но клиника Линсейда вызывала у нее страх.
     - Смотрите, как бы вас там не заперли и не выбросили ключ, - сказала Рут, театрально содрогнувшись.
     - Они не настолько меня любят, - отозвался я.
     Алисия ждала меня у ворот. Я удивился, но мне хватило ума не возомнить, будто она соскучилась. Электронным ключом она открыла ворота, и мы въехали на территорию. Рут волком посмотрела на Алисию, вылезла из машины, чуть ли не бегом обогнула ее и принялась энергично выгружать коробки. Ее энтузиазм меня слегка удивил, но затем я сообразил, что причина очень проста: Рут не терпится отсюда убраться. Как только все коробки оказались на земле, она горячо поцеловала меня в губы и быстро села за руль. Я ничего не имел против поспешного отъезда Рут, поскольку и так провел в ее обществе полдня, но вот таскать коробки в одиночку мне совсем не улыбалось. Если пациенты собираются мило вести себя со мной, самое время начать. Алисия махнула электронным ключом, ворота открылись, и "вольво" сорвался с места, после чего ворота вновь задвинулись. Status quo был восстановлен - ну или почти восстановлен.
     - Что это? - спросила Алисия.
     - Вот, раздобыл немного книг для библиотеки.
     - Что это за книги?
     - Да всякие, - ответил я.
     Она открыла ближайшую коробку и заглянула внутрь.
     - Боже мой, - вскрикнула Алисия и унеслась прочь в полной панике.
     Я проводил ее озадаченным взглядом.
     Когда она вернулась с Линсейдом, понятнее мне не стало. Линсейд разглядывал меня с раздражением и жалостью.
     - Во-первых, я хочу сказать, Грегори, что не сержусь на вас. Если на кого я и сержусь, то на себя. Прежде чем продолжать, я должен взглянуть на ваши книги. Будьте так любезны, перенесите их в мой кабинет.
     Он удалился, а я остался наедине с Алисией. Она на меня сердилась, и я не понимал почему.
     - Я решил, что библиотека без единой книги бессмысленна, - сказал я, не догадываясь, в чем мне следует оправдываться.
     - Вам еще многому предстоит научиться, Грегори, - сказала Алисия и последовала за Линсейдом.
     Оставшись без помощи, я отволок первые две коробки в кабинет Линсейда и поставил перед ним и Алисией. Отнеслись они к подношению без сколько-нибудь заметной благосклонности, а по лицу Алисии и вовсе можно было подумать, будто в коробках свежие нечистоты.
     - Это потому, что доктор Линсейд - чернокожий? - вдруг спросила она.
     - Что?
     - Вас возмущает, что представитель черной расы имеет над вами власть?
     Не таким уж я был тогда болваном - как, впрочем, и сейчас не такой уж болван, - чтобы считать, будто у меня нет предрассудков, расовых или каких-либо иных, но я точно знал, что мои проблемы с Линсейдом никак не связаны с цветом его кожи. Да и вообще трудности были скорее у него со мной, чем у меня с ним.
     - Я так не думаю, - ответил я.
     - Значит, - медленно сказала Алисия, - все дело в том, что он начальник?
     Да, время от времени у меня случались трения с начальством, но у кого их не бывает? Я не смог найти лучшего ответа:
     - Мне кажется, желание заполнить библиотеку книгами еще не делает меня бунтарем.
     Линсейд с Алисией согласились, что с абстрактной точки зрения в этом доводе есть резон, но продолжали взирать на меня так, будто я - исчадие ада. Наконец Линсейд принялся доставать книги из коробок и отправил меня за второй партией. Когда я вернулся, содержимое двух первых коробок было вывалено на пол, а Линсейд с Алисией наугад брали книги и внимательно рассматривали.
     - Это хорошая книга? - спросила Алисия.
     Она держала в руках "Одиноких всадников плоскогорий". На обложке, на фоне заката цвета яичного желтка красовались зубастые ковбои и антропоморфные кактусы.
     - Не читал, - сказал я.
     - И все же?
     - О книге нельзя судить по обложке. На безрыбье и рак - рыба.
     Эти штампы придали мне уверенности и лишь слегка обидели Алисию.
     - Буду с вами откровенен, Грегори, - сказал Линсейд. - Существует психиатрическая методика, сейчас уже несколько устаревшая, которая называется библиотерапией.
     - Да?
     - Текст используется в качестве лечебного инструмента.
     - Однако, доктор Линсейд, - вставила Алисия, - тексты должны быть тщательно подобраны врачом для каждого конкретного пациента. Мы не можем пользоваться тем, что подвернется под руку.
     - Вы хотите сказать, что больным не разрешено читать все, что они хотят? - спросил я.
     - Разумеется, не разрешено, - подтвердила Алисия. - Они ведь могут захотеть прочесть текст, который обострит болезнь. Представьте себе, что вы белонефоб и читаете "Голый завтрак" <Роман американского писателя Уильяма Берроуза.>.
     - Белонефоб?
     - Боитесь иголок, - объяснила она.
     - Ну, если бы я был белонефобом, я бы держался от "Голого завтрака" подальше.
     - Но вы не можете знать о содержании до того, как начали читать, ведь так?
     - Возможно; но как только я пойму, что к чему, сразу же брошу. Это самое лучшее, что есть в чтении. Если вам не нравится, вы просто прекращаете читать. Вы ведь не сидите привязанным к креслу перед экраном, с насильственно открытыми глазами и без возможности заткнуть уши. Вы просто закрываете книгу, и она прекращается.
     Линсейд, не пожелавший слушать спор в своем кабинете, жестом велел мне отправляться за третьей партией книг. На этот раз, вернувшись, я подумал, что Линсейд, похоже, тоже спятил. Он методично уродовал книги, расправлялся с обложками, вырывал страницы, а Алисия с восхищением смотрела на него.
     - Что вы делаете? - спросил я.
     - Доктор Линсейд приводит книги к виду, пригодному для употребления пациентами.
     - Подвергает цензуре?
     - Да ладно вам, Грегори, не говорите ерунды, - усмехнулась Алисия.
     - Тогда что?
     Линсейд прекратил рвать страницы и раздраженно взглянул на меня.
     - Наверное, пришло время, - сказал он.
     - Да, - вздохнула Алисия, - наверное, пришло.
     - Хорошо, Грегори. По-видимому, наступил момент, когда мне следует рассказать об основах методики Линсейда.
     Его раздражение вдруг сменилось любезностью и непринужденностью политического деятеля. Линсейд точно знал, что сейчас скажет. Возможно, он уже не раз говорил эти слова отдельным людям или группам - куда более знающим, скептичным или враждебным, чем я. Алисия, наверняка слышавшая эту речь не один раз, выглядела человеком, который никогда не устает внимать этим мудрым словам.
     - Ради вас я не стану прибегать к специальной терминологии, - сказал Линсейд.
     Я отметил легкое оскорбление, содержавшееся в этой фразе, но что мне было делать? Возразить: "Нет-нет, прошу вас, говорите на медицинском жаргоне, чтобы я ничего не понял"?
     - Позвольте спросить вас, Грегори, - начал Линсейд, - что вы видите, когда смотрите в окно? - Он вскинул руку, дабы я не вздумал отвечать. - На этот вопрос можно ответить по-разному. Вы можете сказать, что видите землю, теннисный корт, хижину писателя. Быть может - одного-двух пациентов или кого-нибудь из обслуживающего персонала. Возможно, вы видите деревья и небо. Возможно, солнце и облака. Возможно, вы слишком привыкли к виду из этого окна. Возможно, вы не видите ничего примечательного. Тогда вы посмотрите в окно и скажете, что вообще ничего не видите.
     Я бы так вряд ли сказал, но возражать не стал.
     - Но что было, когда вы сегодня отправились в город? Вы видели рекламные щиты, афиши. Возможно, вы заходили в магазины и смотрели там телевизор. Быть может, видели газету или журнал. Возможно - мальчика в футболке с портретом поп-звезды. Вы наверняка заходили в книжный магазин и видели различные обложки, иллюстрации и фотографии авторов. Количество образов, виденных вами во внешнем мире, бесконечно превосходит количество образов, которые вы видите в клинике.
     - Мне кажется, я понял, к чему вы клоните.
     - Сомневаюсь. Давайте поставим вопрос иначе: сколько сумасшедших вы видели в своей жизни? Как вы узнали, что они сумасшедшие? И сколько сумасшедших вы видели по телевизору и в кино? Можно ли определить сумасшествие по внешнему виду? У них были всклокоченные волосы, они закатывали глаза? Каковы признаки сумасшедших? Одеваются ли они, как Наполеон? И откуда вы знаете, как выглядел Наполеон? Вот вы видели Наполеона во плоти или же только на картинках? - Он упер в меня взгляд, требуя ответа. - Так видели или нет?
     - Нет, конечно, я никогда не видел Наполеона во плоти.
     - Но если вы попадаете сюда в треуголке и рука ваша заложена за мундир, мы все понимаем, что вы - Наполеон. И еще мы понимаем, что вы сошли с ума. Мы воспринимаем внешние признаки, семиотику, если угодно. Я доходчиво излагаю?
     - Ну, до некоторой степени, - ответил я.
     - Послушайте, Грегори, у меня нет никакого желания ссылаться на Библию, но - "не сотвори себе кумира и образа его". Только в данном случае у нас - не ложные образы Бога, а ложные образы мира. Человеческая среда переполнена рукотворными образами, и они мешают. Вносят путаницу. Человек находится под постоянной бомбежкой: картины, фотографии, иллюстрации, мультфильмы, комиксы, кинофильмы, телевидение. И в некоторых случаях - даже слишком часто - эта бомбежка в буквальном смысле сводит людей с ума.
     Линсейд улыбнулся с мрачным удовлетворением.
     - Но так было не всегда. Когда-то вы видели то, что видели. Вы видели предметы такими, какие они есть. Либо предмет есть, либо его нет. Мир был миром. Он был самим собой, а не своим образом, не дешевой копией. И жизнь тогда была лучше, чем сейчас. Люди здоровее, счастливее, разумнее. А почему? Грубо говоря, потому что на выходе должно быть столько же, сколько на входе, ибо ты получаешь только то, что вкладываешь. Глядя на своих пациентов, я вижу, сколько сумбура у них на выходе. Но как может быть иначе, когда и на входе у них столь же сумбурно? Наша задача в клинике Линсейда проста, но нелегка. Нам нужно регулировать вход, остановить поток образов. Перекрыть кран. Пусть собака видит кролика. Настоящего кролика, а не его изображение. Я доходчиво излагаю?
     - Кажется, да, - сказал я.
     - Мы имеем десять пациентов с различными формами сумасшествия. Их объединяет то, что они видели слишком много образов. Поэтому в первую очередь мы оберегаем их от источника безумия. Поймите, мы не против визуальных раздражителей как таковых. Мы не возражаем, если наши пациенты будут смотреть в окно, но мы не позволяем им смотреть на картины и фотографии видов из окна. Наши пациенты могут сколько угодно смотреть на цветы, но натюрморты с цветами у нас под запретом.
     - И этикетки на консервных банках, - добавил я. Кое-что встало на свое место.
     - Именно. Таким образом мы создаем среду, свободную от образов. Никакого телевизора, никаких фильмов, никаких книг с картинками, никаких журналов в глянцевых обложках, никаких расписных рубашек или обоев и так далее.
     - И из газет вырезаются фотографии.
     - Вы очень наблюдательны. Наверное, это отличительное свойство писателей. Меня обвиняли в мещанском отношении к культурным ценностям. Но это не так. Мы не против изобразительного искусства, мы против предметно-изобразительного искусства. С исламским искусством никаких проблем нет. Джексон Поллок - все нормально. Ротко, возможно, тоже. Хокни - однозначно нет <Марк Ротко (1903 - 1970) - американский абстракционист русского происхождения; излюбленный мотив - квадраты и прямоугольники. Дэвид Хокни (р. 1937) - английский художник, график, фотограф.>. Цветовая мешанина - пожалуйста, портреты - ни в коем случае; в отношении кубистов я не уверен, но, думаю, лучше перестраховаться, чем потом жалеть. Да и, честно говоря, что такое немножко мещанства рядом со столь благой целью? В любом случае, вы сами пришли к такому выводу.
     - Разве?
     - Да. Мне кажется, что изложенная мною дилемма является сутью "Воскового человека". Разве нет?
     Я уклончиво хмыкнул, допуская возможность такого толкования.
     - Видите ли, самая первая задача методики Линсейда - оградить пациентов. Оградить от образов. И подобная стратегия приносит значительное улучшение. Но, возвращаясь во внешний мир, они тем самым возвращаются к исходному состоянию. Мы должны каким-то образом сделать так, чтобы они стали менее восприимчивы к образам, научить их ограждать себя. Для этого нам нужен язык: язык - последняя перегородка, защищающая нас от анархии образов. Мы ставим заслон входящим образам, мы заменяем их языком. Затем мы переворачиваем полюса; понуждаем пациентов посредством сочинительства создать собственную перегородку. Понятно?
     - Перегородку, - повторил я.
     - Я знал, что вы поймете.
     Понял ли я? Не знаю. Я прекрасно сознавал свое невежество в психологии, и все же теория Линсейда показалась мне не очень убедительной. Естественно, вслух я ничего не сказал. Я не стал спорить. Я все равно не знал как.
     - Я понимаю, о чем вы думаете, - сказал Линсейд. - Вы думаете, все так просто, что в это трудно поверить. Доверьтесь нам, Грегори, - очень скоро вы сами во всем убедитесь.
     - Да, убедитесь, - поддакнула Алисия.
     - Хорошо, - согласился я.
     - Да, очень хорошо, Грегори, - похвалил Линсейд. - Я знал, что методика Линсейда не может быть выше вашего понимания.
     Он издевается надо мной? Точно я не знал. Меня, как и всякого истинного либерала, тошнило от того потока жидкой кашицы, которую выдавали средства массовой информации (их уже тогда так называли). Кое-кто из нас читал Маршалла Маклюэна <Герберт Маршалл Маклюэн (1911 - 1980) - канадский социолог, теоретик медиа-культуры, автор книги "Medium is the message" о средствах массовой коммуникации.> и пытался проникнуться идеей, что средства - это цель, что наше общество вскоре вновь разделится по племенному признаку, но не думаю, чтобы многие воспринимали его идеи всерьез. Даже если нам нравились определенные направления рок-музыки, определенные фильмы и телепередачи, большинство по-прежнему считало, что мир с каждой минутой становится все тупее и нелепее и что средства массовой информации, перегруженные образами, несут за это немалую долю ответственности.
     Выходит, в идеях Линсейда, возможно, что-то есть. Что-то. Диагноз его вполне мог быть верным. С другой стороны, определение "методика Линсейда" представлялось мне слишком напыщенным для процесса, сводившегося к тому, чтобы запихнуть человека в пустую комнату с выключенным телевизором. А также к уродованию книг.
     Кроме того, у меня имелись сомнения, что нескольких сочинений хватит, чтобы научить пациентов защищаться в иллюстрированном мире. С одной стороны, я испытывал огромное облегчение от того, что в методе Линсейда нет ничего зловещего - оргий, например; но, с другой стороны, я хотел знать, все ли мне рассказали. А еще я очень хотел знать, чем же занимаются больные в кабинете Линсейда за опущенными жалюзи, - да, если на то пошло, и Алисия.
     - Вам нужно время, чтобы переварить все, что я вам рассказал, - произнес Линсейд. - Вам нужно упаковать книги, которые я уже проверил, и перенести их в библиотеку, а я займусь остальными.
     Я вовсе не был уверен, что мне это нужно, но подчинился. Занятие было тяжелым и утомительным, но я с радостью покинул и кабинет Линсейда, и его самого. То, что рассказал доктор, было удивительно и одновременно до ужаса очевидно. Возможно, мне следовало самому до всего дойти. Почему я не обратил внимания, что в клинике нет ни одной картинки? Примерно так же я чувствовал себя, когда мне впервые рассказали о сексе: это было так странно и невероятно, но в то же время объясняло все. Но если начинал об этом думать, то все становилось еще более странным и невероятным и вопросов возникало даже больше, чем ответов.
     Наиболее очевидный вопрос, который первым приходил на ум (о методике Линсейда, а не о сексе), такой: действительно ли десять обитателей клиники видели больше образов, чем все остальные люди? Если весь мир сходит с ума от избытка образов, то чем эти десять отличаются от всех остальных? Может, весь мир повсеместно и в равной степени безумен? Несомненно, причины безумия этих людей гораздо разнообразнее и сложнее. А если одинаковый диагноз представляется сомнительным, то еще сомнительнее выглядит одинаковое лечение. Но с другой стороны, мне ли об этом судить?
     Был уже поздний вечер, когда Линсейд изувечил последнюю книгу, а я перетащил остатки в библиотеку. Я достал книги из коробок и хаотично расставил их по полкам. Завтра разберу их и расставлю по алфавиту, быть может призвав на помощь пару пациентов. Я даже подумал, не назначить ли кого-нибудь библиотекарем. Несмотря на запредельную усталость, я еще немного посидел в библиотеке, с гордостью разглядывая заполнившиеся стеллажи. Немаленькую работу я сегодня провернул. Конечно, подборка книг получилась весьма странная, и странность эта усугублялась вырванными страницами и отсутствием обложек, но это гораздо, гораздо лучше, чем ничего.
     Я уже собирался вернуться к себе в хижину и лечь спать, но, выглянув в окно, увидел, что в саду что-то происходит. Там орудовал Линсейд. Из вырванных страниц и обложек он развел небольшой костер и теперь стоял перед танцующим пламенем. Выглядел Линсейд зловеще и величественно. В нем угадывались возбуждение и веселье, он переминался с ноги на ногу, словно желая сплясать вокруг огня. Глядя на него, я подумал, уж не безумен ли сам доктор. Но затем отбросил эту мысль, сказав себе, что я просто насмотрелся дурного кино.

15

     На следующее утро я проснулся в хорошем настроении, и на то опять были все основания. Я решил остаться в клинике. Я заключил с больными сделку - точнее, они заключили сделку со мной, - и, главное, мне наконец рассказали, в чем суть методики Линсейда.
     Для хорошего расположения духа имелось несколько причин, но, думаю, главная заключалась в том, что у меня появилось дело. Сегодня я приведу в порядок библиотеку. Наверное, глупо радоваться такому занятию, но в сравнении с праздностью последних двух недель оно казалось дьявольски увлекательным. К тому же у меня была цель. Как только я разберу книги, смогу наконец то почитать. Даже в этой помойке из третьеразрядного и искалеченного чтива наверняка найдется то, что хоть как-то сумеет отвлечь и развлечь такого ненасытного читателя, как я, - и тогда моя жизнь станет еще лучше.
     Большую часть дня я раскладывал книги по темам и алфавиту. Я наслаждался трудоемкостью этого дела и потому старательно растягивал удовольствие. Я никого не просил мне помочь, и никто не вызвался добровольно. Лишь когда с сортировкой было покончено, в библиотеку ввалились Байрон с Андерсом. Вели они себя как гибрид университетских бонз и главарей мафии. Два дона. Они внимательно оглядели библиотеку. Казалось, их нисколько не впечатлила проделанная мною работа. Без всякого интереса Байрон спросил:
     - Кто ваш любимый писатель?
     Вопрос был неожиданным, но я честно ответил:
     - Шекспир.
     Андерс хрипло фыркнул, и я не понял, чем вызвана такая реакция - моим ответом или чем-то еще. Может, он и выказал бы меньше презрения, если бы я назвал Гарольда Роббинса или Джеки Коллинз, но я сильно в этом сомневался. Байрон повел себя не столь негативно.
     - Неплохой ответ, - сказал он. - Банальный, но неплохой. А самый нелюбимый?
     - Гарольд Роббинс? - предложил я. - Джеки Коллинз?
     Андерс снова фыркнул, но на этот раз без намека на литературную критику. Просто фыркнул.
     - Андерс не самый ревностный читатель, - сказал Байрон. - Зато он ревностный писатель.
     - Вы все здесь такие, разве нет? - спросил я.
     - Некоторые в большей степени, чем другие, но я понимаю, что вы имеете в виду, - согласился Байрон. - Значит, Линсейд изложил вам свою методику. - Интересно, откуда он это узнал. - И что вы о ней думаете?
     Расставляя книги, я с превеликим удовольствием вообще о ней не думал. Слишком все сложно и слишком много вопросов. Возможно, я хороший читатель, но мыслитель весьма посредственный. Поэтому я не знал, что ответить Байрону, да и в любом случае сомневался, насколько этично и разумно обсуждать доктора с его пациентами.
     - Думаю, это очен