась  Рубашову  странно
знакомой: в любом городе, в любой стране  все  партийные  Комнаты  заседаний
были казенно однообразными. Происходило это отчасти по бедности, но  главным
образом из-за мрачной традиции, возводившей казенный аскетизм  в  норму.  На
стенах висели старые плакаты, лозунги к давно законченным выборам  и  желтые
машинописные объявления. В одном углу громоздились кипы посеревших  от  пыли
брошюр и листовок; в другом - тюки поношенной одежды, предназначенной семьям
бастующих рабочих; в третьем стоял допотопный  гектограф.  Середину  комнаты
занимал стол - две положенные на козлы доски. Окна,  словно  в  общественной
уборной, были густо замазаны известкой. С потолка  свисала  голая  лампочка;
рядом болталась клейкая мухоловка. У  стола  сидели  три  Комитетчика,  имен
которых Рубашов не знал. Малютка Леви с изувеченным  плечом,  борец  Поль  и
писатель Билл.
     Рубашов сказал  вступительное  слово.  Казенная  обшарпанность  Комнаты
заседаний настроила его на деловой  лад:  он  почувствовал  себя  как  дома.
Важность заседания стала очевидной - ему было совершенно непонятно, в чем он
мог сомневаться накануне. Он  объективно  осветил  обстановку,  но  пока  не
сказал, зачем приехал. Бойкот, объявленный  агрессору,  провалился  -  из-за
продажности европейских правительств. Некоторые еще поддерживают бойкот - на
словах, другие не делают и этого. Агрессор остро нуждается в  сырье.  Раньше
Страна Победившей Революции продавала ему излишки нефти. Если она  прекратит
поставки,  то  теперь,  когда  блокада  прорвана,   буржуазные   государства
воспользуются случаем и вытеснят ее с мирового  рынка  -  для  этого  они  и
нарушили бойкот. В такой обстановке романтические  жесты  помешают  развитию
промышленности  Там  и  дальнейшему  углублению  Мировой  Революции.  Выводы
напрашиваются сами собой.
     Поль и трое Комитетчиков кивали: они были природными  тугодумами;  все,
что Товарищ Оттуда рассказывал, звучало научно и очень убедительно; он читал
теоретическую лекцию, практических действий от них не  требовалось.  Они  не
чувствовали, куда он клонит, - потому что ничего не знали о флотилии. Однако
Малютка Леви и  писатель  обменялись  быстрым  тревожным  взглядом.  Это  не
укрылось от внимания Рубашова. Он закончил - несколько суше:
     - Такова  принципиальная  обстановка  в  мире.  Долг  каждого  честного
партийца -  свято  выполнять  директивы  Партии,  а  вы  призваны  объяснять
товарищам, которые слабо разбираются в политике,  внутреннюю  сущность  этих
директив. Вот все, что я хотел сообщить.
     Несколько минут Комитетчики молчали. Рубашов надел  пенсне  и  закурил.
Малютка Леви подвел итог.
     - Товарищ закончил. Вопросы есть? Вопросов не было. Немного погодя один
из докеров, запинаясь, сказал:
     - А чего спрашивать... и так ясно. Товарищи Там, они понимают. Ну и  за
ними дело не станет. Мы уж тут постараемся для бойкота.  У  нас  эти  свиньи
ничего не погрузят. - Двое других докеров закивали. Поль подтвердил; "У  нас
не  погрузят",  -  скорчил  невероятно  воинственную  гримасу  и  для  пущей
убедительности подвигал ушами.
     На секунду Рубашов всерьез  поверил,  что  ему  дают  -  организованный
отпор; однако, подумав, он сообразил, что докеры просто его  не  поняли.  Он
посмотрел на Малютку Леви в надежде, что тот объяснит  им  ошибку.  Но  Леви
молча глядел в пол. Лицо Билла передернула судорога, и он выкрикнул:
     - Опять мы? Неужели же вашу новую сделку  нельзя  провернуть  в  другом
порту?
     Докеры глянули на него с изумлением: их поразило слово "сделка";  мысль
о маленькой черной флотилии никому из них не  приходила  в  голову.  Рубашов
подготовился к этому вопросу.
     - Данное место, - ответил он, - наиболее приемлемо для будущей операции
как географически, так и политически. Отсюда - вплоть до конечного пункта  -
груз пойдет по железной дороге. Нам,  разумеется,  нечего  скрывать,  однако
реакционная буржуазная пресса любит раздувать грошовые сенсации - не следует
давать ей подобных возможностей.
     Билл опять переглянулся с Леви. Лица  докеров  выражали  непонимание  и
очень медленную работу мысли. Внезапно Поль хрипло спросил:
     - Это о чем же вы тут толкуете?
     Все обернулись и посмотрели на Поля. У него  набухли  вены  на  шее,  а
белки глаз сделались красными. Леви сказал:
     - Понял, наконец?
     Рубашов перевел взгляд на Леви и спокойно продолжил:
     - А теперь о деталях. Завтра утром в вашем порту  -  если  не  случится
ничего  непредвиденного  -  должны  ошвартоваться  пять  кораблей  Народного
Комиссариата Внешней Торговли.
     И  все  же  потребовалось  несколько  минут,  чтобы  докеры   осмыслили
сказанное. Никто не  проронил  ни  единого  слова.  Все  молча  смотрели  на
Рубашова. Потом Поль встал из-за стола и, швырнув шапку на пол,  ушел.  Трое
докеров проводили его  взглядами.  В  комнате  повисла  напряженная  тишина.
Кашлянув, Малютка Леви сказал:
     - Товарищ объяснил, почему  это  нужно:  если  не  они,  то  кто-нибудь
другой. Прошу высказать ваши соображения. Докер, обещавший  постараться  для
бойкота, угрюмо выговорил:
     - Старая песня.  Мол  если  я  не  сделаю  работу,  все  равно  сделает
кто-нибудь другой. Такие песни поют штрейкбрехеры.
     Снова наступила тяжелая тишина. Поль хлопнул дверью  подъезда.  Немного
помолчав, Рубашов сказал:
     -  Товарищи,  Страна  Победившей  Революции   должна   развивать   свою
промышленность, помочь ей в этом  -  наш  святой  долг.  Сейчас  абстрактное
прекраснодушие играет на руку врагам Партии. Прошу вас обдумать мои слова.
     Докер выдвинул вперед челюсть и твердо ответил:
     - А мы уже думали. И слова такие уже  слышали.  Это  у  вас  должны  бы
подумать. Ваша страна  должна  быть  честной.  Вы  толкуете  о  солидарности
рабочих и о разных там жертвах  и  железной  дисциплине,  а  сами  посылаете
штрейкбрехерский флот.
     Малютка Леви вдруг вскинул голову - его лицо было очень бледным, поднял
к уху матросскую трубочку и негромко, но быстро и внятно сказал:
     - Я присоединяюсь к этому мнению. Кто  еще  хочет  высказаться?  Никто?
Тогда объявляю собрание закрытым.
     Рубашов, тяжело опираясь на костыли, побрел к двери и вышел из комнаты.
Дальнейшие события  развивались  по  плану,  и  ничто  не  могло  этот  план
нарушить. Пока  флотилия  приближалась  к  порту,  Рубашов  обменялся  парой
телеграмм с компетентными партийными товарищами Там. Через три  дня  шестеро
Комитетчиков были официально исключены  из  Партии,  а  в  партийной  газете
появилась статья, разоблачившая агента-провокатора Леви. Еще через  три  дня
он повесился.

13

     Ночь вконец измучила Рубашова. Ему не удавалось  заснуть  до  рассвета.
Постоянно повторялись приступы озноба,  зуб  дергала  нарывная  боль,  мозги
разъедала отрава воспоминаний - глухие голоса и неясные образы  терзали  его
воспаленное сознание. Рихард в черном воскресном  костюме  смотрел  на  него
красноватыми  глазами.  "Они  же  сожрут  меня,  эти  волки",  -  мучительно
заикаясь, говорил он. Малютка Леви с искалеченным плечом спрашивал: "Кто еще
хочет высказаться?" Высказаться хотели тысячи людей - волна Движения глушила
разговоры: она катилась к намеченной цели, смывая на своем  извилистом  пути
шаткие  преграды  нравственных  сомнений  и   выкидывая   на   берег   трупы
усомнившихся. Извилистый, с крутыми поворотами  путь  диктовался  внутренней
природой Движения. И на  всех  поворотах  оставались  трупы  -  такова  была
природа Движения. Отдельные люди не принимались в расчет.
     Совесть, разум и побуждения  личности  ничего  не  значили  в  процессе
Истории.  Существовал  один-единственный  грех  -  отклонение  от  принятого
Партией курса; и одна-единственная кара - смерть. Смерть не была для  Партии
таинством  -  она  наиболее  естественно  пресекала  любое   отклонение   от
партийного курса, то есть любой политический уклон.
     Рубашов  забылся  только  под  утро.  Его  разбудил   сигнал   подъема,
возвестивший  новый  тюремный  день;  вскоре  дверь  камеры   отворилась   -
надзиратель и два вооруженных охранника повели Рубашова на врачебный осмотр.
     Он надеялся, что сумеет прочитать фамилии офицера и  Заячьей  Губы,  но
его повели в противоположную сторону. Четыреста шестая камера пустовала; она
была последней в ряду; коридор замыкала бетонная дверь, старик-надзиратель с
трудом открыл ее. Они пошли по другому коридору -  впереди  надзиратель,  за
ним Рубашов, сзади оба вооруженных  охранника.  Здесь  на  каждой  картонной
табличке было написано по несколько фамилий, за дверьми слышались  разговоры
и смех; в некоторых камерах даже пели; тут содержались  мелкие  преступники.
Показалась открытая дверь парикмахерской;  двоих  заключенных  крестьянского
вида стригли наголо, третьего брили - под хлопьями пены  проступало  лицо  с
лисьими чертами матерого жулика; заключенные проводили любопытными взглядами
арестанта,  сопровождаемого  охранниками.  Потом  Рубашов  увидел  дверь   с
намалеванным на ней красным  крестом.  Надзиратель  негромко  и  уважительно
постучался;  он  вошел  вместе  с  Рубашовым,  охранники  остались  ждать  в
коридоре.
     Санчасть оказалась маленькой комнатой  с  тяжелым,  прочно  устоявшимся
запахом остывшего табачного дыма и карболки. В ведре и двух железных лоханях
лежали использованные ватные тампоны, куски марли  и  грязные  бинты.  Врач,
сидевший  спиной  к  двери,  жевал  большой  бутерброд  с  салом  и   лениво
просматривал  свежую  газету.  Газета  лежала  на  его  столе  поверх  груды
медицинских инструментов. Когда заскрипела открываемая дверь, врач не  спеша
повернулся к вошедшим. На его  неестественно  маленьком  черепе  рос  редкий
белесый пух, придававший ему сходство со страусом.
     - Он заявил, что у него зуб, - доложил врачу старик-надзиратель.
     - Зуб? - Врач не смотрел на Рубашова. - Открывай рот... Да  не  чешись,
живо.
     Рубашов сквозь пенсне оглядел врача.
     -  Я  должен  заметить,  -  сказал  он  негромко,  -  что   я   являюсь
политзаключенным, и прошу относиться ко мне соответственно.
     Врач повернул голову к надзирателю.
     - Что это за птица?  -  удивился  он.  Надзиратель  назвал  рубашовскую
фамилию. Рубашов заметил, что страусиные глазки изучающе обшарили его лицо.
     - У вас флюс. Откройте рот, - через несколько секунд проговорил врач.
     Сейчас зуб почти не болел. Рубашов спокойно открыл рот.
     - Первый глазной полностью разрушен.  -  Врач  нащупывал  зуб  пальцем.
Внезапно Рубашова пронзила боль, он побледнел и прислонился к стене.
     - Ну да, так оно и есть, - сказал врач. -  Абсцесс  на  корне  глазного
зуба.
     Рубашов с трудом перевел дух. Нестерпимая боль протыкала  голову  -  от
верхней челюсти, сквозь глаз  и  в  мозг.  Как  будто  кто-то  через  равные
промежутки вонзал ему в голову кривую иглу. Врач уже снова развернул  газету
и взялся за свой недоеденный бутерброд.
     - Если хотите, я удалю вам корень, - сказал  он  Рубашову,  пережевывая
сало. - Наркоз при удалении мы не применяем. Операция  продлится  полчаса  -
час.
     Рубашов стоял, привалившись к стене, и тяжело дышал; в  голове  гудело,
слова врача рассыпались и глохли. "Пока не стоит",  -  пробормотал  он.  Ему
послышалось, что в стену стучат:  "Паровая  ванна",  -  вдруг  вспомнил  он;
всплыло лицо Заячьей Губы, потом вспыхнул огонек папиросы, прижатый к  коже,
- смехотворный спектакль. "Плохо дело", - подумал Рубашов.
     Придя в камеру, он рухнул на койку, и его сейчас же охватило забытье.
     В полдень, когда разносили баланду,  его  не  пропустили,  и  он  поел;
видимо, ему выписали довольствие. Мучившая его боль утихла; он надеялся, что
абсцесс созреет и вскроется сам, без хирургического вмешательства.
     Через три дня его вызвали на допрос.

14

     В одиннадцать утра дверь распахнулась. По торжественно-серьезному  лицу
надзирателя  Рубашов  понял,  куда  его  поведут.  Как  и  обычно  в  минуты
опасности, он ощутил ясное спокойствие - ничем не заслуженный дар судьбы.
     Они вышли из Одиночного блока, и бетонная  дверь  тяжело  захлопнулась.
"До чего же быстро человек привыкает к любой обстановке", - подумал Рубашов;
ему казалось, что он дышал спертым воздухом этих коридоров по  крайней  мере
уже несколько лет, словно здесь сгустилась  атмосфера  всех  тюрем,  где  он
побывал.
     Они  миновали  комнату  парикмахерской,   показалась   закрытая   дверь
санчасти, перед ней под охраной сонного надзирателя стояли  в  очереди  трое
заключенных.
     Дальше Рубашова еще не водили. Они подошли к спиральной лестнице.  Куда
она вела - в кабинеты следователей или в подвал с  камерами  пыток?  Рубашов
призвал на помощь  свой  опыт.  Эта  узкая  железная  лестница  внушала  ему
скверные предчувствия.
     Они спустились во внутренний двор, зажатый высокими, без окон, стенами,
пересекли его  и  вошли  в  следующий  корпус;  лампы  здесь  были  прикрыты
плафонами, на деревянных - а не железных - дверях по обеим сторонам широкого
коридора мягко поблескивали медные  ручки;  из  комнаты  в  комнату  сновали
следователи; за одной  из  дверей  слышалось  радио,  за  другой  стрекотала
пишущая машинка. Словом, это был Следственный корпус.
     Они  остановились  у  последней  двери;   надзиратель,   сопровождающий
Рубашова, постучал. В кабинете кто-то говорил по телефону; он сказал немного
погромче: "Минуту", - и, видимо, продолжил разговор; из-за  двери  слышались
приглушенные  реплики:  "Да...  Конечно...   Совершенно   верно...".   Голос
показался  Рубашову  знакомым,  но  ему  не  удавалось  вспомнить,  чей  он.
Приятный,  чуть  хриплый  мужской  голос;  да,  Рубашов  его  явно   слышал.
"Войдите", - сказал хозяин кабинета; надзиратель  открыл  деревянную  Дверь,
Рубашов вошел, и дверь захлопнулась. Он увидел большой письменный  стол;  за
столом сидел его старый товарищ, бывший командир полка  Иванов;  опуская  на
рычаг телефонную трубку, он с улыбкой рассматривал Рубашова.
     - Вот мы и встретились, - сказал Иванов.
     Рубашов все еще стоял у двери.
     - Приятная встреча, - ответил он сухо.
     Иванов медленно поднялся с кресла - он был гораздо выше Рубашова.
     - Присаживайся, - радушно предложил он,  с  улыбкой  глядя  на  бывшего
командира. Они сели; их разделял стол; они в упор рассматривали друг  друга:
Иванов, по-прежнему дружески улыбаясь, Рубашов - выжидающе,  сосредоточенно,
сдержанно. Потом его взгляд скользнул под стол.
     Иванов притопнул правой ногой.
     - С этим порядок, - сказал он. - Автоматический протез на хромированном
каркасе. Могу плавать, ездить верхом, водить машину и плясать... Закурим?
     Иванов через стол протянул Рубашову деревянный, наполненный  папиросами
портсигар.
     Рубашов мельком глянул  на  папиросы  и  вспомнил,  как  он  приехал  в
госпиталь, когда Иванову  ампутировали  ногу.  Иванов  умолял  принести  ему
веронала и в споре, который длился до вечера, пытался доказать,  что  каждый
человек имеет право на самоубийство.  Наконец  Рубашов  согласился  обдумать
просьбу своего командира полка, но тою же ночью был переброшен  на  какой-то
другой участок фронта.
     Они встретились через много лет.
     Рубашов внимательно заглянул в портсигар. Иванов сам набивал  гильзы  -
светлым, видимо, а