ремя от времени появлялась Морин - в неизменной футбольной форме, но с лопатой и мотыгой через плечо. И уж совсем редко кто-нибудь останавливался и заговаривал со мной.
     Первым заговорил Байрон, поэт-романтик. Он забросал меня вопросами: где я учился, что изучал и т.д. Его настойчивые расспросы с легкостью можно было интерпретировать как всплеск враждебности, но я решил их так не интерпретировать и отвечал с предельной правдивостью - с учетом, конечно, обстоятельств.
     - Да, - сказал он, - я так и думал, что вы из Кембриджа. Сам я учился в Оксфорде. Разницу всегда видно. Нам непременно нужно обстоятельно поболтать на литературные темы.
     Подобная перспектива вовсе не пугала, и я поймал себя на том, что почти жду этого разговора. В каком-то смысле Байрон казался самым нормальным из пациентов, и я спрашивал себя, в чем и когда может проявиться его безумие; что, если во время обстоятельной беседы на литературные темы? А еще я хотел знать, какое из сочинений написал он. На первый взгляд ни в одном не проглядывало оксфордское образование, хотя в отличие от Байрона я не был уверен, что смогу заметить университетское влияние.
     Еда была прежней - серой, безвкусной и какой-то однородной, зато Кок теперь охотно разговаривал со мной.
     - Прошу прощения за тот день, - сказал он как-то. - У меня случился приступ паранойи. А у кого бы не случился?
     - Нелегко готовить, когда не знаешь, что в банках, - согласился я.
     - Хорошие вещи никогда не даются легко, - подтвердил он. - Да и нельзя сказать, что я совсем ничего не знаю про банки. Например, анчоусы отличаются от тушенки. А пудинг на сале вообще ни с чем не спутаешь. Но вот с молодым картофелем беда - вечно путаю с ананасными ломтиками, а фасоль - с колбасным фаршем. В общем, гадать надо. Но, знаете, есть в этом что-то символичное. Ведь если вдуматься, жизнь - она как консервная банка без этикетки. Вам хочется ее вскрыть, но никогда не знаете, понравится ли вам содержимое.
     - В каком-то смысле вы правы.
     - Наверное, мне следует сказать что-нибудь о своем имени, - продолжал он. - Вы небось считаете, что Кок - забавное имя для повара, ну и ладно, имеете право. Но если вдуматься, по-настоящему забавно, когда так зовут человека, который и стряпать-то не умеет.
     Я постарался не вдумываться.
     - И еще, наверное, вам позарез хочется узнать, зачем я ношу этот шлемик.
     Вообще-то мне совсем не хотелось это знать. Я был достаточно наслышан о шизофрении, о том, что больные часто верят, будто получают сообщения от далеких и, как правило, злобных сил, они слышат голоса или думают, что им в голову проникли пришельцы или агенты контрразведки. Наверное, такой вид сумасшествия появился только после того, как люди начали кое-что понимать в радиоволнах. До этого представление о сообщениях, посылаемых сквозь пространство, не имело никакого смысла; впрочем, демоны и духи наверняка могли творить такое и раньше. Я подозревал, что шлем из фольги - своего рода защитное устройство, призванное оградить разум Кока от сил тьмы.
     И предположение это, к моему разочарованию, подтвердилось. Кок пустился в утомительные, пространные и неуместно подробные объяснения о радиопосланиях, которыми его бомбардируют, об их источнике, их дурном влиянии, их неодолимой убедительности, о том, что в Хейвордс-Хит есть подпольная группа разочарованных гугенотов и розенкрейцеров, они изобрели аппарат - нечто среднее между печатным станком и паровым двигателем, - и этот аппарат предназначен исключительно для того, чтобы мучить Кока, манипулировать им. Когда сил слушать все это у меня уже не осталось, я предложил:
     - Может, вам об этом написать?
     И, спасаясь бегством, понял, что ничего глупее предложить не мог.
     Кок подтвердил то, что я уже сам давно подозревал: хотя сумасшедшие и могут быть весьма неординарными и интересными людьми, но таковыми их сделало отнюдь не сумасшествие. Сумасшествие и неординарность существуют отдельно. Скучные здравомыслящие люди не становятся более интересными, когда впадают в безумие. То же относится к их сочинительству. Скучные люди пишут скучные вещи. Скучные безумные люди пишут скучные безумные вещи. Если бы сочинительство было средством самовыражения (а я готов утверждать, что это не так, - разве Данте написал "Божественную комедию" для того, чтобы самовыразиться?), то очевидно, что для некоторых скучных безумцев оно оказалось бы средством выражения скучного безумия. Возможно, следовало подумать об этом до приезда в клинику Линсейда.
     В целом время текло размеренно и спокойно. Ничто не нарушало медленного ритма жизни клиники, но однажды ночью я слышал громкие пьяные голоса, доносившиеся из-за ограды, словно под стеной клиники устроили коллективную пьянку. Я слышал звон разбитой бутылки, ожесточенную ругань и в других обстоятельствах наверняка бы встревожился. Но мне уже стало ясно, сколь безопасна жизнь в сумасшедшем доме. Что сделают несколько пьяниц? Взберутся на стену и ворвутся на территорию? Пусть попробуют.
     К появлению Чарльза Мэннинга шум прекратился. Чарльз был одет как обычно: спортивная куртка на голое тело, в зубах зажата сигарета.
     - Огонек нужен? - спросил он.
     Я рассмеялся и ответил, что нет. Тогда он как бы невзначай поинтересовался:
     - Полагаю, вы здесь ради секса?
     С ответом я промешкал, и Чарльз продолжил:
     - Все знают: если не сможешь подцепить бабенку в психушке, ты не подцепишь ее нигде.
     Что-то подсказывало мне, что он прав, и все же мысль о том, что пациенты ведут активную половую жизнь, показалась мне сколь невероятной, столь и отвратительной.
     - А вы здесь для этого? - спросил я, пытаясь обратить разговор в шутку.
     Чарльз Мэннинг напустил на себя оскорбленный вид, но на провокацию не поддался и вопрос оставил без внимания.
     - Они тут как кролики, - сказал он. - Как козлы и обезьяны. По двое, по трое, по четверо, помногу. Гетеро и гомо, попросту и с выдумкой, би и три, онанируют, меняются ролями и устраивают оргии. Вы бы удивились.
     С последним утверждением я согласился. Теперь я был не так доверчив, чтобы принять рассказ за чистую монету, но в устах Чарльза Мэннинга он звучал довольно правдоподобно, и я с тревогой подумал, что в его словах, возможно, есть доля правды. И после этой мысли впал в уныние.
     - Я пытаюсь остаться выше этого, - продолжал Чарльз Мэннинг, - но должен признаться, что порой мое сопротивление бывает сломлено. Я ведь человек из плоти и крови. Горячая плоть, пульсирующая кровь, влажные слизистые оболочки...
     - Доктор Линсейд знает о том, что творится? - перебил я.
     Вопрос был вполне разумным, и мне казалось, он должен вернуть Чарльза Мэннинга к реальности и прекратить этот поток свободных ассоциаций.
     - Надо полагать, знает, - ответил Мэннинг с намеком на иронию. - Если учесть, что он всегда при этом присутствует, делает помелей, сопровождает, подбадривает, складывает подопечных в живые картины, встает среди них, совершенно голый, его пенис поднят, словно палочка дирижера, хотя и несколько иных пропорций. Так что да, полагаю, он кое-что знает о том, что творится. Да, я так полагаю.
     И как мне отнестись к услышанному, верить или нет?
     - А доктор Кроу? - спокойно спросил я.
     - Да, она знает о том, что происходит.
     - Но она... участвует?
     Зачем я задал этот вопрос, заранее зная, что усомнюсь в любом ответе? Но Чарльз Мэннинг оказался более чутким, чем я полагал.
     - Вам вряд ли нужен ответ, - сказал он, и я согласился. - Нет, на самом деле я здесь не ради секса. - Продолжил он тем откровенным тоном, каким обычно ведутся "мужские" разговоры:
     - Это долгая история, но вы должны понять, что я вовсе не сумасшедший. Видите ли, я работал в кинопромышленности. Был киномехаником. Ответственная работа. Просвещал и развлекал народные массы. Боже, как мне нравились эти старые комедии студии "Илинг", детективы Эдгара Ластгартена, кинохроника студии "Пате" <Студия "Илинг" в конце 40-х - начале 50-х гг. специализировалась на социальных комедиях о жизни послевоенной Британии. Эдгар Ластгартен (1907 - 1978) - британский писатель и режиссер, поставивший с 1951 по 1963 г. 39 детективных фильмов. Студия "Пате" - одна из первых в мире кинокомпаний, с 1909 по 1956 г. выпускала знаменитую кинохронику.>. Теперь так не снимают.
     - Не снимают, - согласился я.
     - Сегодня кино переполнено насилием, ну это ладно, но секс, признаюсь вам как на духу, я не переношу. В кинотеатр ко мне присылали все эти грязные ленты, все эти груди, зады, бока и так далее, причем многие из них были сделаны на континенте. Вы понимаете, о чем я говорю.
     - Да, - сказал я. - Когда я учился в Кембридже, там в одном кинотеатре целый год крутили "Эммануэль".
     - Вот именно. И чем больше я жаловался, тем хуже становилось. От меня пытались избавиться, вынуждали уволиться по собственному желанию, но я не поддался. Где мне было искать новую работу, в моем-то возрасте, когда кругом одни профсоюзы, безработица, конкуренция, эмансипация и так далее? Поэтому я решил облечься в причуды <У. Шекспир. "Гамлет", действие 1, сцена 5 (перевод М. Лозинского).> - вы, наверное, заметили намек на Шекспира, лично мне больше всего нравится версия Оливье <Имеется в виду знаменитый английский актер Лоуренс Оливье (1907 - 1989), сыгравший Гамлета в голливудской экранизации пьесы Шекспира.>. Да, я сделал вид, будто обезумел. Сумасшедшего нельзя уволить - такова политика компании. Поэтому они решили, что за мной нужен уход, отправили меня сюда, весьма порядочно с их стороны, хотя, честно говоря, я позаботился о том, чтобы выбора у них не было. Куда ни кинь - всюду клин. И вот я здесь. Жена, конечно, ворчит, но приспосабливается. И видите ли, все, что от меня требуется, - прятаться здесь, пока вкусы народа не изменятся, пока люди не отринут секс и всякое такое и не вернутся к старому доброму развлечению для всей семьи в духе Мэри Уайтхаус и лорда Лонгфорда <Мэри Уайтхаус (1910 - 2001) вела борьбу за чистоту нравов на телеэкране. Лорд Лонгфорд (1906 - 2001) в начале 70-х гг. выступал с требованием законодательно запретить порнографию.>, ну и так далее. Вот тогда-то они приползут ко мне на коленях и скажут: "Ты был прав, старина Чарльз, возвращайся на работу, заламывай какую хочешь цену, и вообще, почему бы тебе не стать членом Британского бюро киноцензоров?" Хороший план, я думаю.
     - Наверное, - сказал я.
     - Кроме того, - продолжал он, - меня терзает страх анальной кастрации, который во многом напоминает страх обычной или садовой кастрации, но он перешел в анальную область путем регрессивной дисторции. Этот страх сопровождает множество так называемых "туалетных фобий", страх провалиться в унитаз, страх, что из канализационного слива вылезет червеобразное существо, заползет в заднепроходное отверстие, проникнет в кишечник и выест меня изнутри. Хотя бывают времена, когда избавление от всех половых органов кажется мне весьма желанным. Но как бы то ни было, благодаря доктору Линсейду я могу со всем этим примириться.
     Чарльз Мэннинг выжидающе смотрел на меня, по к чему бы ни сводились его ожидания, я их не оправдал.
     - Вы считаете, мне нужно об этом написать? - спросил он.
     - Я считаю, вам нужно следовать своим инстинктам, - сказал я, искренне надеясь, что инстинкты его куда-нибудь приведут.
     Чарльз Мэннинг посмотрел на меня с презрением, какое, по моим ощущениям, я заслужил сполна, потом поклонился и ушел, а я остался один в хижине, чувствуя себя круглым дураком. У меня не было оснований считать, что он поведал мне правду о сексуальной жизни клиники, - более того, у меня были все основания подозревать, что он лжет. Вполне вероятно, он пытался меня смутить, "пропарить мне мозги", как говорили мы в те дни. Но факт оставался фактом: я по-прежнему не знал, в чем состоит суть методики Линсейда, я лишь догадывался, что она связана с какими-то манипуляциями в его кабинете за опущенными жалюзи. Может, в этом все дело? Может, под видом экспериментальной методики там творятся оргии? Я от души надеялся, что нет.
     Я бы солгал, если б сказал, что вторая неделя пролетела, как одно мгновение; не может неделя, заполненная бездействием, плохой едой и разговорами с сумасшедшими, пронестись как одно мгновение, но прошла она легче и быстрее, чем предыдущая. Я перестал волноваться из-за потерянных вещей, я перестал волноваться о том, что у меня нет ключа от ворот, я вообще перестал волноваться. И я сделал все, чтобы перестать волноваться из-за Алисии, но у меня ничего не вышло.
     Я рассчитывал, что ночь, проведенная вместе, сблизит нас, я хотел чаще ее видеть, но Алисия сохраняла дистанцию. Более того, ее вообще не было видно, а пару раз, когда я решался подойти к ее кабинету, дверь оказывалась запертой. Что же касается секса, кто знает, повторятся ли когда-нибудь забавы той пятничной ночи? Я не знал. Было бы так здорово случайно наткнуться на Алисию в клинике: вдруг она скажет что-нибудь обнадеживающее или ободряющее? Но Алисия не показывалась, и я предполагал худшее: та ночь для нее - минутное помешательство (ее помешательство, не мое), которое никогда не повторится и о котором она никогда не вспомнит.
     Однажды я все-таки увидел Алисию и погнался за ней - она направлялась из клиники в "Пункт связи". По пути я решил, что лучше всего напустить на себя деловой вид и обсудить какие-нибудь профессиональные вопросы.
     - У меня состоялось несколько бесед с больными, и я в некотором смущении.
     Она посмотрела на меня так, словно от меня ничего иного, кроме смущения, и ждать не стоит.
     - Все твердят одно и то же: на самом деле они, мол, не сумасшедшие или не совсем такие сумасшедшие, какими выглядят. Мне хотелось бы знать, правду они говорят или нет.
     - Мы бы тоже хотели это знать, - сказала Алисия.
     - Ну, вы же, наверное, проводили тесты. У вас есть истории болезней. Личные дела.
     - Да, есть. В кабинете доктора Линсейда. У него там картотека. Под замком.
     - Я считаю, что неплохо бы на них взглянуть.
     - Вы так считаете?
     - Да. А вы?
     - Нет, - сказала Алисия. - Если человек прочтет личное дело больного, он неизбежно станет выискивать в пациенте черты, описанные в бумагах. В результате он увидит только то, что рассчитывает увидеть. Он доверится написанному, наблюдениям другого человека, а не своим собственным. И написанное перевесит. На эту тему проведено немало исследований.
     - Э-э... понятно, - сказал я.
     - Вы должны полагаться на собственные наблюдения.
     - Но каким образом наблюдения подскажут мне, действительно ли Реймонд пытался отравить пассажиров и действительно ли Чарльз Мэннинг был киномехаником?
     - Положитесь на собственные суждения.
     - А нельзя ли мне составить суждения после того, как я увижу личные дела?
     - Грегори, я честно пыталась вести себя с вами вежливо. Но я считаю, что человека, который здесь без году неделя и чьи профессиональные навыки пока ничем не подтвердились, не следует посвящать в нашу работу. Я не думаю, что простой учитель нуждается в доступе к строго конфиденциальной медицинской и психологической информации, он не способен ее интерпретировать. По-моему, в вашем положении нельзя ничего требовать. Вопрос закрыт.
     И он был закрыт. Я даже не успел упомянуть про оргии, но, возможно, и к лучшему. Если Алисия так разозлилась из-за личных дел, то как бы разъярилась, если бы речь зашла о сексе? И все же, когда наступил вечер пятницы, произошло предсказуемое, хотя, быть может, странное, но уж точно радостное событие: Алисия пришла в хижину, как и неделю назад. И во многих смыслах это стало повторением пройденного. То, что люди беспечно называют "физиологией", было просто безукоризненным. Все эти прикосновения, поцелуи, проникновения происходили словно сами собой, и даже оргазмы (может, и не совсем одновременные, но близкие к тому - очень даже неплохо для начинающих) происходили сами собой. Проблемы мои были опять связаны с другим - с вербальной стороной дела.
     У меня было такое чувство, будто я участвую не в сексуальной, но в словесной игре, правила которой Алисия знает гораздо лучше. И в эту игру она играет уже много лет, она ее придумала; мне же лишь предложила поучаствовать, но допускать к своду правил не спешит. Поэтому мне приходилось учиться по ходу дела. Я пытался следовать духу игры, но неизбежно нарушал какие-то мелкие правила, допускал ляпы, говорил что-то не то.
     Поток непристойностей не иссякал в основном благодаря Алисии, а я вступал, когда считал уместным, повторял ее слова и изъявления чувств. Например, она говорила что-нибудь вроде: "Раскрой мне пизду своим жарким елдаком", а я подхватывал: "Да, я раскрою твою пизду своим жарким елдаком", и подобная тактика пусть и не свидетельствовала о моей необузданной фантазии, зато прекрасно срабатывала.
     Но наступил момент, точнее, промежуток времени из нескольких минут, когда Алисия помалкивала. Перед тем как замолчать, она выдала: "А теперь вставь этот жирный кусок мяса мне в рот, чтобы я могла помять языком кожу и распробовать сперму"; так я и сделал, и она занялась чем хотела, но это означало, что мне нужно срочно придумать какие-то слова, не рассчитывая на помощь Алисии. Поэтому я сказал что-то вроде: "Вот так, проглоти-ка этого склизкого монстра, грязная шлюха" - и угодил пальцем в небо.
     Алисия освободила рот, отстранилась и сказала:
     - Я с удовольствием глотаю склизкого монстра. И я с удовольствием веду себя, как грязная шлюха, но я не желаю, чтобы меня называли грязной шлюхой. Ясно?
     - Ну ладно, - согласился я.
     Я прекрасно понимал, почему женщина не хочет, чтобы ее называли грязной шлюхой, хотя, если учесть, как Алисия обзывала меня, такая щепетильность представлялась мне излишней. Я наивно полагал, что в нашем занятии нет места учтивости и реверансам. Можете считать меня идиотом. Этот эпизод показал мне, сколь многому еще предстоит научиться.
     Но мы все же доиграли, довели игру до логического конца, и затем, когда лежали рядом, я так расслабился, что снова ляпнул не то. Я спросил - возможно, в не самых романтичных выражениях:
     - Больным разрешено заниматься сексом?
     И тут же почувствовал, как напряглось ее тело.
     - А что такое? - холодно отозвалась Алисия. - С кем из них ты хотел бы заняться сексом?
     - Ни с кем. Я не это имел в виду. Я хочу заниматься сексом только с тобой.
     - Не с этой хиппи Черити?
     - Мне трудно представить Черити в образе лохматой хиппи, но я точно знаю, что не хочу заниматься с ней сексом.
     - Тогда, может, с Ситой? - предположила Алисия.
     - Я даже точно не знаю, кто из них Сита.
     - Индианка, которая никогда не разговаривает, - раздраженно ответила она. - Или, может, с Максом? Возможно, твои вкусы лежат в этой области.
     - Не говори гадостей, - обиделся я.
     Последние слова я произнес шутки ради, чтобы немного разрядить обстановку, но, похоже, шутка не сработала. Странно, но Алисия вполне всерьез рассердилась. У меня хватило ума не говорить ей, что я считаю эти предположения нелепыми, но ее поведение действительно казалось мне непостижимым, и я призадумался, не заслуживает ли доверия рассказ Чарльза Мэннинга.
     - Тогда с какой стати такие вопросы? - осведомилась Алисия.
     - Чарльз Мэннинг как-то упомянул про оргии, только и всего, - ответил я.
     - И тебе стало завидно, так? Ты хотел бы поучаствовать? Ты почувствовал, что упускаешь что-то?
     - Нет, у меня нет чувства, будто я что-то упускаю.
     - Это хорошо. Потому что ты не упускаешь ничего. Поверь мне.
     Ее слова прозвучали многозначительно и напыщенно, но я не понял, что она имеет в виду. А понял я другое: Алисия так и не ответила на вопрос, разрешен ли больным секс. Рассердиться, чтобы ускользнуть от ответа - прием грубый, но крайне эффективный. У меня пропала охота спрашивать о чем-то еще.
     Наутро, как и неделю назад, рядом ее не оказалось. Была суббота, и вновь я проснулся в несусветную рань от стука в дверь. Открыл и вновь увидел очередь из десяти пациентов. И