вот ассигнования...  хотя они и
не  были непосредственно связаны с  моими планами,  касающимися маски...  но
дело есть дело,  и я должен был все продумать как следует. Когда мои коллеги
заговорили об  ассигнованиях,  я  понял,  что  они  считают это определенным
тактическим ходом с моей стороны. Действительно, активно поддерживая желание
группы молодых сотрудников,  я раньше согласился на организацию специального
сектора,  но, когда дело дошло до ассигнований, получилось, что я отступился
от  своих слов.  Это не было,  конечно,  ни интригой,  ни завистью,  ни злым
умыслом,  ни какими-либо другими, заранее продуманными маневрами, хотя они и
называли так мой поступок.  Особо хвастаться мне нечем -  просто я  забыл об
этом.  Если меня обвинят в  недостаточно серьезном отношении к  работе,  мне
кажется,  я должен покорно принять это обвинение. Прежде я почти не сознавал
этого, но после их слов как-то очень остро почувствовал, что с некоторых пор
начал терять интерес к работе. Хоть это и не особенно приятно признавать, но
не  сказалось ли  здесь влияние пиявок?  Если  оставить в  стороне некоторые
угрызения  совести,  откровенно  говоря,  их  протест  подействовал на  меня
освежающе.  Ведь со мной обращались как с равным -  не в пример тем деланным
улыбкам, с которыми встречали раньше калеку...
   Но какое все-таки открытие сделал я на "Выставке масок Но", на которой,
как я писал в конце предыдущей тетради,  мне,  кажется, удалось окончательно
разрешить важнейший вопрос - выбор лица?
   Писать об этом так грустно. Выражение лица - не потайная дверь, которую
скрывают от постороннего взора,  а парадный вход,  и поэтому его сознательно
так строят и так украшают, чтобы он услаждал глаз приходящего. Оно - письмо,
а совсем не рекламный листок,  который посылают, не задумываясь над тем, кто
его  получит,  и  поэтому не  может существовать без адресата.  Убедившись в
правильности своих выкладок, я тут же решил предоставить тебе право выбора и
таким образом с  облегчением снял тяжесть со своих плеч.  Теперь в  мою игру
сразу заиграли двое.
   В  тот  вечер -  вечер цвета глины,  когда мутный туман,  точно грязная
вода,  клубясь,  поднялся вверх,  на час раньше обычного затянул небо и свет
грязных фонарей,  вызывающе делал то,  что  не  подвластно ему,  -  подгонял
время...  я,  двигаясь в людской толпе,  все густевшей по мере приближения к
вокзалу,  снова  сделал  попытку  войти  в  роль  насильника,  чтобы  как-то
освободиться от  невыносимого чувства  одиночества,  преследовавшего меня  с
того момента,  как я  расстался с  тем человеком.  Но  если не встретиться с
кем-то один на один,  как это было в ресторане универмага,  ничего, пожалуй,
не получится. Когда люди образовывают толпу, пусть даже и эту отвратительную
толчею  воскресного вечера,  их  лица,  как  амебы,  протягивая  друг  другу
ложноножки,  создают цепь,  и в ней нигде нет ни щелки, в которую можно было
бы втиснуться.  Но все равно я уже не был так раздражен,  как раньше,  когда
выходил из  дому.  Я  даже мог позволить себе признать,  что сверкающее море
света,  которое,  разрывая туман,  плыло, дышало, волновалось, действительно
великолепно.   Может  быть,   потому,  что  теперь  у  меня  был  совершенно
определенный план.  С таким трудом купленный слепок лица из альгината калия,
который я нес в портфеле под мышкой,  был невыносимо тяжелым...  но, правда,
уравновешивался  тяжестью  бинтов  на  моем  лице,   насквозь  пропитавшихся
туманом...  в  общем,  у меня был план,  и я мог попытаться осуществить его.
Надежды на этот план, я думаю, и смягчили, пусть чуточку, мое сердце.
   Да,  так  вот в  тот вечер...  мое сердце широко открылось тебе,  будто
преграда перед  ним  исчезла.  И  это  не  было  просто  пассивной надеждой,
связанной со  стремлением взвалить на  тебя  выбор...  это  не  было простым
побуждением,  связанным с  тем,  что  подготовка закончилась и  я  подошел к
этапу,  когда  должна была  вот-вот  появиться маска...  как  бы  это  лучше
сказать...  наивно,  как ребенок,  мягко,  точно переступая босыми ногами по
траве, я сокращал и сокращал расстояние между нами.
   Возможно,  это спокойствие и уверенность,  вызванные тем, что я получил
возможность заманить тебя в  сообщники,  пусть косвенные,  для  изготовления
маски -  работы,  требующей одиночества.  Для меня,  что ни говори,  ты была
чужаком номер один.  Нет,  я употребляю эти слова не в отрицательном смысле.
Ты -  первая, к кому я должен восстановить тропинку, ты та, чье имя я должен
написать на первом своем письме,  вот в  каком смысле назвал я  тебя чужаком
номер один.  (...В любом случае я просто не мог лишиться тебя. Потерять тебя
означало для меня потерять весь мир.)


x x x

   Но  в  тот миг,  как я  столкнулся с  тобой лицом к  лицу,  надежды мои
превратились в бесформенную кучу,  точно вынутая из воды морская трава. Я бы
не хотел быть неправильно понятым. Я совсем не собираюсь придираться к тому,
как  ты  меня  встретила.  Я  далек  от  этого  -  ты  сочувствовала  мне  с
великодушием, превосходящим великодушие. Кроме того случая, когда не пустила
к себе под юбку.  Во многом,  несомненно, следовало винить и меня или, лучше
сказать,  именно меня.  Как писал поэт:  всегда ли имеешь ты право на любовь
того, кого любишь?
   В   тот   день  ты   встретила  меня,   как  обычно,   с   ненавязчивой
предупредительностью  или,  вернее,  с  ненавязчивым  состраданием.  И  наше
молчание тоже было обычным.
   Сколько  же  времени прошло  с  тех  пор,  как  между  нами  воцарилось
молчание, будто умолк сломанный музыкальный инструмент.
   Наши ежедневные разговоры,  обмен старыми новостями не прекратились, но
свелись к минимуму и приобрели чисто символический характер. Но я и не думаю
обвинять тебя  в  этом.  Я  прекрасно понимаю,  что  это  была частица твоей
жалости. Сломанный инструмент всегда фальшивит. Пусть лучше молчит. Для меня
это  было горькое молчание -  для  тебя,  несомненно,  во  много раз  горше.
Потому-то  я  и  должен  был  как-то  использовать  этот  случай,  чтобы  мы
поговорили еще раз - я так на это надеялся...
   Но все равно,  как было бы хорошо, если бы ты по крайней мере спросила,
куда  я  ходил.  Ведь за  последнее время это  необычный случай,  чтобы я  в
воскресенье с раннего утра на целый день ушел из дому -  а ты не выказала ни
малейшего удивления.
   Ты  быстро отрегулировала огонь  в  печке  и  сразу же  возвратилась на
кухню,  не  успела принести горячую салфетку,  как снова убежала посмотреть,
согрелась ли  вода в  ванне.  Ты  вроде бы  и  не  оставляла меня,  но и  не
старалась быть ближе. Конечно, любая хозяйка ведет себя в своем доме так же,
как  ты,  но  я  хочу  сказать вот  о  чем  -  о  твоей слишком рассчитанной
уравновешенности в  те  минуты.  Ты  действительно была на редкость искусна.
Стремясь придать нашему молчанию естественность,  ты с точностью электронных
весов отмеряла время.
   Чтобы сломать молчание,  я решил показать, что рассердился, но и это не
помогло.  Увидев твои отважные усилия, я сразу же сник, поняв, что мне снова
дали  остро почувствовать,  насколько я  бессмысленно самонадеян.  Застывшее
между нами ледяное поле молчания оказалось, видимо, гораздо массивнее, чем я
предполагал.  Совсем не  тоненькая корка  льда,  которую растопил бы  первый
попавшийся предлог.  Все подготовленные мной по дороге вопросы -  или поводы
для разговора - были не более чем огоньком спички, упавшей на айсберг.
   Я,  конечно,  не был настолько оптимистичен,  чтобы думать, будто смогу
поставить перед тобой образцы двух  типов лица и  сказать,  подделываясь под
заправского торговца, ну, какой нравится тебе больше? Первое условие - чтобы
моя  маска не  бросалась в  глаза как  маска,  и  поэтому мне  не  следовало
раскрывать истинный смысл своего вопроса. Иначе я дождусь лишь злых насмешек
и  колкостей.  И  теперь,  поскольку я  не  собираюсь воздействовать на тебя
гипнотически,  вопросы мои должны быть,  естественно,  более косвенными.  Но
дальше этого мои планы не шли,  и удача,  которую я с трудом ухватил, потому
что я,  как хороший сыщик,  не жалел ног,  - эта удача чуть ли не обернулась
для меня провалом,  но я  все равно надеялся,  что в  нужную минуту смогу ее
использовать по назначению. Например, я с легким сердцем разбирал лица своих
друзей, непроизвольно протягивая ниточку к твоим вкусам.
   Но ты не была рыбой,  удовлетворяющейся молчанием.  Молчание -  тяжелое
испытание для тебя.  Не кто иной,  как я сам, страдал, когда мне приходилось
говорить с кем-либо о случившемся со мной,  и именно ты, зная это, старалась
поддержать меня...  Ругая себя за лицемерие,  я  молча прошел мимо молчания,
вернулся в свой кабинет, запер в шкаф инструменты для формовки и сегодняшний
трофей,  а потом,  как обычно,  начал разматывать бинты,  чтобы смазать лицо
кремом и сделать ежедневный массаж. Но рука вдруг остановилась да полпути, и
я заблудился в диалоге с несуществующим собеседником.
   "Нет,  это не  простая приманка...  Сколько десятков калорий огня нужно
для  того,  чтобы растопить это  молчание?  Это знает только мое потерянное,
лицо. Может быть, маска и есть ответ?.. Но если не будет твоего совета, я не
смогу сделать маску...  Так, может быть, лучше все бросить?.. Но если где-то
не разорвать этот порочный круг,  то будет повторяться одно и  то же,  как в
той  дурацкой орлянке.  Но  все  равно терять надежду не  следует.  Если  не
удастся  растопить  весь  лед  молчания,   нужно  попытаться  развести  хоть
маленький - только руки погреть - костер..."
   Точно водолаз, надевающий свой костюм, я снова тщательно намотал бинты.
С  выставленным напоказ  обиталищем пиявок  я  лишался уверенности,  которая
позволила бы мне преодолеть гнет молчания.
   Чтобы  скрыть сковавшее меня  напряжение,  безразличной походкой кошки,
будто ничего не произошло, я вернулся в гостиную. Делая вид, что углубился в
вечернюю газету, краешком глаза я следил, как ты ходила на кухню и из кухни.
Ты не улыбалась, но у тебя, когда ты делала то одно, то другое, ни на миг не
переставая двигаться, было такое удивительно легкое выражение лица, точно ты
вот-вот улыбнешься.  Это было в  самом деле удивительное выражение,  которое
появилось у тебя непроизвольно,  и я даже подумал:  не было ли самым главным
стимулом,  заставившим меня сделать тебе предложение,  именно то,  что я был
неожиданно очарован этим выражением твоего лица?
   (Не писал ли я уже об этом?  Ладно,  если и повторюсь,  не страшно. Для
меня,  ищущего смысл в выражении лица, оно было как свет маяка. Даже сейчас,
когда я  это пишу и  думаю о тебе,  первое,  что всплывает перед глазами,  -
снова то  выражение твоего лица.  В  ту  самую секунду,  как на твоем внешне
бесстрастном лице  появилась  улыбка,  в  выражении  его  неожиданно  что-то
засверкало,  и все, освещенное этим светом, вдруг почувствовало уверенность,
подтверждение своего  существования...)  Щедро  даря  это  выражение  окнам,
стенам,  лампам -  всему,  что тебя окружало, но только не мне, только в мою
сторону ты не могла заставить себя повернуться.  И  хотя я считал это вполне
естественным и ни на что,  в общем,  не надеялся,  я вдруг почувствовал, что
мне было бы вполне достаточно,  если бы удалось заставить тебя повернуться в
мою сторону, чтобы увидеть выражение твоего лица.
   - Поговорим.
   Но когда ты повернулась ко мне, то выражение уже исчезло.
   - Сегодня я ходил в кино.
   Ты ждала,  что я скажу дальше,  заглядывая в щели между бинтами с таким
вниманием, что его даже нельзя было принять за внимание.
   - Нет,  не  потому,  что хотел посмотреть фильм.  Просто мне нужна была
темнота.  Когда идешь по улице с таким лицом,  начинает овладевать сознание,
что делаешь что-то плохое.  Странная это штука -  лицо...  Раньше я совсем о
нем не думал,  а как только его не стало,  мне кажется, что от меня оторвана
половина мира...
   - Какой был фильм?
   - Не  помню.  Наверно,  потому,  что совсем потерял голову.  Меня вдруг
настигла идея  насилия.  И  тогда  я,  точно  спасаясь от  дождя,  влетел  в
ближайший кинотеатр...
   - А где этот кинотеатр?
   - Не все ли равно где. Мне нужна была темнота.
   Ты осуждающе поджала губы. Но глаза грустно прищурились, показывая, что
не только меня ты обвиняешь.  Меня охватило жестокое раскаяние.  Я не должен
был этого делать. Нужно было говорить совсем о другом.
   - ...Так вот,  тогда-то я и подумал.  Может быть, стоит иногда ходить в
кино.  Там  все зрители будто берут напрокат у  актеров лица и  надевают их.
Никому не нужно свое собственное лицо.  Кино -  это такое место,  куда ходят
для того, чтобы, уплатив деньги, на какое-то время поменяться лицами.
   - Да, пожалуй, иногда ходить в кино стоит.
   - Я  думаю,  не  подходят только  фильмы,  в  которых не  нравятся лица
актеров.  Верно? Ведь идешь, чтобы взять напрокат эти лица и надеть на себя.
Поэтому, не придись они точно, половина интереса пропадает.
   - А разве нет фильмов без актеров? Ну, например, документальные...
   - Не имеет значения.  Пусть в них нет актеров,  лица-то все равно есть.
Даже рыбы,  даже насекомые имеют какую-то  физиономию.  Даже стулья и  столы
имеют свое лицо, которое может нравиться или не нравиться.
   - Но кто захочет смотреть фильм, нацепив рыбью морду?
   Ты затрепетала,  как бабочка,  наслаждаясь шуткой. Права была, конечно,
ты. Несомненно, лучше молчать, чем вытаскивать на свет эту рыбью морду.
   - Нет,  ты ошибаешься.  Речь идет совсем не о моем лице. Лица-то у меня
ведь нет,  а значит, оно не может ни нравиться, ни не нравиться. Ты - другое
дело.  Для тебя не может не быть вопроса,  с какими актерами фильм ты хочешь
смотреть.
   - Что б  ты ни говорил,  все равно мне нравятся фильмы без актеров.  Не
получаю никакого удовольствия ни от трагедии, ни от комедии.
   - Ну почему, ну почему ты всегда стараешься меня утешать!
   Непроизвольно тон  у  меня  стал резким,  мне  как-то  все  вдруг стало
безразлично,  и  под бинтами я  скорчил отвратительную гримасу,  которую все
равно никто не  мог  увидеть.  Может быть,  оттого,  что  снова стало жарко,
пиявки закопошились, и все лицо вокруг них загорелось зудом.
   Это не было молчание,  которое можно преодолеть таким способом. С какой
стороны мы ни подступали к разговору, он все время замирал на одной и той же
точке.  У  меня не хватило духа продолжать,  и я замолчал.  Наше молчание не
было безмолвием,  возникшим оттого,  что  уже все сказано.  Это было горькое
молчание, когда весь наш разговор рассыпался на мелкие кусочки.


x x x

   Потом  в  течение  нескольких  недель  я  продолжал  двигаться  в  этом
молчании,  механически, точно передвигая взятые напрокат суставы. Но однажды
я  вдруг  заметил,  что  лиственница за  окном  играет на  ветру  тоненькими
зеленоватыми  побегами,   оповещая,   что  вот-вот  наступит  лето.  Так  же
неожиданно пришло и  мое  решение.  Это  случилось в  тот  вечер,  когда  я,
помнишь, вдруг закричал во время еды - что послужило поводом, забыл:
   - Ну скажи мне,  скажи,  что заставляет тебя жить со мной!  -  Я  знал,
каким бы громким ни был мой крик, он оставался всего лишь частью молчания, и
не  в  силах взглянуть тебе прямо в  лицо,  уставился на обметку петли цвета
вялой зелени,  выглядывавшую из-под маленькой зеленой пуговички на груди. И,
стараясь не спасовать перед собственным голосом, продолжал вопить: - Отвечай
сейчас же,  отвечай!  Почему ты не разводишься со мной?  Сейчас нужна полная
ясность -  это в  наших с  тобой интересах.  Просто по инерции?  Говори,  не
стесняйся.  Нельзя  насильно  заставлять себя  делать  то,  в  чем  сама  не
убеждена...
   Когда я,  выговорившись,  заперся в  своем кабинете,  то  был в  жалком
состоянии,  как  бумажный  змей,  попавший  под  дождь.  Какая  связь  может
существовать между мной -  человеком,  закатившим по  поводу такого пустяка,
как  лица,  подобную безумную сцену,  и  мной -  руководителем лаборатории с
жалованьем 97  тысяч иен?  И  чем больше я  думал,  тем больше превращался в
разодранный змей,  от  которого остались наконец одни  дранки -  вся  бумага
разлезлась...
   И когда остались одни дранки и я пришел в себя,  то понял, что грубые и
обидные слова,  брошенные тебе в лицо, я должен был обратить как раз к себе.
Да,  мы женаты уже восемь лет.  Восемь лет - срок немалый. Во всяком случае,
достаточный, чтобы ответить друг за друга, кто что любит из еды, кто чего не
любит.  Ну,  а  если мы можем представлять друг друга во вкусах,  касающихся
еды,  то разве не можем делать то же,  когда речь идет о лицах?  Значит,  не
было  никакой  необходимости попусту выискивать в  нашем  молчании тему  для
разговора.
   Я  начал судорожно копаться в  своей памяти.  Где-то  непременно должно
быть завещание, в котором ты назначаешь меня своим душеприказчиком. Не может
не быть.  А если мы были так далеки друг от друга еще до несчастного случая,
что же я тогда стараюсь возвратить,  затевая всю эту возню с маской? Значит,
мне  просто нечего возвращать.  И  поскольку нет  абсолютно ничего,  что  мы
должны были скрывать друг от друга все эти восемь лет,  которые протекли без
всяких событий, мне нечего сомневаться в этом сейчас, когда я огражден более
толстой,  чем мои бинты,  стеной отчуждения.  Следовательно,  я  уже потерял
право  требовать что-либо.  Коль  скоро я  ничего не  потерял,  то  не  могу
требовать и возмещения.  Может быть,  мне следует примириться с тем, что мой
первоначальный облик тоже маска,  и, не сопротивляясь, удовлетвориться своим
нынешним положением?
   ...Проблема весьма важная...  сам факт,  что я  считал ее  важной,  был
чрезвычайно  важен.   Следовательно,  просто  даже  из  самолюбия  я  должен
выполнить миссию душеприказчика. Эта работа не особенно привлекала меня, но,
мобилизовав все воспоминания, впечатления, разговоры, я создал твою модель и
стал припоминать,  какие черты лица нравились тебе, и, поставив себя на твое
место,   попытался  вспомнить  выражение  лиц  разных  мужчин.   Я   испытал
отвратительное чувство,  будто за воротник влезла гусеница.  Но прежде,  чем
определить,  что  представляют собой все  эти  мужчины,  необходимо поточнее
установить,  что  представляешь собой  ты?  Линза должна,  безусловно,  быть
твердо зафиксирована.  Если она будет колыхаться,  как медуза,  то смотри не
смотри -  ничего не  увидишь.  И  сейчас,  когда я  изо  всех  сил  старался
рассмотреть тебя,  ты,  казалось,  то превращалась в точку, то в линию, то в
плоскость и,  наконец,  стала  бесформенной пустотой и  проскользнула сквозь
сеть пяти моих чувств.
   Я оторопел.  Что же я видел, к чему обращался, с каким чувством жил это
совсем не  короткое время.  Неужели я  так  мало  знал  о  тебе?  Я  замер в
растерянности перед твоим внутренним миром -  неведомой областью,  окутанной
безбрежным молочным туманом.  Мне стало так стыдно, что я готов был намотать
на свое лицо еще столько же бинтов.
   Но  может  быть,  наоборот,  хорошо,  что  однажды я  оказался так  вот
припертым к стене.  Я выбросил из-за воротника гусеницу,  взял себя в руки и
вернулся в гостиную -  ты сидела, спрятав лицо в ладони, перед телевизором с
выключенным звуком.  Наверно,  тихо плакала.  Стоило мне это увидеть,  как я
сразу же понял,  что возможно совсем другое объяснение, почему я оказался не
способен быть твоим душеприказчиком.
   Нельзя,  пожалуй,  утверждать,  что я был идеальным душеприказчиком. Во
всяком случае,  с уверенностью можно сказать,  что наше общение с тобой было
односторонним,  я  даже не представлял себе,  что ты можешь проявлять особый
интерес  к  мужскому  лицу.  К  чему  же  это  привело?  Теперь  я  вынужден
превратиться в  полное подобие сводника!  Разве это не  обычная форма брака,
когда с самого начала отбрасывается вопрос о том, каковы вкусы твоей будущей
жены в отношении мужского лица (вкусы в еде -  другое дело). Когда мужчина и
женщин