ловно они прослушивались в "Рокси Мьюзик" <Британская рок-группа начала 70-х гг., оказавшая заметное влияние на развитие рок-музыки и отличавшаяся экстравагантным для того времени сценическим имиджем.>, но, по-моему, я ни разу не встречал человека, одетого в таком духе. Верно, имелось у меня кое-какое барахло, типичное для семидесятых: фиолетовые клеши и тонкий свитер в обтяжку, да и футболка с портретом Че Гевары у меня тоже наличествовала, но эти тряпки были не более чем шуткой; к тому же носил я их не потому, что они были ультрамодными, и не потому, что из кожи лез вон, чтобы выглядеть типичным "семидесятником", а лишь потому, что одежда такая была вполне обыденной. Я носил ее потому, что такое носили все. И если тряпки пропадали, найти замену не составляло труда.
     То же самое можно было сказать и про остальное содержимое сумок. Несколько книг из классической серии "Пингвина", два учебника по литературной композиции. Их мне было жалко, но и эту потерю вполне можно было восполнить.
     О чем я жалел по-настоящему, так это о бутылке "Белой лошади", которую на счастье подарил мне отец - "чтобы удача была на новом месте", - и о пластиковом пакетике с травкой на три-четыре косяка. Пригодились бы как-нибудь долгим вечером, но, черт побери, это всего лишь виски и всего лишь травка. Не то, из-за чего стоит сильно переживать.
     Еще пропал фотоаппарат. Я не вполне понимал, зачем взял его с собой. Я любил фиксировать свою жизнь - снимать друзей и родных, - и все же сомневался, что стану ходить по клинике и фотографировать пациентов. И тут я вспомнил о единственной невосполнимой потере - о фотографиях, о коробке со снимками всевозможных празднеств, отпусков, свадеб, дней рождения, я на своем первом велосипеде и всякое такое. Именно из этой коробки Грегори взял снимок, который поместили на обложку книги. Имелось там и с полдюжины фотографий обнаженной Николы. Я потратил немало усилий, уговаривая ее позировать. Мне было по-настоящему жаль пропавших снимков, хотя, если вдуматься, - какой смысл в сожалении?
     Я вернулся в клинику, и на этот раз медсестра подняла взгляд.
     - Что-то случилось? - спросила она.
     - Мои вещи остались за воротами. Теперь они исчезли.
     - Зачем же вы оставили их за воротами? - удивилась она. - Их наверняка украли.
     Наверное, так и произошло, но я не мог понять, насмехаются надо мной или утешают, считает ли медсестра меня прыщом из большого города, который вполне заслуживает, чтобы его обчистили скромные аборигены, или же я в ее глазах - неотесанный дурачок, которого скорее нужно пожалеть за наивность, чем осудить. Я не посчитал нужным оправдываться и описывать свои злоключения с санитарами и обитой палатой. Наверное, она и так все знала.
     - Если случайно мои вещи обнаружатся, поставьте меня в известность, хорошо? - спокойно попросил я.
     - Разумеется, - ответила медсестра.
     Эта женщина не излучала дружелюбия, да и в качестве источника информации выглядела так себе, но выбора у меня не было, поэтому я задал несколько важных вопросов.
     - Доктор Кроу сегодня дежурит?
     Медсестра посмотрела на меня как на слабоумного.
     - Если бы я знала - а утверждать это будет большой натяжкой, - я вряд ли бы стала делиться такой информацией с первым встречным. Разве не так?
     - А разве так?
     Она величественно покачала головой.
     - Хорошо, как мне раздобыть здесь какой-нибудь еды?
     По-моему, этот вопрос не мог вызвать ни насмешек, ни снисходительного тона, но медсестра вновь уставилась на меня с таким сочувствием, какое обычно приберегают для полудурков.
     - Вообще-то здесь не гостиница.
     - Знаю, - ответил я. И добавил, призвав на помощь все свои запасы сарказма:
     - Это клиника для умалишенных. Так что я могу понять отсутствие горничных, но не понимаю, почему здесь не должно быть пищи.
     - Совсем не обязательно повышать голос.
     Я вовсе не повышал голос. Мой сарказм был спокойным и негромким, но я не собирался вступать в дискуссию о своих децибелах.
     - Кухня по ночам закрыта, - сказала медсестра. - И кладовая заперта. Рада бы вам помочь, но, по очевидным причинам, ничего поделать я не могу.
     - Ну хорошо, тогда скажите, как добраться до ближайшего паба или закусочной?
     Медсестра усмехнулась:
     - Для этого вам нужно выйти за пределы клиники. Но сначала придется перелезть через стену. А вам этого вряд ли захочется.
     - Нет, точно не захочется, - согласился я.
     И я отправился в хижину писателя, которой предстояло стать моим домом на ближайшее будущее. В голове у меня мелькнула смутная и не особо реалистичная фантазия, будто мои вещи - то ли каким-то чудом, то ли посредством санитаров - оказались в хижине, но вы знаете, как это бывает с фантазиями. Однако в хижине все-таки произошли кое-какие перемены. Теперь в ней стояла корзина с фруктами, ваза с красными гвоздиками и бутылка шампанского. Их расставили на почкообразном столике перед диваном-кроватью так, словно собирались писать натюрморт; еще там лежал конверт, на котором значилось мое имя. Я его вскрыл и нашел открытку от Алисии - с репродукцией картины Джексона Поллока <Джексон Поллок (1912 - 1956) - американский художник-абстракционист; писал свои картины, разбрызгивая по холсту краску.>: черные переплетенные пряди на бежево-сером фоне. Картина называлась "Номер 32", а на обороте были написаны слова: "Добро пожаловать. Алисия". Меня эта записка воодушевила, очень сильно воодушевила, возможно даже больше, чем она того заслуживала, но я хватался за каждую соломинку, способную приободрить.
     Я поступил так, как в моих обстоятельствах поступил бы, наверное, каждый писатель: откупорил бутылку шампанского и выпил ее. На голодный желудок я опьянел со второго стакана. Сжевал пару яблок, чтобы не дойти совсем уж до животного состояния, но фрукты как-то не очень хорошо поглощали алкоголь. И, прикончив бутылку, а на это ушло не так уж много времени, я приготовился впасть в тяжелое забытье. Что и сделал.

7

     Ночь я проспал одетым. А когда проснулся, настроение заметно повысилось - и на то имелись все основания. Сон пошел мне на пользу, и я решил, что нынешний день будет лучше вчерашнего, - в конце концов, куда уж хуже? - начну все сначала. Если понадобится, брошу вызов Линсейду. И больше не стану терпеть вздор медсестер и санитаров. Я получу, что желаю. Я добьюсь, чтобы меня кормили, уважали и, быть может, дали ключи от ворот, а самое главное - я переговорю с Алисией.
     В дверь хижины постучали, затем она мягко отворилась, и вошел худощавый, улыбающийся юноша. Он толкал перед собой столик на колесиках. Одет молодой человек был весьма оригинально: халат с короткими рукавами и стоячим воротником и брюки с пестрым узором. В другой ситуации я принял бы его за повара или стоматолога, но в нынешних обстоятельствах его надраенный, стерильный вид позволял предположить, что передо мной медбрат.
     - Здравствуйте, - сказал он. - Меня зовут Реймонд. Как вы себя чувствуете сегодня?
     - Неплохо, - ответил я.
     - Прошу прощения за беспокойство. Боюсь, клиника Линсейда обошлась с вами не самым приветливым образом.
     Ну наконец-то. Ничего больше и не требовалось; немного сочувствия, намек на извинение.
     - Вы очень точно выразились, - сказал я.
     - Могу я предложить вам чай, кофе, леденцы?
     - Спасибо, кофе.
     Он завозился с кастрюлькой и молочником, налил в маленькую пластиковую чашку густой тепловатый кофе.
     - Не хотите ли пакетик соленого арахиса?
     - Почему бы и нет? - ответил я.
     Он протянул мне орешки, а затем вручил один из тех пакетов, что подают самолетах: в них содержится все, что может понадобиться во время долгого полета, - расческа, зубная паста, бумажное полотенце. В пакете также нашлись маска для сна и наушники, что представлялось явным излишеством, но приятно, что мне дали хоть что-нибудь.
     - Не так много, - сказал Реймонд, - но это самое малое, что мы должны сделать. От имени всех нас я рад приветствовать вас на борту, и если я могу сделать ваш полет более приятным, не стесняйтесь обращаться.
     Я подумал, что он перебарщивает с авиаметафорами, и поднес к губам кофе. Вкус у него был определенно таким же мерзким, как в самолетах.
     Затем я услышал женский голос:
     - На вашем месте я не стала бы увлекаться этим кофе.
     Я повернулся и увидел Алисию в белом халате, знакомых роговых очках и планшетом под мышкой. Она стояла за спиной Реймонда, крепко ухватив его за плечо. Реймонд весь как-то испуганно поник.
     - Не думаю, что он отравлен, - сказала Алисия, - но лишняя осторожность не помешает. Состояние Реймонда постоянно улучшается, но иногда случаются рецидивы.
     У меня во рту остался густой, горький вкус, когда я возвращал Реймонду чашку.
     - Простите, доктор Кроу, - пролепетал он с таким покорным видом, словно готов был припасть к ее ногам.
     - Реймонд, на обратном пути захватите с собой столик, - сказала она.
     Реймонд вышел, не сказав ни слова, и я остался наедине с Алисией.
     - Боже, как я рад вас видеть.
     - Правда?
     - Да, - подтвердил я, слегка разочарованный.
     Могла бы сказать, что тоже рада меня видеть. В прошлый раз мы здесь целовались, терлись друг о друга, все в этой комнате напоминало мне о нашей близости, но поведение Алисии подсказывало, что сегодня ничего такого не ожидается. Она замкнулась в скорлупе своего профессионализма и, хотя сказала, что рада моему прибытию в целости и сохранности, совсем не такой радости я ждал. Еще у меня появилось ощущение, будто Алисия разглядывает меня и разочарована моим видом - помятым, мокрым, грязным. Я начал рассказывать о своем приезде, о воротах, санитарах, мягкой комнате и пропавших вещах, но Алисия не выказала никакого интереса.
     - Болезни роста, - беспечно сказала она.
     - А кроме того, я потерял книги, которые намеревался использовать на занятиях.
     Эта новость вызвала еще меньше интереса.
     - Все будет в порядке, - сказала она. - Честно говоря, уже через пять минут вы должны быть в лекционном зале - расскажете больным, кто вы, почему вы здесь, чем будете заниматься и так далее.
     - Не знаю, готов ли я к этому.
     - Не волнуйтесь. Наши пациенты - не чудовища. А чтобы вам было проще, доктор Линсейд написал для вас вступительную речь. Вам надо только прочесть ее.
     Она протянула мне с десяток листов плотного машинописного текста.
     - Не лучше ли пересказать все своими словами?
     - Нет.
     В ее предложении, наверное, был смысл, поскольку я понятия не имел, чем мне предстоит заниматься.
     - Возможно, вы захотите выкроить пару минут, чтобы ознакомиться с текстом, - сказала Алисия. - А может, и не захотите.
     Наверное, выглядел я обескураженно, и Алисия вдруг провела ладонью по моей небритой щеке. Жест был ободряющим, хотя я подозревал, что щетина только усилила впечатление, что я не совсем в форме. Алисия увидела на полу пустую бутылку из-под шампанского и проговорила, то ли с неодобрением, то ли - мне хотелось думать, что так - с некоторым сожалением:
     - А я надеялась, что мы выпьем ее вместе.
     Я тоже на это надеялся, но если она действительно хотела выпить со мной шампанского, ей следовало написать об этом в открытке, а еще она могла бы встретить меня в хижине. Я постарался не выдать своего раздражения. В конце концов, мне хотелось ей понравиться.
     - Еще будет время для других бутылок, - сказал я.
     Ее нахмуренные брови давали понять, что она в этом не уверена.
     - А мы можем выпить кофе, не испорченный Реймондом?
     - Вы слишком многого хотите, - сказала она.
     Думаю, Алисия кривила душой, но, похоже, сейчас она и в самом деле не собиралась меня чем-то угощать.
     - Пойдемте, вы сможете проглядеть речь по пути в лекционный зал.
     Мне хотелось вымыться и побриться, но Алисия, наверное, упрекнула бы меня в капризности. Грязный и помятый, я поплелся за ней.
     Читать на ходу - занятие не из простых, и я никак не мог вникнуть в смысл написанного. Но волновался я не сильно, ибо подозревал, что первое появление на публике важно не тем, что я скажу, а тем, как скажу. Я должен предстать перед больными уверенным, знающим, умеющим писать, - словом, человеком, который знает, что делает. Несомненно, проще добиться этого в чистой и выглаженной одежде, но я сказал себе, что даже это обстоятельство можно обратить себе на пользу - изобразить неряшливого художника не от мира сего. Я собирался выжать максимум из неудачных обстоятельств.
     Через несколько минут я уже находился в одном зале с пациентами клиники Линсейда. Выражение "лекционный зал" показалось несколько напыщенным для определения этой маленькой и скудно обставленной комнаты. Почти квадратное помещение футов тридцать в длину и ширину. За окном рос густой, неровный кустарник; стены выкрашены в белый цвет, и, похоже, краска давно не освежалась. Я встал за шаткую кафедру и взглянул на людей, которых помимо своей воли воспринимал как зрителей.
     Их было десять - десять пациентов; я думал, будет больше. Шесть мужчин и четыре женщины - срез, хоть и не вполне репрезентативный, всех размеров, форм и возрастов. Почти все были белыми, за исключением двух: совсем молоденькой возбужденной негритянки, почти девочки, которая то и дело подпрыгивала на месте, и пожилой индианки, мирно сидевшей рядом, - образец спокойствия и невозмутимости по сравнению со своей соседкой. Чуть позже я узнал их имена: Карла и Сита.
     Я оглядел собравшихся, украдкой пробуя встретиться с каждым взглядом, установить связь, хотя мне совершенно не хотелось разглядывать их, не хотелось выглядеть излишне любопытным. Зато у них сдерживающие факторы отсутствовали. Они таращились на меня с огромным интересом и каким-то предвкушением, как будто я - артист кабаре и пришел их развлечь, но как именно, они еще не знают. А потому они выжидающе глазели на меня, словно я вот-вот примусь жонглировать, или отбивать чечетку, или затяну блюзовую балладу. Я заподозрил, что сильно их разочарую.
     Первой выступила Алисия:
     - Это Грегори Коллинз, прославленный писатель, который отныне будет работать у нас. Грегори, я хочу вас познакомить с Андерсом, Байроном, Чарльзом Мэннингом, Реймондом, Карлой, Коком, Морин, Ситой, Черити и Максом. Макс, проснись!
     Макс, грузный человек с обрюзгшим лицом, клевал носом в заднем ряду. С виду он не столько спал, сколько пребывал в пьяном отупении, хотя, естественно, я полагал, что у больных нет доступа к спиртному. От окрика Алисии он очнулся и поднял на меня затуманенный взгляд. Тупо отметив мое присутствие, он тут же опустил голову, и я не сомневался: не пройдет и минуты, как он снова погрузится в забытье.
     Чтобы выбить из моей головы все мысли до единой, нет средства лучше, чем скороговоркой зачитать список имен, но я постарался всех запомнить. Два имени мне уже были знакомы. Реймонд, угощавший меня сомнительным кофе, сидел в первом ряду в нескольких футах от кафедры и взирал на меня с карикатурным благоговением; рядом и явно без какого-либо благоговения сидела Черити - женщина, с которой я устроил потасовку в свой первый визит сюда. На этот раз Черити была одета в крестьянскую хламиду - типичное одеяние хиппи, но поскольку голова и даже - как я сейчас увидел - брови у нее были выбриты, она все равно казалась нагой.
     Наголо выбритыми были еще двое пациентов. Я не знал, продиктовано то местной модой или медицинскими соображениями, но даже душевно здоровый человек выглядит довольно странно, если изгибы его черепа выставлены напоказ. Одного пациента с гладким скальпом звали Андерсом. Для скинхеда он был староват, но выглядел вполне угрожающе - хороших новостей от такого типа точно ждать не стоит. Андерс был большим и розовым, а лицо у него - сморщенным, как у горгульи. Казалось, он готов изничтожить меня даже на расстоянии, и я старался не пялиться на него, но, похоже, все же задержал на нем взгляд, поскольку он на мгновение вывернул нижнюю губу, и я успел заметить на внутренней стороне губы татуировку: "Иди на х*й". Звездочка выглядела особенно трогательно.
     Другая лысая голова принадлежала менее грозному персонажу - апатичному дылде, чей череп венчал маленький серебристый шлем, сделанный из фольги. У человека был нелепый вид астронавта-стажера из малобюджетной фантастики. Звали его Кок.
     Рядом с ним сидел человек постарше и весьма примечательной наружности: седые шелковистые волосы и спортивная куртка с гербом. Чарльз Мэннинг. Я так никогда и не узнал, почему его называли полным именем, но такое обращение очень соответствовало его аристократической наружности патриарха. Он выглядел провинциальным адвокатом на отдыхе, хотя впечатление смазывалось тем, что куртка была надета на голое тело. Из-под нее торчали лохматые кусты куда менее шелковистых волос.
     Чарльз Мэннинг обратился ко мне - уважительно и дружески:
     - Вы не возражаете, если я закурю?
     Я-то не возражал, но кто его знает, вдруг своим разрешением я нарушу какое-нибудь здешнее правило. Но не успел я открыть рот, как Андерс выпалил:
     - Да ему насрать, если вы тут даже дотла сгорите.
     Я нервно рассмеялся, Чарльз Мэннинг тоже, а потом, поскольку я не высказал запрет явным образом, достал пастельно-желтую сигарету "Собрание". Из кармана спортивной куртки он извлек зажигалку, с ловкостью фокусника повертел ее в пальцах, зажег сигарету и блаженно затянулся.
     Сигаретный дымок поплыл к Морин - нескладной женщине средних лет с большими глазами и туповатым лицом. Одета она была в футбольную форму сине-бордовых тонов, - по-моему, цвета "Вест Хэма". Морин сидела выпрямив спину и сложив руки на груди, словно позировала для командной фотографии; когда ее ноздрей коснулся табачный дым, она картинно закашлялась, изображая удушье.
     Последним членом группы был угрюмо-задумчивый щеголеватый молодой франт с растрепанными волосами, облаченный в некое подобие сюртука и ботфорт. Расхожее представление - или, по крайней мере, представление второразрядных кинорежиссеров - о страдающем поэте-гении. Его и звали Байрон, но я решил, что это не настоящее имя.
     Все вместе они внушали некоторую тревогу, но, если не считать Андерса, не выглядели слишком жуткими. И я вовсе не считал, что худшую аудиторию для лектора или писателя нельзя придумать. Счесть этих людей паноптикумом было проще всего, но у меня хватило мозгов понять, что они перестанут казаться мне уродцами, как только я познакомлюсь с ними ближе; я надеялся, что они также перестанут пугать меня, перестанут быть скопищем чудачеств и симптомов. Главное, что я ощутил в тот первый день, - ошеломляющее чувство собственной нужности. Мне чудилось, что они смотрят на меня умоляюще, что они чего-то ждут от меня, и я был совсем не прочь им это дать; другое дело - я не знал, что им нужно и сумею ли я им помочь.
     Но на меня смотрели не только больные. Алисия заняла место у дальней стены, а два санитара, которые схватили меня прошлым вечером, расположились, словно вышибалы, по обе стороны двери. Если при виде меня они и ощутили раскаяние или смущение, то выучка не позволила им выдать своих чувств. Линсейд не пришел, что было вполне объяснимо: он ведь в точности знал, что я скажу. Я был на взводе и, чувствуя себя совершенно беззащитным, порадовался, что могу спрятаться за кафедрой, но на пациентов, похоже, мне удалось произвести впечатление уверенного в себе человека. Я послал аудитории лучезарную, но вполне официальную улыбку и принялся зачитывать текст Линсейда, изо всех стараясь источать обаяние.
     - Всем доброе утро. Меня зовут Грегори Коллинз. Я писатель. Вы меня пока не знаете, но на протяжении курса лечения мы с вами познакомимся очень близко. Вы научитесь мне доверять и доверяться, поймете, что мы с вами на одной стороне, что я незаменимый член коллектива, призванного помочь вам почувствовать себя лучше. Вы станете счастливыми.
     По-моему, автор хватил через край. Учитывая особенности человеческой природы, мне казалось неизбежным, что некоторые из сидящих передо мной людей не собираются доверять мне или, те