. Мне нечего будет ответить, если ты упрекнешь меня в бедности
воображения,  но  разве так уж редко встречается воображение,  основанное на
осязании? Я думал о тебе не как о стеклянной кукле или словесном символе, но
я   впервые   почувствовал  осязаемую   реальность   твоего   существования,
приблизившись настолько, что мог дотронуться до тебя рукой. Ближайшая к тебе
половина моего  тела  стала чувствительной,  как  после солнечного ожога,  -
каждая пора,  точно собака, изнывающая от жары, высунув язык, тяжело дышала.
Стоило  лишь  представить  себе,  что  ты,  такая  близкая,  готова  принять
совершенно чужого человека,  как  меня охватывала невыносимая печаль оттого,
что я нахожусь в положении обманутого мужа и,  мало того, без всякой причины
меня вышвырнули вон за  негодностью.  Да,  вчера мои бесстыдные фантазии,  в
которых я  игнорировал тебя,  были  куда  умереннее.  Пожалуй,  даже насилие
благотворнее этого.  Я снова стал вспоминать как совершенно чужое лицо черты
маски и  начал испытывать кипящую ненависть,  отвращение к  этому типу  лица
охотника с бородой, в темных очках и претенциозной одежде. И в то же время я
почувствовал, что ты, не отвергшая решительно это лицо, совсем другая, и мне
стало еще тоскливей, точно на драгоценном камне я обнаружил капельку яда.
   Маска  поступала  иначе.  Она,  по-моему,  была  способна  впитывать  и
превращать в пищу мои страдания;  точно у болотного растения, ветви и листья
ее желаний становились все мощнее и гуще.  Одно то, что ты меня не отвергла,
было  равносильно словам "я  твоя",  и  я  всадил клыки  воображения в  твой
затылок,  выглядывавший  из  светло-коричневой  блузки  без  воротника,  как
баночка с  фруктовым соком.  Мне не в  чем было оправдываться -  для меня ты
была тобой,  а для маски -  всего лишь одной из приглянувшихся женщин... Да,
так далеки были друг от друга я и маска -  нас разделяла бездонная пропасть.
Мы отличались,  но ведь это верхний слой лица в  несколько миллиметров,  все
остальное  общее,  и  поэтому  ты,  возможно,  посчитаешь,  что  разговоры о
пропасти -  просто красивые слова,  но мне хочется,  чтобы ты вспомнила, как
устроена граммофонная пластинка.  Так просто, а сколько десятков тонов может
она воспроизвести. Поэтому нет ничего удивительного, что человеческое сердце
бьется одновременно в двух противоположных тонах.
   Конечно,  удивляться нечему.  Ведь ты  и  сама была расщеплена.  Я  вел
двойную жизнь,  и ты тоже стала вести двойную жизнь.  Я превратился в чужого
человека,  надев чужую маску,  и ты тоже стала чужим человеком,  надев маску
самой  себя.  Чужой  человек,  надевший маску  самого  себя...  Не  особенно
приятное  сочетание слов...  Я  заранее  рассчитывал встретиться вторично  и
должен был  иметь детально отработанный план,  а  в  результате приходилось,
кажется, вторично расставаться. Наверно, в чем-то я допустил непростительный
просчет.
   Если бы  я  мог  предположить,  что  дойдет до  этого,  лучше бы  сразу
повернуть обратно... нет, еще лучше, не поворачивая обратно, просто спросить
у тебя об остановке,  а с остальными планами молча распроститься,  но... Так
почему  же  я  послушно иду  на  поводу  у  маски?..  Не  уверен,  стоит  ли
чего-нибудь  мое  объяснение:  моя  обманутая любовь  была  предана и  стала
ненавистью,  желание восстановить тропинку не нашло отклика и превратилось в
мстительность,  и,  раз уж  я  дошел до  этого,  получилось так,  что,  хотя
побуждения были у нас противоположные, в своих действиях я начал идти в ногу
с  маской,  стремясь до  конца убедиться в  твоей неверности...  Но  подожди
немного -  мне кажется, что и в начале этих записок я часто употреблял слово
"месть",   я  все  же...  Да,  употреблял...  Тогда  главным  предлогом  для
изготовления маски было стремление,  обманув тебя с  ее  помощью,  отомстить
высокомерию настоящего лица.  Потом я  стал склоняться к реабилитации других
людей,    желание    соблазнить   тебя    тоже    приобрело   рассудочность,
созерцательность,  потом прибавилось нечто плотское, вспыхнул взрыв страсти,
принявший  форму  ревности,  ревность,  натолкнувшись на  запретную  ограду,
вызвала любовные судороги,  похожие на жажду,  я  стал эротичным и  в  конце
концов снова превратился в пленника мести.
   В  последнем  приливе  мстительности было  что-то  не  удовлетворявшее,
беспокоившее  меня.  Какую  месть  следовало  избрать,  убедившись  в  твоей
неверности?   Должен  ли  я,  представив  тебе  доказательства,  выслушивать
показания или вынудить тебя к  разводу?  Ни в  коем случае -  если я  сделаю
что-нибудь подобное,  то  потеряю тебя.  Если  наши  отношения позволят лишь
подглядывать за твоей изменой сквозь пролом в запретной ограде,  разрушенной
тобой и маской, - прекрасно, я готов подглядывать так всю жизнь. Но будет ли
осуществлена   месть   путем   такого   беспрерывного   извращения?    Ведь,
приноравливаясь к  моей  раздвоенности,  и  ты  должна  будешь  беспредельно
сносить ту же самую раздвоенность.  Ни любовь,  ни ненависть... ни маска, ни
настоящее лицо...  Видимо,  в  этой  густой серой мгле  я  обретал временное
равновесие.


x x x

   Однако  в  отличие  от  меня,  решившего спокойно отказаться от  своего
замысла,  маска, которая должна была держаться гордо и независимо, наоборот,
начала терять самообладание.  Одно  твое слово,  брошенное невзначай,  когда
потом,  через  десять  минут,  ты  сидела в  закусочной в  конце  подземного
перехода и  помешивала ложечкой кофе,  лишило маску  самоуверенности,  точно
загнало между двумя зеркалами и вынудило разговаривать саму с собой.
   - Мой муж как раз в командировке, поэтому...
   Что  "поэтому"?  Больше ты  ничего не  сказала,  у  маски тоже не  было
желания спрашивать.  Здравый смысл подсказывал,  что твои слова можно понять
так:  поэтому,  возвратившись домой, я не должна буду готовить обед и ничего
не произойдет,  если я поем в городе,  - то есть ты будто бы оправдывалась в
том,  что согласилась на мое предложение, так их тоже можно было воспринять.
Но  в  мрачной холодности твоего тона  была  скорее решительность,  точно ты
утверждала себя в собственных глазах,  и эффект был такой же, как если бы ты
щелкнула по носу самовлюбленную маску...  О чем же мы прежде говорили?.. Да,
верно, маска вычитанными где-то словами похвалила форму твоих пальцев, потом
спросила о  ранке  на  большом пальце  правой  руки,  полученной,  когда  ты
мастерила пуговицы,  и  после того,  как маска убедилась,  что твоя рука все
равно не  избегает ее взглядов,  она избрала темой разговора отношения между
людьми как алгебраическое уравнение,  не включающее данных условий, как имя,
профессия,  место жительства,  и  тут  же,  помнится,  стала выведывать твое
расположение духа. Маска, которая твердо знала, кому принадлежит руководящая
роль  в  соблазнении тебя,  готовая поступить с  тобой  как  ей  вздумается,
замерла  в  изумлении,  как  ребенок,  неожиданно обойденный,  отброшенный в
сторону соперником.
   Заметка  на  полях. Я вспоминаю, что ужасно тогда волновался,
   боясь, как бы ты не обнаружила, что за маской прячусь я.
   Если  вдуматься,  то,  по  существу,  нет  никаких  доказательств,  что
соблазняла маска, а соблазненной оказалась ты. Все было проделано тобой умно
и  тонко -  не  соблазнилась ли  ты по собственной воле независимо от уловок
маски?  Так или иначе, изменить что-либо было уже невозможно, и маске, чтобы
воодушевить себя,  не оставалось ничего иного,  как превратиться в еще более
настойчивого обольстителя.
   Но  она  напрасно старалась вести себя как соблазнитель,  этого было не
нужно -  ты уже была соблазненной женщиной. Дело в том, что я завладел тобой
полностью.  Вот почему все время,  пока мы были в закусочной, маска изо всех
сил старалась не возвращаться к разговору о твоем "муже". То же относилось и
к пиявкам:  как бы ни казалось, что этой темы можно касаться спокойно, сколь
логично ни доказывать,  что это относится к  другому человеку,  -  все равно
страшно.  Тем не менее, когда ты не выказала никакого желания возвращаться к
теме  "мужа",   я  ужасно  рассердился,   -   в  общем,  досадная  ситуация.
Действительно,  ты,  несомненно,  игнорировала "его",  следовательно,  меня.
Более чем неприятное пренебрежение. Но с другой стороны, нельзя сказать, что
я  хотел,  чтобы ты коснулась этой темы,  -  в общем,  положение у меня было
достаточно трудное.  Если бы ты снова заговорила о "нем",  это можно было бы
использовать чтобы обуздать маску.  Мне,  как обольстителю,  оставалось лишь
надеяться,  что ты будешь по-прежнему моим сообщником.  Меня покоробила твоя
странная манера улыбаться одной нижней губой. Еще больше встревожило то, что
ты смотрела сквозь меня куда-то вдаль. Я чувствовал себя виновным в том, что
ты отказалась от предложенного пива.  Но и  не хотел,  чтобы ты пила слишком
много.  Все  равно что  после погружения в  ледяную ванну сразу быть облитым
кипятком.  Левый  глаз,  будто  разглядывая трофей,  нежно  смотрел на  твои
пальцы,  крошившие хлеб,  -  нежные,  мягкие пальцы,  словно смоченная водой
кроличья шкурка, если отвлечься от ранки, полученной, когда делала пуговицы;
правый глаз, точно обманутый муж - свидетель прелюбодеяния жены, корчился от
боли.   Любовный  треугольник,  где  один  исполняет  две  роли.  Неэвклидов
треугольник,  который выглядел бы на чертеже прямой линией:  "я",  "маска" -
мое второе "я" и "ты".
   Когда мы поели,  время,  точно желе, сразу начало застывать вокруг нас.
Может  быть,  из-за  тяжести  потолка?  Непропорционально массивный бетонный
столб стоял в центре зала и наводил на мысль о непомерной тяжести того,  что
он поддерживал.  К тому же эта закусочная в подвале не имела окон.  Ничто не
подтверждало   существования   двадцатичетырехчасовой   единицы   солнечного
времени.  Был лишь искусственный свет,  не имеющий периодичности. А сразу же
за стенами закусочной по вертикальным пластам, уходящим вглубь, по подземным
рекам текло время,  исчислявшееся десятками тысяч лет. И твой "муж", который
должен погонять наше время,  пока мы  так ждем его,  никогда не вернется.  О
время, сгустись, превратись в сосуд, укрывающий только нас двоих! Тогда, так
и оставаясь в сосуде,  мы пересечем улицу,  и место,  куда мы придем, станет
нашим новым ложем.
   Однако в  действительности ни  я,  ни  маска  не  знали твоих подлинных
намерений.  Не  отказываясь -  настолько не противясь,  что создавалось даже
впечатление,  будто ждала этого,  -  ты приняла мой нехитрый маневр: сначала
пригласить тебя выпить кофе,  а потом пообедать,  но... какое-то время маска
оптимистически считала,  что  все  идет по  плану...  такая твоя решительная
позиция,  точно  все  кирпичики своего сознания ты  уже  скрепила раствором,
снова  повергла маску в  страх и  отчаяние.  Ты  не  была,  конечно,  просто
неприветливой.  Поскольку ты согласилась быть соблазненной,  неприветливость
доказывала бы,  что  ты  слишком много  думала  о  запретной ограде,  и  ты,
наоборот,  стала бы доступнее,  но ты была достаточно мягкой,  не забывала о
деликатной заботливости.  Ты  не  робела,  держала себя смело,  естественно,
свободно.  В общем,  нисколько не отличалась от той,  какой была обычно,  ты
была ты.
   И  эта  твоя  неизменность привела  маску  в  замешательство.  Где  же,
наконец,  прячешь ты вязкое,  как расползающаяся тянучка,  дыхание человека,
ждущего  соблазнения,  его  сверкающие  взгляды,  горящие  внутренним огнем,
возбуждение,  вызванное ожиданием?  Судорожно ухватившись за  край  круглого
обеденного  стола,  мы  напоминали расплющенные цветки  одуванчика,  зажатые
между  страницами солнечного времени.  И  то,  что,  жадно глотая слюну,  я,
ухватившись за запретную ограду,  ждал мгновения, когда смогу вместе с тобой
участвовать  в  ее  разрушении,   -  разве  это  было  только  самодовольным
воображением маски?  Вот  потому-то  окончание обеда  в  то  же  время  было
причудливым концом причудливой встречи...
   Официант молча, точно отсутствуя, как требовали того правила, убирал со
стола.  Поверхность воды в стаканах зарябилась - видимо, прошел поезд метро.
Маска,   проявляя  нетерпение,   продолжала  бессмысленную  болтовню,   а  в
промежутки при  любом  удобном случае старалась вставлять слова,  вызывающие
сексуальные ассоциации,  но  ты никак не реагировала -  ни положительно,  ни
отрицательно.  Наблюдая  краем  глаза  за  растерянностью  маски,  я  ехидно
аплодировал и  в  то  же  время жалел,  что  никак не  могу  уличить тебя  в
неверности.
   Однако это продолжалось минут двадцать,  а потом -  помнишь, наверно? -
маска,  выйдя из оцепенения,  вытянула ногу,  и носок ботинка коснулся твоей
щиколотки.  У  тебя на лице отразилось чуть заметное волнение.  Взгляд замер
где-то в пространстве.  Между бровями залегла складка,  губы дрогнули. Но ты
снисходительно,   со   спокойствием,   с   каким  утренний  свет  постепенно
захватывает ночное  небо,  приняла от  маски  эти  бесплодные усилия.  Маску
распирал  смех.  Не  имея  выхода,  смех  точно  заряжался  электричеством и
парализовал маску.  На  этот раз ей как будто удалось подстрелить добычу.  В
общем,  можно  не  беспокоиться.  Сконцентрировавшись  на  твоих  ощущениях,
передаваемых через  носок ботинка,  маска тоже  прикусила язык  и  предалась
наслаждению безмолвной беседой.
   И в самом деле, вести непринужденную болтовню было опасно. Например, мы
удивительно единодушно заговорили о  садовых деревьях;  у  обоих  неожиданно
возникла тема женщины, не имеющей детей; в аллегориях, образных выражениях я
стал  непроизвольно  употреблять  химические  термины  -  если  я  буду  так
неосторожен,  появятся горы улик,  которые могут предать маску. Мне кажется,
человек  загаживает  жизнь  собственными  испражнениями  чаще,   чем  собака
останавливается у столбов.
   Но  мне  был  нанесен  жестокий  удар.  Невозмутимость,  с  которой  ты
позволяла соблазнять себя,  не укладывалась в моем сознании,  но я прекрасно
представлял себе,  насколько привлекательным было это для маски,  -  вот что
явилось  для  меня  страшным  ударом.  И  ведь  моя  нога,  касавшаяся твоей
щиколотки,  была действительно моей ногой,  и  я это отчетливо сознавал,  но
если   не   сосредоточить  всех   сил,   то   я   получу   лишь   косвенные,
несфокусированные   впечатления,    точно   далекие   события,   порожденные
воображением:  коль скоро я  отторгнут от лица,  то отторгнут и  от тела.  Я
предчувствовал это,  но стоило столкнуться с подобным фактом -  и меня всего
переворачивало от  боли.  Если такое происходит со мной из-за щиколотки,  то
смогу ли я сохранить самообладание,  когда пойму, что все твое тело доступно
прикосновениям? Смогу ли я тогда противиться побуждению сорвать маску? Смогу
ли  я,  при  возросшем давлении,  сохранять форму  нашего сюрреалистического
треугольника, и так уже напряженного до предела?..


x x x

   С  каким трудом,  стиснув зубы,  терпел я  эту  пытку в  номере дешевой
гостиницы.  Не  сорвав  маску,  не  задушив  себя,  я  скрутил  себя  грубой
соломенной веревкой,  затолкал в  мешок,  оставив только дырки для  глаз,  и
вынужден был смотреть,  как ты  отдаешься.  Вопль бессилия застрял у  меня в
горле.  Слишком просто!  Более чем просто!  После встречи не  прошло и  пяти
часов -  как все просто!  Если бы ты хоть для виду сопротивлялась...  Ну,  а
сколько  часов  удовлетворили бы  меня?  Шесть  часов?  Семь  часов?  Восемь
часов?..  Глупость  какая,  комичные рассуждения...  распутство твое  так  и
останется распутством, пройдет ли пять часов, пятьдесят или пятьсот.
   Но почему же тогда не положил я конец этому порочному треугольнику?  Из
мести? Возможно. Было и это, были, думаю, и другие мотивы. Если бы просто из
мести,  то, пожалуй, я поступил бы правильнее всего, тут же сорвав маску. Но
я  трусил.  Больше  всего  я,  конечно,  боялся  жестоких  поступков  маски,
безжалостно перевернувшей,  разбившей всю мою спокойную жизнь,  ну и,  кроме
того, еще страшнее был бы возврат к тем дням затворничества, когда у меня не
было  лица.   Страх  питал  страх,  и  я,  точно  безногая  птица,  лишенная
возможности опуститься на землю,  вынужден был все летать и  летать.  Но это
еще не все...  Если я  действительно не в силах вынести такое -  есть другой
выход: маска остается живой и убивает тебя... твоя неверность неопровержима,
но,  к счастью, в маске я имею алиби... неверность - серьезная вина... маска
сможет вполне удовлетвориться...
   Но я не сделал и этого. Почему? Возможно, потому, что не хотел потерять
тебя?  Нет,  именно не желая потерять тебя,  я имел достаточно оснований для
убийства. Бессмысленно искать разумность в ревности. Смотри, что происходит:
тогда ты упорно отвергала меня,  не глядела в мою сторону,  а сейчас лежишь,
распластавшись под маской!  Жаль,  что свет был погашен и  я  не мог увидеть
всего собственными глазами,  но...  твой подбородок,  в  котором удивительно
сожительствовали зрелость и незрелость...  темная родинка под мышкой... шрам
от   операции  аппендицита...   пучок  вьющихся  волос...   Над   всем  этим
надругались,  всем завладели.  Если бы только это было в  моих силах,  я  бы
хотел рассмотреть всю тебя при ярком дневном свете.  Ты  увидела и  отвергла
обиталище пиявок,  ты увидела и  приняла маску и  поэтому не в праве была бы
возмущаться, что увидели тебя. Но свет мне был ни к чему. Во-первых, я бы не
мог снять очки. И главное, на моем теле были тоже различные отметки: шрам на
бедре,  оставшийся от  того  раза,  когда  мы  давным-давно вместе ходили на
лыжах, и многие другие, о которых я не знал, а ты, скорее всего, знала.
   Вместо глаз  я  мобилизовал все,  что  может  ощущать -  колени,  руки,
ладони,  пальцы, язык, нос, уши, - бросил их в атаку, чтобы завладеть тобой.
Не упуская ничего,  что служило бы сигналом,  исходящим от твоего тела, - ни
дыхания,  ни вздоха,  ни движения суставов, ни сокращения мышц, ни выделений
кожи, ни судороги голосовых связок.
   И  все же  мне бы не хотелось превращаться в  обыкновенного палача.  Из
меня были выжаты все соки, я ссыхался и в то же время должен был терпеть эту
безнравственность,  терпеть эту  борьбу.  В  такой  агонии  и  смерть теряла
предполагавшуюся в  ней остроту,  и  убийство выглядело всего лишь небольшим
варварством... Что же, по-твоему, заставило меня стерпеть все это? Возможно,
это покажется тебе странным -  достоинство, которое ты продолжала сохранять,
хотя над тобой надругались. Пожалуй, "достоинство" звучит несколько странно.
Нет,  это совсем не было насилием, не было и односторонним беззаконием маски
- ты ни разу,  ничем не показала,  что отвергаешь ее,  и значит,  тебя нужно
считать скорее соучастницей.  А  когда соучастник держится с достоинством со
своим компаньоном,  это выглядит смешно.  Правильнее, видимо, сказать, что у
тебя был  вид  уверенной в  себе соучастницы.  Поэтому,  как бы  отчаянно ни
боролась маска,  она не  смогла превратиться в  развратника,  не говоря уж о
насильнике.  Ты оставалась буквально недоступной.  Но факт остается фактом -
ты безнравственна и  неверна.  И факт остается фактом -  ревность бурлила во
мне,  как деготь в котле,  как дым,  вырывающийся из трубы после дождя,  как
горячий источник,  кипящий вместе с  грязью.  Но  случилось непредвиденное -
встав в  неприступную позу,  ты в  конце концов не подчинилась маске,  и это
поразило меня, потрясло.
   Нельзя сказать, чтобы мне удалось полностью постичь, что заставило тебя
без  всяких  колебаний  пойти  на   прелюбодеяние.   Наверно,   все  же   не
чувственность.  Если  бы  чувственность,  ты  должна  была  бы  тогда  более
откровенно кокетничать.  Но ты,  точно совершая обряд,  с  начала и до конца
усердно  сохраняла  невозмутимость.   Я   действительно  не   понимаю.   Что
происходило в тебе? Я не мог уловить и намека. Плохо еще и то, что выросшее,
укоренившееся чувство поражения до самого конца