еще я подумал, что Линсейд, похоже, знал, что говорит. А потом до меня дошло, как же это подло - лежать в постели с Алисией и думать о Линсейде. И я поспешил выкинуть его из головы.
     Первой заговорила Алисия:
     - Этого не было, ясно? Меня здесь не было. Мы не занимались сексом. Никто не должен знать - ни Линсейд, ни персонал, ни больные, никто. Если у кого-то возникнут подозрения, я буду все отрицать до последнего вздоха. Если ты кому-нибудь скажешь, я назову тебя лжецом, скажу, что ты все выдумал, сочинил себе болезненную фантазию. Ясно?
     - Ясно, - ответил я.
     - Хорошо, - сказала она уже мягче, свернулась клубком, прижалась ко мне, снова стала нежной, ласковой, быть может даже любящей.
     Хотел бы я знать, сколько времени это продлится.

10

     Я не знаю, действительно ли я спал с Алисией в ту ночь. Я знаю, что она лежала рядом, когда я заснул, и знаю, что ее не было рядом, когда я проснулся, - так что, возможно, вообще ничего не было. А еще я знаю, что мне снилось, будто занимаюсь сексом с Алисией, но утром события ночи кажутся такими призрачными.
     Меня разбудил стук в дверь. Я привстал, увидел, что Алисии нет рядом, и почти обрадовался. Пусть и не так сильно, как Алисия, но я тоже хотел скрыть случившееся, и мне не очень-то улыбалось, чтобы нас застиг в постели кто-то из тех, кто мог сейчас стучать.
     Я встал, приоткрыл дверь и обнаружил за ней Реймонда.
     - Не желаете приобрести беспошлинные товары, сэр? Шутка.
     Я непонимающе смотрел на него. На этот раз Реймонд не прихватил столик на колесиках, не предлагал кофе, а открыв дверь пошире, я увидел, что он не один. За его спиной стояли остальные девять пациентов клиники Линсейда. Они выстроились вдоль хижины молчаливой неровной шеренгой. Одни взирали на меня с надеждой, другие - с мольбой, третьи не скрывали своего возбуждения, четвертые вообще прятали глаза. Но все они, казалось, сознавали великую значимость своего визита. Я посмотрел на часы. Шесть часов утра.
     - Какого черта вы хотите от меня в шесть часов утра в субботу?
     Никто не произнес ни слова. Когда же молчание стало мучительным, вперед снова вытолкнули Реймонда.
     - Мы вам принесли кое-что почитать, - сказал он.
     И они принялись передавать по цепочке картонную коробку - словно пожарное ведро; коробка легла на порог хижины. Крышку откинули, и я увидел, что коробка доверху забита бумагой, машинописными листами. Пациенты прибыли сдать мне свои сочинения - десять вариаций на тему "Луна и грош". Меня потрясла, даже ошеломила их необычайная производительность. В коробке должно было поместиться не меньше тысячи страниц - по сто страниц на больного. Да это не просто плодовитость, это маниакальная плодовитость. Придется как следует потрудиться, чтобы прочесть все это, хотя именно чтения мне недоставало всю неделю.
     - Спасибо, - сказал я. - Большое спасибо. Я встречусь с вами, как только смогу.
     - Мы могли бы погулять тут неподалеку, пока вы почитаете, - сказал Реймонд.
     - Нет. Вам бы не понравилось, если бы я стоял у вас над душой, пока вы пишете, правда?
     Пациенты согласились с разумностью моего довода и торжественной, скорбной процессией двинулись прочь. Наверное, следовало вернуться в постель, к снам об Алисии, но коробка, полная исписанных листов, неудержимо манила. Я оделся и приготовился трудиться. Я чувствовал себя удивительно бодро. Наконец-то появилась хоть какая-то работа. Ведь именно для этого я здесь.
     Я достал из ящика листы и разделил их - разложил на десять стопок. Задача оказалась труднее, чем я предполагал. Страницы не были пронумерованы, и не в каждой рукописи имелись логически понятные начало или концовка, но с помощью здравого смысла, интуиции и шрифтовых особенностей я разобрался.
     После чего приступил к чтению. Я не стал читать каждую рукопись от начала до конца - мне не терпелось познакомиться с авторскими стилями. Я наугад выбирал то страницу, то начало абзаца, то пару предложений. Я смаковал вкус, аромат и смысл предстоящей работы. Но вскоре я все-таки вернулся к началу - хотя нельзя сказать, что в этих работах имелось какое-то начало - и принялся читать и перечитывать сочинения. Скрупулезно, тщательно, добросовестно.
     В этих работах было что угодно, и большинство не имело ни малейшего отношения к названию "Луна и грош", чему я, в общем-то, порадовался, хотя, как ни странно, в одном из сочинений подробно пересказывалась история Чарльза Стрикленда и его жизни на Таити, - по крайней мере, на первый взгляд. Я говорю "на первый взгляд", потому что не очень хорошо помнил оригинал: в те годы Сомерсет Моэм был так же в не моде, как и сейчас.
     Остальные работы оказались более "творческими".
     Воспоминания о детстве и отрочестве, что пришлись на эпоху, когда урбанизм был не таким жестким, машин и преступлений было поменьше, а климат получше. Странная, чуть эротическая фантазия о наивной девочке-подростке, ее приглашают в английский загородный дом, похожий на клинику Линсейда, где она знакомится с эксцентричным семейством, которое вовлекает ее в изощренные, но вполне безобидные сексуальные затеи.
     Поток сознания на сотню с лишним страниц - без абзацев и пунктуации, путаный, бессвязный и непонятный рассказ о любви, боли, отчаянии и тому подобном. Еще одно сочинение болтливо повествовало о глубокой и очень духовной радости, которую приносят танцы нагишом.
     Имелся также отчет о футбольном матче, дотошный, с кучей отупляющих подробностей, запись каждого движения, каждого паса, каждой тактической задумки, каждого спорного решения, каждой перемены в настроении болельщиков. На чтение отчета потребовалось почти столько же времени, сколько длится матч, но, возможно, в этом и заключался весь смысл. Работа эта обладала неуклюжей, извращенной силой, но читать ее было занятием на редкость малоприятным, хоть я понимал, что приехал сюда не ради удовольствий. Более занимательным оказался рассказ о "Боинге-747": у пилота случилось пищевое отравление, и отважный бортпроводник совершает вынужденную посадку на крошечный вулканический остров, и делает он это достойно и эффектно.
     Как ни странно, наиболее читабельным было сочинение, представлявшее собой длинный список "любопытных фактов": самый плодовитый драматург в мире - Лопе де Вега; в 1873 году Марк Твен запатентовал альбом с клейкими страницами для хранения вырезок; Марокко - первая страна, которая признала Соединенные Штаты, и так далее.
     Еще одна работа, совсем короткая - по причинам вполне очевидным, - сводилась к веренице анаграмм: "писцы" и "спицы", "каприз" и "приказ", "полковник" и "клоповник". Некоторые были довольно остроумными, но в целом работа не имела ровным счетом никакого смысла. Анаграммы ни во что не складывались. Просто анаграммы.
     Только два сочинения по-настоящему взволновали меня, - наверное, это равносильно признанию, что они были хорошо написаны. В одном рассказ велся от первого лица: исповедь женщины, которая так рассердилась на своего младенца, что схватила его за ноги и высунула в окно пятого этажа, а свободной рукой подбросила монетку, решая, ронять его или нет. Монета упала орлом вверх, ребенок разбился насмерть.
     Последняя работа показалась мне по-настоящему безумной. То было описание убийства: преследование, схватка, удары ножом, увечья и, наконец, анатомически точное описание расчленения молодой женщины на автостоянке паба под названием "Луна и грош". У меня хватило ума не принимать этот рассказ за описание реального события или даже события, о котором автор грезит, но точные и яркие подробности свидетельствовали, что автор болен и потенциально опасен, - хотя, конечно, я отдавал себе отчет, что, наверное, чересчур остро реагирую, чересчур драматизирую.
     Далеко не сразу я осознал, что ни одно из сочинений не подписано. Как-то странно. Разумеется, объясняться это могло скромностью авторов или отсутствием у них честолюбия, но я угадывал какой-то скрытый смысл. Я был далек от того, чтобы искать заговор, но, вполне возможно, больные действительно решили хранить анонимность. Я попробовал убедить себя, что это вовсе не так плохо и поможет мне без предубеждения оценить тексты. Но кого я хотел обмануть? Даже если мне не хотелось развлекаться банальной игрой в угадайку, нежелание узнать правду было бы не очень естественным.
     Кое-какие предположения не потребовали особых усилий. Считается, что мужской стиль всегда можно отличить от женского, стиль старика - от стиля молодого, стиль откровенно сумасшедшего - от стиля скрытого психа. Кое-какие выводы напрашивались сами собой. О вынужденном приземлении наверняка написал Реймонд. Отчет о футбольном матче, должно быть, принадлежит Морин, женщине в футбольной форме. Сочинение о танцах нагишом наверняка написала Черити. Если бы от меня потребовали угадать, кто написал работу об изнасиловании и убийстве на стоянке у паба, я уверенно указал бы на Андерса.
     Но стоило мне подумать об этом, как я тут же понял, что слишком спешу с выводами. Ведь вполне возможно, что такой человек, как Андерс, который в реальной жизни буквально излучает агрессию, вовсе не испытывает потребности писать о насилии. Возможно, эта жестокая фантазия принадлежит более спокойному, более безобидному с виду пациенту - как говорится, в тихом омуте черти водятся - или даже пациентке, которая таким способом пытается вытеснить свои страхи. И точно так же, пусть и не столь драматично, тяга к футбольной форме вовсе не обязательно свидетельствует о склонности к маниакально подробным футбольным отчетам. Может, все как раз наоборот. Опять же, если проводишь значительную часть времени, отплясывая голышом, то, может, и не захочется об этом писать. Если нельзя судить о книге по обложке, то, вероятно, нельзя судить о душевнобольных по их литературным опусам. Но что тогда делать с этими опусами?
     Ну, можно провести все выходные в мучительном изучении писанины. Можно делать пометки и примечания. Можно выделить понравившиеся куски. Можно сопроводить тексты ремарками о том, как выразить то же самое проще и яснее. Можно без особого педантизма исправить некоторые орфографические и грамматические ошибки. Все это я сделал.
     Естественно, большинство работ не заслуживало столь дотошного изучения, и оно не пошло им на пользу, но я считал, что обязан с максимальным уважением отнестись к стараниям больных. А кроме того, я всю неделю провел в праздности и беспокойстве и потому теперь с головой погрузился в работу.
     Несколько раз меня все же отвлекли. Периодически в хижину заглядывал Реймонд с вопросом, не принести ли подушки и одеяла, а Кок в своей металлической шапочке явился с миской супа и тушеным мясом. Временами я чувствовал, что за мной наблюдают. Больные маячили в стороне от хижины, следя за мной через окна и пытаясь разглядеть мою реакцию на их произведения.
     Я изо всех сил демонстрировал, что отношусь к их трудам с должной степенью ответственности и серьезности, читаю сочинения тщательно, внимательно, но в то же время без лишней придирчивости. Но такие идеи непросто передать без помощи слов, и сознание, что за мной наблюдают, мешало сосредоточиться. Донельзя смущенный, я листал сочинения, утратив всякие представления о естественном поведении. Я был человеком читающим.
     Куда более важной и приятной помехой оказалась Алисия. Меня отвлекало не ее физическое присутствие, увы, не сама она во плоти и крови, я не столь уж требователен - нет, отвлекали меня мысли об Алисии и о минувшей ночи. Я беспрестанно напоминал себе, что ночью она приходила ко мне в хижину, мы занимались сексом, и было так чудесно, пусть и немного странно, хотя, наверное, чудесно, потому что странно. Я наконец получил то, о чем мечтал. Честно говоря, я получил гораздо больше, но, наверное, чудесный секс таким и должен быть.
     В голове моей роились вопросы. Я спрашивал себя, что означает наш секс. Нравлюсь ли ей, и придет ли она снова ко мне в хижину? Станет ли она приходить регулярно? Или изредка? А может, каждую ночь, хочу я того или нет? Значит ли это, что отныне моя жизнь в клинике Линсейда станет гораздо приятнее? Или, напротив, еще больше усложнится? Ждет ли Алисия от меня того же, чего жду от нее я? И знаю ли я вообще, чего жду от нее?
     Вопросы эти были далеко не риторическими, но я понимал, что бессмысленно искать ответы. Придется жить в полной неопределенности - и такая перспектива отнюдь не ужасала. Сама возможность будущего, где есть Алисия, обещание секса с ней, близости с ней, придавали мне сил, - по крайней мере, пока.
     В воскресенье завершалась моя первая неделя в клинике Линсейда. Неделя выдалась тяжкой во всех отношениях, но я ее пережил, и к вечеру воскресенья, на славу потрудившись над первой порцией сочинений, чувствовал, что нахожусь не в самой плохой форме. У меня появились виды на будущее.
     А потом ко мне опять явился Линсейд, но даже его визит не выбил меня из колеи. Если в его прошлое появление мой письменный стол был девственно чист, теперь на нем лежало около тысячи машинописных страниц. Теперь я походил на человека, который что-то делает.
     - Как быстро меняется жизнь, - сказал Линсейд, заходя в хижину. - У вас впечатляющий улов.
     - Да, написано много, - согласился я. - Хотите почитать?
     Казалось, он колеблется, но я подозревал, каков будет ответ, и не ошибся.
     - Нет. Считаю, что это не совсем правильно. Возможно, я тем самым вторгнусь на вашу территорию. Я очень хочу знать, на что способны больные, однако... - Еще немного раздумий напоказ, а потом:
     - Думаю, будет лучше, если вы просто напишете отчет.
     - Хорошо, - сказал я, - если вы считаете, что можете доверить мне анализ этих сочинений. Я ведь не психолог.
     - Я полностью вам доверяю. - Линсейд собрался удалиться, но я не мог позволить ему уйти так просто.
     - Есть один вопрос, по которому я хотел бы проконсультироваться с вами, - сказал я, и он не смог отказаться. - Ни на одном сочинении нет имени автора.
     - Вы им говорили подписать работы?
     - Я вообще им ничего не говорил. Говорили вы.
     Другой, возможно, решил бы, что я его обвиняю - как минимум в забывчивости, - но не Линсейд. Он лишь заметил:
     - Знаете, это интересно. Думаю, мы наблюдаем проявление коллективного сознания больных.
     Я понятия не имел, о чем он говорит, и, наверное, проще всего было бы спросить напрямую, но я воздержался. Не хотелось подбрасывать ему еще один повод покрасоваться.
     - Буду иметь это в виду, - сказал я. - Хотя мне понятно, почему некоторые не захотели поставить свое имя.
     - Почему же?
     - Кое-кто пишет весьма болезненно, жестокие и опасные фантазии об убийстве.
     - Опасные?
     - Ну, наверное, излишне говорить, что я не столь наивен, чтобы считать, будто он или она действительно совершил или мечтает совершить все, что описано в сочинении, и все же если ему или ей в голову приходят такие фантазии, то...
     - То - что?
     - То я считаю, что за ним или за ней нужно внимательно следить.
     - Да, Грегори, мы следим за больными. Именно поэтому они здесь.
     Меня явно унижали.
     - Не думаю, что у вас есть причины для волнений, Грегори. В конце концов, это всего лишь слова, написанные на бумаге. А не палки и камни.
     - Ну да, - нерешительно протянул я, - но...
     - Никаких "но", Грегори. Возможно, человек, описавший эти насильственные фантазии, и стремится растревожить вас, возможно, он пытается манипулировать вами, заставить вступить в этот самый разговор со мной.
     - Возможно...
     - В таком случае наш долг - не поддаваться манипуляции, не беспокоиться и не вести этот разговор.
     Мне бы его уверенность. Я не мог избавиться от мысли, что если автор этого сочинения совершит жуткое преступление на сексуальной почве - неважно, в клинике или за ее пределами, сейчас или позднее, - то вряд ли слова "Да, мы не беспокоились, потому что считали, что это не палки с камнями" станут оправданием, моральным или же юридическим.
     - Может, и так, - сказал я, но Линсейд уже потерял интерес и ко мне, и к нашему разговору.
     Повысив голос, он гортанно проговорил:
     - Тогда завтра в девять часов утра отчет должен лежать у меня на столе. Далее вы встретитесь с пациентами и сообщите о своей оценке. И не считайте нужным проявлять снисходительность.
     С тем он и ушел. А я остался наедине с перспективой написать отчет и встретиться с пациентами; и то и другое, по идее, должно было меня пугать, но, к моему удивлению, нисколько не пугало. Если Линсейд желает получить отчет к девяти утра, он его получит. Отчет будет кратким, четким, здравомыслящим и с толикой иронии; он будет радикально отличаться от тех текстов, за чтением которых я провел выходные. Что касается встречи с пациентами и вынесения вердикта, то я предпочитал смотреть на это занятие как на коллективное обсуждение. Я не стану сообщать свое мнение о сочинениях, не стану оценивать их по десятибалльной шкале. Мы просто поближе познакомимся. Я задам несколько вопросов, они поделятся мнением о написанном. Попрошу их почитать отрывки. Время пройдет быстро. Это будет похоже на Кембридж. В каком-то смысле. Я справлюсь.

11

     На следующее утро, ровно в девять, я постучал в дверь кабинета Линсейда. В руке я держал аккуратно отпечатанную страницу с отчетом об излияниях пациентов. Линсейд пригласил меня войти, и, пока он читал мой отчет, я стоял рядом с его столом. В отчете говорилось то, о чем я уже упоминал: работы маниакальны, депрессивны, навязчивы, наивны, самоотносимы, туманны, чарующи в одном смысле, отталкивающи в другом. Я не мог не написать, что рамки темы "Луна и грош" могли ограничить творческий потенциал больных (правда, если учесть, что лишь редкие работы имели хоть какое-то отношение к теме, критика звучала не особенно убедительно). В конце отчета я выражал мнение, что еще очень рано делать выводы. Линсейд прочел отчет внимательно, но быстро, словно демонстрировал навыки, освоенные на курсах скорочтения.
     - Написано хорошо, - сказал он, закончив. - Есть пара эффектных фраз, но, откровенно говоря, при вашем немалом литературном таланте я ожидал больше критических суждений и субъективных оценок.
     - Вы имеете в виду, понравилось мне или нет?
     - Я имею в виду, хорошо написано или плохо.
     - В каком смысле - хорошо?
     - В смысле возможности публикации.
     - Публикации?
     Я немного растерялся. Неужели он действительно считает, что за серыми дверями клиники заперт литературный гений? Неужели он думает, что пациенты могут с первого раза создать что-то действительно стоящее? И неужели он действительно полагает, будто никто лучше писателя не способен оценить, можно публиковать произведение или нет? Я подозревал, что у большинства литераторов представления об этом весьма смутные. Возможно, Линсейду стоило пригласить на работу редактора - кого-то вроде Николы.
     Я смог лишь добавить:
     - Думаю, об этом пока рано говорить.
     - Знаю, что рано, - согласился Линсейд, - но если человек не может предвидеть будущее, значит, у него вообще нет будущего.
     Хоть я и сомневался в справедливости этого утверждения, но все же вскоре снова стоял в лекционном зале. На этот раз мы с пациентами были одни. Санитары не появились, да и Алисия не маячила у дальней стены, и отчасти это, наверное, означало доверие. Мне доверяли, что я не устрою пожар.
     Я вышел из-за кафедры и расставил по кругу одиннадцать стульев. В памяти засели виденные в кино сцены групповой терапии, а также круглый стол короля Артура - способ дать понять, что здесь нет ни любимчиков, ни даже ведущего. Больные смущенно расселись; кто-то нервно дергался, кто-то прихорашивался, кто-то горбился.
     Я разделил увесистую пачку на десять частей и разложил листы на полу в центре круга.
     - Давайте начнем с того, что каждый возьмет свою работу, - сказал я.
     Хитрость была слишком очевидной и прямолинейной, но я хотел попробовать. Не сработало. Никто не пошевелился. Все десять молчали. Вот так: я хорошо потрудился, все выходные бултыхался в словесных болотах их творений - а