ому-то домой и воображаем дом. Слышим по телефону знакомый голос и представляем себе черты собеседника. А если голос незнакомый, разве мы не домысливаем лицо, визуально органичное особенностям голоса?
     - Я не могу перестать думать о вас, - сказал я в качестве признания.
     - И что это значит?
     - Полагаю, это значит, что у клиники Линсейда есть преподаватель литературной композиции.
     - Прекрасно, - сказала Алисия.
     Голос ее звучал холодно и не так радостно, как мне хотелось, но я убедил себя, что работа - не то место, где дают волю чувствам. Я понятия не имел, что она там делает и в чем именно заключаются ее обязанности, но с легкостью уговорил себя, что у нее нет ни малейшей возможности шептать в трубку нежные глупости. Поэтому я тоже перешел на деловой тон. Задал несколько обыденных вопросов: о работе, о жалованье (оказалось больше, чем я мог вообразить), и нужно ли мне подготовиться, и не следует ли до приезда в клинику что-нибудь прочесть или изучить. Но Алисия стала уверять, что я могу положиться на свой природный талант, и я счел за благо довериться ее суждению. В завершение беседы она сказала, что надеется увидеть меня первого числа следующего месяца.
     Сразу же после разговора с Алисией я вручил Джулиану Соммервилю заявление об уходе; я не стал рассказывать, почему оставляю работу и чем собираюсь заняться, а он не выказал никакого интереса. Джулиан даже сказал, что это к лучшему: он, мол, давно чувствовал, что у меня не лежит душа к торговле книгами, а посему он не станет требовать от меня отработать положенный срок. Сочинить правдоподобную историю для родителей оказалось делом посложнее. Понятно, что правду им я сообщить не мог, а поэтому сказал, что мне нужно пожить вне Лондона и разобраться в себе и что я нашел временную работу в одной брайтонской больнице. В те времена, по-моему, целые толпы людей подавались в санитары - уж не знаю почему. Отец и работу в книжном магазине считал недостойной моего образования, один бог знает, что он подумал о карьере санитара, но у нашей семьи было замечательное достоинство: мы никогда не говорили друг другу то, что думаем на самом деле. Это избавило нас от многих и многих неприятностей.
     Оставалось известить домохозяина, что я покидаю его мерзкую комнату, - и после этого я мог смело становиться преподавателем литературной композиции в клинике Линсейда. Я сознавал, что, по большому счету, это самый безрассудный, глупый и захватывающий поступок, какой я когда-либо совершал. Я очень собой гордился.

6

     Приятно было бы думать, что, прибыв в клинику Линсейда, я выглядел на уровне. Конечно, я знал, что внешность, фигура и одежда меня не подведут, однако предпочел бы появиться более эффектно, - например, в открытом спортивном авто, заваленном багажом. Но я приехал на такси, под проливным дождем, и все мои пожитки умещались в дорожной сумке и двух потрепанных хозяйственных пакетах. Я выбрался из такси - казалось, водителю не терпится убраться из этого места - и остался перед запертыми воротами, мокрый и не ведающий, как известить о своем прибытии. Звонка не было, и я никак не мог придумать какого-то способа сообщить, что я здесь. Я ведь предупредил Алисию о своем приезде, и, признаться, меня расстроило, что она не предложила встретить меня на вокзале; даже Рут Харрис была любезнее.
     В мокром сером свете клиника Линсейда выглядела гораздо неприступней, чем в прошлый раз. И угрюмей. На стене я заметил граффити. Кто-то небрежно начертал желтой краской: "Чокнутым сюда". Судя по виду, надпись была старой, и ее давно следовало соскоблить. Пока я над этим размышлял, на другой стороне дороги притормозил автомобиль; пассажир, хамоватый парень, опустил стекло и проорал:
     - В чем дело, кореш? Ты чё, мало чокнутый для них?
     И, взвизгнув мокрой резиной по асфальту, машина унеслась прочь. Да, наверное, я сам напрашивался на остроты, пытаясь под проливным дождем проникнуть в психушку.
     Знал ли я, на что иду? Честно говоря, нет. Я понятия не имел, что творится в клинике Линсейда, как, впрочем, и в любой другой клинике, и у меня было весьма смутное представление о том, что меня ждет, точнее - что ждет Грегори Коллинза. Вы можете спросить, с чего я решил, что вся эта история сойдет мне с рук, и, наверное, самый простой ответ: всерьез я не верил, что сойдет; во всяком случае, что продлится это долго. Я думал, что рано или поздно меня разоблачат, либо кто-нибудь догадается сам, либо меня выдаст Никола, либо я попросту проговорюсь, и тогда со стыдом и смущением мне придется покинуть клинику. Но ничего страшного ведь не случится - я переживу. И не стану сожалеть. Как бы дело ни повернулось, это приключение все равно лучше той жизни, которую я оставил позади. А кроме того, здесь будет - точнее, я надеялся, что здесь будет, - Алисия.
     В те дни вопросы душевного здоровья и нездоровья занимали буквально всех. Ничем не отличаясь от остальных, я почитывал Фрейда и Юнга. Вряд ли нужно говорить, что читал я только самые яркие отрывки, самые пикантные абзацы - о снах, фаллических символах и эдиповом комплексе, о коллективном бессознательном, архетипах и синхронности - и в своем невежестве мнил, что все понимаю. Затем я перешел на отрывки из Крафта-Эбинга и Хейвлока Эллиса <Рихард Крафт-Эбинг (1840 - 1902) - немецкий психоневролог, который первым занялся изучением сексуальной психопатологии; Хейвлок Эллис (1859 - 1939) - английский врач-сексолог.> - про секс и извращения; вполне нормальный выбор, ибо у меня сложилось впечатление, что вся психология сводится лишь к сексу и извращениям. Примерно с таким же настроем я листал и Вильгельма Райха <Вильгельм Райх (1897 - 1957) - немецкий психолог; считал, что политическая свобода невозможна без свободы сексуальной.> - и, как следствие, проникся теорией о связи политических репрессий с подавленной сексуальностью. Можете называть меня идиотом.
     В голове у меня засело еще несколько фамилий, типа Павлов, Скиннер, Адлер и Ранк <Беррес Фредерик Скиннер (1904 - 1990) - американский психолог, видный представитель бихевиоризма. Альфред Адлер (1870 - 1937) - австрийский психиатр, основатель индивидуальной психологии; ввел термин "чувство неполноценности", который впоследствии видоизменился в "комплекс неполноценности". Отто Ранк (1884 - 1939) - австрийский психолог, предположил, что в основе невроза лежит психологическая травма, полученная в процессе рождения.>, но фамилиями все и ограничивалось. Еще в меньшей степени я был знаком с идеями Р. Д. Лэнга и Тимоти Лири <Рональд Дэвид Лэнг (1927 - 1989) - британский психиатр, известный нестандартным подходом к лечению шизофрении. Тимоти Лири (1920 - 1996) - американский психиатр; исследовал влияние наркотических препаратов (прежде всего ЛСД) на психику и нервную систему человека; автор теории о расширении границ человеческого сознания.> и, подобно многим другим, рассматривал безумие как увлекательное духовное путешествие. По убеждению многих, безумие - это просто неспособность жить в согласии с остальным племенем, неспособность или нежелание подчиняться стереотипам поведения. Понятное дело, в таком свете безумие обретало изрядную привлекательность, даже благородство - особенно для людей вроде меня, которые опоздали родиться для того, чтобы стать истинным хиппи или бунтарем, и которым пришлось довольствоваться длинными волосами и спорами с родителями о порочности марихуаны. Безумец же мог видеть мир и себя в этом мире совсем иначе, и его взгляды вся эта масса из люмпенов и заплесневелых буржуа не признавала и не понимала.
     Сюда же вписывался и ЛСД. Его вовсю рекламировали как психический аналог гонок на ворованном авто, возможность ненадолго проникнуть в яркий мир собственного "я". Один знакомый парень в колледже проглотил таблетку за полчаса до выпускных экзаменов и сдал их на удивление неплохо. Однажды и я попробовал - принял небольшую дозу, и хотя поначалу, как и обещалось, цвета, музыка и возвышенные мысли обрели глубину, но вскоре вся эта яркость сменилась тревогой, а затем и параноидальной уверенностью, что в шкафу засела какая-то жуть. Страх был не таким сильным, чтобы считать опыт неудавшимся, но этот случай показал, что мое сознание слишком неустойчиво и не стоит играть с ним в такие игры. Я не сомневался: это прямой путь к безумию.
     Опыта общения с душевнобольными у меня не было, но в университете я сталкивался с теми, у кого съезжала крыша - перед экзаменами или после разрыва с девушкой, - и, честно говоря, эти парни не производили впечатление людей, приобщившихся к высшей истине или высшей реальности. Их проблемы в общем-то ничем не отличались от наших; просто решали они их более демонстративным, отчаянным и саморазрушительным образом.
     Точно так же я ни хрена не знал и о лечении сумасшествия. Я наслушался жутких рассказов и разделял общепринятое мнение о лоботомии и лейкотомии, шоковой терапии и ледяных ваннах, о пилюлях, вызывающих апатию, о спровоцированной инсулиновой коме. Не нужно быть сердобольным либералом, чтобы проникнуться отвращением к подобным методам.
     Поскольку на всех нас повлияли шестидесятые, я знал об эффектных и рискованных методах лечения, которые применялись во имя революции и душевного здоровья, - все эти первородные вопли, имитации родов и оргонные ящики <Оргонные ящики - изобретение Вильгельма Райха, который считал, что причиной психических заболеваний является недостаток "оргонов", частиц космической энергии.>, плавучие резервуары и групповой секс. Меня не удивило, что клиника Линсейда применяет "экспериментальную" методику, но мне хотелось знать, насколько дики здешние эксперименты. Я говорил себе - и не без оснований, - что Алисия не станет впутываться ни во что опасное и сомнительное. А сам факт, что они наняли преподавателя литературной композиции, свидетельствовал, что в клинике не практикуют ничего из ряда вон выходящего. Вот если бы они приглашали учителя актерского мастерства, можно было бы встревожиться.
     Я поймал Алисию на слове и не стал читать книги о сумасшествии и методах лечения, но пару учебников по литературной композиции прочесть пришлось. Я обшарил несколько книжных магазинов и нашел немало книг, уверявших, будто они научат писать, а в некоторых случаях - даже что научат вас, как научить писать других. В одних книгах обнаружились вполне практические и приземленные вещи, другие были просто претенциозными. В некоторых давались простые советы и упражнения, другие упирали на духовное развитие. Разумеется, ни одна не предназначалась для психиатрических учреждений, и, наверное, уже тогда я понял, что не смогу положиться на учебники, но все же купил парочку, и теперь они лежали у меня в дорожной сумке как весьма ценный реквизит.
     Но когда под проливным дождем я стоял у ворот клиники Линсейда, все эти проблемы безумия и методов его лечения казались мне довольно абстрактной штукой. Тогда меня занимала куда более неотложная проблема: как пробраться внутрь? Я не сомневался, что рано или поздно кто-нибудь войдет в ворота или выйдет из них, и тогда я, разумеется, проникну в клинику, и, если бы не дождь, я бы наверняка набрался терпения и подождал. Но дождь лил все сильнее, и укрыться от него было совершенно негде, поэтому я повнимательней присмотрелся к воротам и решил, что, несмотря на внушительную высоту, смогу их одолеть. Ворота украшали чугунные завитушки - есть за что цепляться и на что опираться, если бы кому-то взбрело в голову перелезать через них. И я решил форсировать эту преграду, добежать до главного входа и найти того, кто откроет ворота, чтобы я смог забрать вещи. Затея была не из простых, да и крайней необходимости в ней, если честно, не было, но план не казался таким уж идиотским или безумным.
     Я начал карабкаться вверх, что оказалось гораздо сложнее, чем я предполагал, поскольку мокрое железо скользило и пальцы временами срывались. И все же я сумел добраться до верха более-менее без приключений, перекинул ногу, оседлал ограду, и тут нога моя потеряла опору, я замахал руками и повис на перекладине ворот. С каждой стороны болталось по одной руке и ноге, половина меня находилась в клинике, половина - во внешнем мире, и я отчаянно пытался удержать между ними равновесие. Я старался изо всех сил, возможно даже взывал о помощи, и помощь пришла - в каком-то смысле.
     Из здания клиники выскочили двое мужиков, которых я уже видел. Это были санитары, что увели голую Черити после нашей схватки. Вид у них был деловой и подтянутый - как у спортсменов, вышедших на разминку перед матчем. Хотя я их узнал, они, судя по всему, меня не узнали.
     Глядя, как они карабкаются ко мне, я поначалу даже обрадовался. Вот она, помощь, - думал я. Но их поведение, их движения и возглас: "А ну слазь оттуда, урод чеканутый!" - недвусмысленно намекали, что отнюдь не человеколюбие движет этими людьми. Похоже, они приняли меня за беглого пациента. Санитары попытались стащить меня самым что ни на есть грубым образом. Один вцепился мне в лодыжку и дернул. Я перевалился через ворота и полетел головой вниз, очерчивая окружность, центром которой являлась моя бедная лодыжка; лишь инстинктивно прикрыв голову руками, я не позволил своему черепу вмазаться в мокрый асфальт. Я приземлился на локти и замер, судорожно втягивая воздух, боясь пошевелить сломанными костями. Спустя секунду санитары рывком подняли меня на ноги и поволокли в клинику. Именно туда я и стремился, но мое прибытие произошло не совсем так, как мне хотелось.
     Естественно, мои вещи остались мокнуть под дождем снаружи. Когда санитары втащили меня в дверь и пронесли через приемный покой, где мое трепыхавшееся тело не вызвало никакого интереса у дежурной медсестры, один из санитаров проворчал:
     - Давно пора пустить ток. Иначе этим козлам мозги не вправишь.
     Я попытался что-то сказать, объяснить, что я хотел войти, а не выйти, но от шока и судорожного дыхания речь моя, должен признать, прозвучала не слишком членораздельно. Понятно, санитары решили, что я брежу, и вскоре я понял, что меня толкают по центральному коридору мимо череды одинаковых серых дверей, за которыми обитают больные. Вид одной из дверей санитарам понравился, и мы остановились. Один открыл дверь, а другой швырнул меня в теплую, затхлую, непроглядную тьму. Я услышал, как захлопнулась дверь и щелкнул замок.
     Я находился в палате, обитой чем-то мягким, - очень непривычное ощущение; и в другой ситуации я бы наверняка задумался, к чему бы это, и сообразил, что обитые палаты встречаются скорее в фильмах и комиксах, чем в современной психиатрической практике. Я попытался встать и ткнулся в мягкую стену. Глаза ничего не различали в кромешной тьме, но я предположил, что смотреть здесь особенно и не на что. Поначалу я даже обрадовался, что очутился в этой комнате. По крайней мере, здесь тепло. По крайней мере, я проник в клинику. Но ощущение комфорта продержалось недолго, и вскоре меня одолели более естественные в таких обстоятельствах гнев и возмущение. Страха в тот момент еще не было, поскольку я не сомневался, что вскоре санитары или кто-нибудь другой обнаружат, что в клинике появился лишний больной. После чего, как я мнил, все кинутся извиняться, санитары получат нагоняй от доктора Линсейда, а возможно, и от Алисии. Потом меня с извинениями освободят и станут обращаться со мной, как с лордом, пытаясь загладить вину, а я любезно приму извинения, прощу их и постараюсь увидеть в случившемся смешную сторону. Но надежды эти вскоре угасли.
     Тянулись бесконечные часы, я то стоял, то сидел, то сжимался клубком, то распластывался на полу. Я совершенно потерял счет времени, когда из-за двери наконец донесся шум, а под потолком вспыхнул яркий свет. Комната обрела очертания: она оказалась меньше, уродливее и обыденнее, чем та, что нарисовалась у меня в мозгу. В замке заскрежетал ключ, дверь отворилась, и в комнату вошел доктор Линсейд.
     - Мистер Коллинз, - провозгласил он, - добро пожаловать в клинику Линсейда.
     Никаких извинений, никаких попыток загладить вину. Я был в ярости.
     - Как вы себя чувствуете? - спросил Линсейд.
     Я чуть не лишился дара речи, но все-таки сумел вымолвить:
     - Ни хрена себе! А как, по-вашему, я должен себя чувствовать?
     - Полагаю, вы чувствуете легкую тревогу, обеспокоенность.
     - Очень хорошо, доктор, - сказал я. - Надеюсь, вы меня отсюда выпустите?
     - Скоро, - пообещал он, - но сначала давайте проанализируем ваши чувства.
     - Да пошли вы!
     - Потерпите еще немного, мистер Коллинз, - сказал он, и я не мог помешать его просьбе. - Поначалу, попав в эту комнату, я уверен, вы испытывали гнев, потому что с вами обошлись не так уважительно, как, по вашему мнению, следовало. Но гнев - весьма нестойкая эмоция, ей трудно предаваться долгое время. Затем явился страх, вызванный темнотой, одиночеством, незнакомым местом. В такие мгновения на первый план обычно выползают атавистические страхи, которые часто возникают в темноте. Но время шло, а воображаемые ужасы все никак не сменялись реальными. И вы успокоились. Перестали волноваться. Темнота обволакивала вас дружеским плащом, поддерживая и защищая. Темнота стала источником силы. Вы подчинились ее власти. На вас снизошло спокойствие. Отсутствие света, визуальной сумятицы вызвало у вас ощущение свободы. Вскоре вы уже чувствовали себя как дома.
     - Неужто? - проворчал я. - В самом деле?
     - Да. Если вы заглянете в себя, то, думаю, обнаружите, что так оно и есть. И тогда вы поймете, в чем заключается суть методики, которая применяется в клинике Линсейда.
     - Вы хотите сказать, что со мной так поступили намеренно? Что вы решили испытать на мне свой метод лечения?
     У него не хватило наглости признать, что так оно все и было.
     - Нет, не совсем, - сказал Линсейд. - Санитары действительно допустили ошибку - на мой взгляд, простительную, - но, воспользовавшись случаем, я решил продемонстрировать вам, как ошибку можно обратить в пользу.
     - Для кого - для вас или для меня, доктор?
     Я подумывал, не прыгнуть ли мне на него и не вмазать ли как следует по этой широкой, самодовольной роже. Это было бы так приятно. Но я не стал. Как бы плохо ни прошел твой первый день на новой работе, не стоит ввязываться в драку с начальником, если ты, конечно, не ищешь неприятностей. Вместо этого я потребовал:
     - Выпустите меня. Немедленно.
     Линсейд глубоко вздохнул, словно только что провалился его дерзкий эксперимент - причем исключительно по моей вине, потому что у меня не хватило понимания и чуткости, и ничего изменить уже нельзя. Он признал, что я достаточно натерпелся за эти часы.
     - Можете идти в свою хижину, - сказал он, открывая дверь.
     Меня отпускали. Аудиенция у великого человека окончилась.
     Первым делом я решил взглянуть, что творится с моим скарбом. Я прошел через все здание клиники, миновал приемный покой, миновал стол дежурной медсестры, которая снова не обратила на меня внимания, вышел через главный подъезд и по дорожке направился к воротам, которые, как и прежде, были заперты. А вот и дорога, где я бросил свои вещи, перед тем как забраться на ограду. Пусто. Ничего удивительного. Наверное, те парни в автомобиле вернулись и прибрали мое барахло. Что-то подсказывало: своих пожиток я больше не увижу. С одной стороны, весьма печальная перспектива, поскольку они составляли почти все мое имущество, если не считать нескольких вещей, оставшихся в моей спальне в родительском доме. С другой стороны, нельзя сказать, что это была такая уж великая потеря. Все мое имущество сводилось к ничтожной малости.
     В те времена сплошь и рядом люди объявляли о своем презрении к вещизму, многие даже клялись в антивещизме, но, думаю, мои заверения были искреннее, чем у большинства. Я был готов отнестись к потере философски. Возьмем, к примеру, одежду. Никто по доброй воле не станет расставаться со своей одеждой, но с такой одеждой, как у меня, всякий расстался бы без сожаления. Принято считать, что в семидесятых годах все ходили в серебристых комбинезонах, башмаках на платформе и блестящих куртках, - в общем, наружность у всех была такая, с