в порядке. - Я старался хоть немного оттянуть время. - Послушался твоего совета. Более-менее.
     - Очень рад, - отозвался Грегори, хотя голос его звучал совсем не радостно. - Я звоню тебе сообщить, что я решил не подавать жалобу на Бентли.
     - Хорошо, - сказал я.
     - Да, еще, - нерешительно добавил Грегори, - я тут посоветовался с Николой, и она назвала мою затею дебильной.
     Вполне в духе Николы. Слова "дебильный" я от нее никогда не слышал, но она умела отличать дебильную затею от недебильной и всегда во всеуслышание заявляла об этом.
     - Хорошо, - повторил я.
     - Боюсь, она жутко злится на тебя.
     Новость меня не слишком удивила, но я бы предпочел услышать ее не от Грегори, и мне совсем не понравился намек на то, что они меня обсуждают.
     - Я пытался замолвить за тебя словечко, - продолжал Грегори, - и, надеюсь, немного уломал ее, но в общем и целом она не купилась.
     Мысль о том, что Грегори решил встать на мою защиту, была глубоко неприятна, а мысль о том, что он вообразил, будто может повлиять на мнение Николы, была просто смехотворна, хоть я и не рассмеялся.
     Мое настроение стало совсем гнусным, когда Грегори попросил:
     - Расскажи мне о Николе.
     - Что рассказать? - спросил я, точно зная, что не хочу рассказывать ему ничего. Он спал с ней после меня, он разговаривал с ней после меня - мог бы и сам что-нибудь выяснить.
     - Позволь мне раскрыть карты, - сказал Грегори. - Я знаю, что я урод и что у меня мало шансов. Но, может, у меня с Николой дело выгорит, а?
     - Выгорит?
     - Ну, может, она согласится встречаться со мной, как ты считаешь?
     - Если ты сам этого не знаешь, то я и подавно не могу знать, - сухо ответил я.
     - Нет, можешь. Ты ведь знаешь женщин. И Николу ты знаешь. Вот, скажи, может она увлечься таким мужланом, как я?
     - Она уже увлеклась тобой тем вечером в Брайтоне.
     - Так это же был всего лишь секс. Я хочу большего.
     - Мы все этого хотим.
     - Так не хочется, чтобы меня принимали за быдло.
     Несколько месяцев назад мне и в голову бы не пришло, что у Грегори что-то там "выгорает" с Николой, но ведь точно так же я не мог вообразить, что они окажутся в одной постели. Выходит, я ничего не знал об этих двоих. Если Грегори хочет добиться Николы, то не мне его останавливать, а если он оскандалится и выставит себя быдлом - что ж, я не особо удивлюсь, и сердце мое не разобьется.
     - Действуй, - сказал я. - Завоевывай ее.
     - Правда? - В голосе его прозвучало такое мальчишеское счастье, что мне стало стыдно. - Здоровско! Класс! Ну ты меня порадовал, старик. Значит, я получил твое благословение, да? И ты не будешь сердиться, если мы с Николой станем встречаться? В любви и на войне все средства хороши, пусть побеждает сильнейший и прочая херня, да?
     - Да, и прочая херня.
     - Ты просто классный чувак, честное слово. Я у тебя в долгу, старик. Если тебе в будущем что-нибудь понадобится, можешь...
     Его благодарность меня смутила. По сути, я ведь ничего для него не сделал. Более того, я ничего не хотел делать для него, и в тот момент мне казалось, что вряд ли мне потребуется от него хоть что-то. Его звонок меня раздосадовал. Словно он влез в мою личную жизнь.
     Внешний мир вмешивался в мою личную жизнь и другими способами. Мне начало казаться, что местный люд по ту сторону больничной стены становится все более крикливым, буйным и неуправляемым. Они невидимо и даже почти неслышно собирались у стены. Я сидел у себя в хижине, и вдруг раздавались смех, крики, женский визг, довольный или полный притворного ужаса, а затем через стену летели банки, бутылки, камни. Не могу сказать, что подобное творилось каждую ночь, да и поведение аборигенов не выглядело угрожающим, но у меня складывалось ощущение, что эти оргии происходят все чаще и чаще. Во всяком случае, меня они раздражали все больше и больше.
     А однажды ночью несколько участников очередной вечеринки показали себя. Человек шесть юнцов припали к решетчатым воротам, разглядывая территорию клиники, словно обезьянник. На вид они были моложе и безобиднее, чем я предполагал. Они запросто могли оказаться старшеклассниками, но неопытность не делала юнцов приятнее. Интересно, почему санитары не прогнали их?
     Разглядывать юнцам в общем-то было нечего, но само их присутствие оказалось знаковым. Я вдруг понял, что так было всегда. В те дни, когда психушки были открыты для публики, самые убедительные психи пользовались большим успехом. То же самое происходило и сейчас. Первой решила покрасоваться перед зеваками Карла. Она подошла к воротам и, пуская слюни и бормоча, вполне сносно изобразила безумицу; парни купились с ходу и от души позабавились. В награду Карле досталась банка пива. А уж когда появилась Черити со своими танцами голышом, парни получили явно больше, чем рассчитывали.
     В наготе Черити не было ничего особенно неприличного, и ее танец был скорее непринужденной формой самовыражения, чем стриптизом, - бритая голова лишь подчеркивала это, - но мальчишек ее поведение смутило гораздо сильнее, чем откровенное безумие Карлы. Они молча пялились на Черити, а когда она протанцевала к самым воротам и обратилась непосредственно к юнцам, они перепугались уже всерьез. Тем не менее я чувствовал, что должен защитить Черити, и в первую очередь - ради нее самой.
     Я подошел к воротам, велел парням убираться, пока я не вызвал полицию, и накинул Черити на плечи одну из своих старых рубашек. Не уверен, что парни испугались моего гневного голоса, но они поняли, что представление окончено; и я отвел Черити в ее комнату.
     - Полагаю, вы желаете зайти, - сказала она.
     В каком-то смысле желал. После комнаты Макса мне действительно очень хотелось увидеть комнаты остальных. Наверняка не такие затейливые. Комната Черити очень походила на типичное жилище девушки-хиппи. В ней было полно барахла: одежда, шарфики, босоножки, ароматизированные свечи, кальян, павлиньи перья, связки сухих цветов, сосновые шишки. В комнате стоял густой, застарелый аромат благовоний и мускусного масла. Квинтэссенция всех девичьих комнат, которые мне доводилось видеть в колледже.
     На полу стоял переносной монофонический проигрыватель фирмы "Дансетт" (жалкий в своей немодности в те дни, через несколько лет он бы стал раритетом), рядом лежала стопка пластинок без обложек - куски черного винила в белых конвертах. Лишенные красочных обложек, пластинки выглядели жалко и голо: никаких возбужденных дамочек Хендрикса, никакой застежки-молнии на "Липких пальцах" <Альбом группы "Роллинг Стоунз".>, никаких пластмассовых окон на "Женщине из Лос-Анджелеса" <Альбом группы "Дорз">. Наверное, Черити вполне разрешили бы оставить "Белый альбом" "Битлз", хотя ярлык и изображение яблока пришлось бы соскрести.
     Я никогда до конца не верил тем, кто утверждает, что нагота не имеет никакого отношения к сексу. Подозреваю, что она всегда имеет кое-какое отношение к сексу. Конечно, мне было неловко находиться в комнате с пациенткой, на которой Нет ничего, кроме рубашки, - особенно в свете обвинения Алисии, будто я вожделею Черити. Я нерешительно остановился в центре палаты. Сгульев здесь не было, а плюхнуться на кровать мне показалось не совсем правильным. Но Черити не собиралась смущать меня.
     - Колеса есть? - спросила она.
     - Нет, - ответил я.
     - Так я и думала. Знаете, если и можно пожаловаться на доктора Л., то лишь за то, что он жмотится на таблетки.
     - Да?
     - И даже когда не жадничает, я подозреваю, что нам дают в основном пустышки. А ведь он получает таблетки бесплатно от фармацевтических компаний...
     - Правда?
     - Да ладно вам, Грег, не будьте таким наивным. Клиника вообще существует на деньги фармацевтической компании.
     - Неужели?
     - А как иначе она могла бы существовать? На пожертвования? На государственные дотации?
     Я как-то об этом не думал. До сих пор меня мало заботило финансирование клиники. Но пусть бы даже я захотел разобраться, как функционирует лечебница, наверняка для этого потребовалось бы слишком много усилий. Если я не могу получить истории болезней пациентов, то маловероятно, чтобы мне позволили копаться в финансовых документах.
     - Никогда об этом не задумывался, - ответил я.
     - Наверное, потому, что вы занимаетесь искусством, - заметила Черити, и я не понял, с презрением она это сказала или нет. - Я говорю лишь, что Линсейд бесплатно получает таблетки и оставляет их у себя. По-моему, это грабеж. Именно поэтому приходится иметь дело с местными парнями.
     - Дело?
     - Я перед ними танцую, а они меня снабжают.
     Черити раскрыла ладонь и показала горстку таблеток, похожих на кучку блестящих разноцветных насекомых.
     - Они вам дали их только что?
     - Точно. Неплохо за короткий танец. Конечно, я танцую из внутренней потребности, но есть и материальная отдача.
     - Зачем вам таблетки? - спросил я.
     Наивный вопрос - даже для меня и даже тогда. То было время, когда весь мир жаждал таблеток: одуреть, успокоиться, не нервничать, не растолстеть, не терять голову, взбодриться, вздремнуть, подружиться, заключить сделку, показать, что ты не дерьмо, уйти в себя, медитировать, прелюбодействовать.
     - Чтобы выздороветь, - ответила Черити.
     - Правда?
     - Бог - таблетки.
     - Первый раз слышу, - сказал я.
     - Плевать мне на вас. Тимоти Лири говорит, что в основе современной психологии лежит скорее тревога, что подумают соседи, чем что-то другое. Ужасное обвинение, правда?
     - По-моему, вы неплохо ладите с соседями, - заметил я.
     - Вы весь такой правильный, Грегори. Даже имя у вас обыкновенное. Грегори Коллинз. Имя из прошлого. У будущего будет другое имя. Травки хотите?
     - А разве можно? - спросил я.
     - По законам этих краев нельзя, если вы это имеете в виду, но травка вас не убьет.
     - Я хочу сказать, что будет, если узнает доктор Линсейд?
     - Да имела я твоего Линсейда.
     - Я слышал, некоторые так и делают, - сказал я, перефразируя реплику из "Кабаре" <Фильм Боба Фосса с Лайзой Минелли в главной роли>
     Черити рассмеялась; судя по ее смеху, она уже накачалась.
     - Может, ты не такой уж правильный.
     Она сунула руку в пластиковый пакет и достала толстую, уже готовую самокрутку. Зажгла ее, затянулась и предложила мне. Я колебался, но всего лишь мгновение. Если я с готовностью выпил с Максом, то почему бы не покурить с Черити? Если я такой необузданный нонконформист, каким иногда себя воображаю, мне обязательно надо хоть иногда принимать запрещенные стимуляторы. Мы сели на кровать, держась подальше друг от друга, и я пару раз глубоко затянулся. Вкус был мягким и каким-то неэффективным.
     - Иногда я думаю, что космический разум - единственный концерт, который стоит играть, - сказала Черити. - А духовный рост - единственное лечение, о котором стоит думать.
     Я нехотя согласился, что, возможно, это правда. Мои скудные знания о духовном росте позволяли предположить, что он мне скорее нравится, но я не стал бы намеренно к нему стремиться. Мне казалось, что в мире слишком много людей, занятых поиском мудрости, истины, решений на все случаи жизни, и меня поражало и угнетало, с какой легкостью они все это находят.
     - Мы все ищем наставника, - сказала Черити. - Нам всем нужен гуру, человек, который разбудит в нас божественность.
     - Вроде Папы Римского, - согласился я.
     Мы захихикали. Возможно, травка была и не так плоха.
     - Я имею в виду истинно святого человека, - продолжала Черити. - Гуру. Или шамана.
     - Думаете, вы здесь такого найдете?
     - Почему нет? Врата Эдема могут оказаться везде, где бы вы их ни искали. - Черити пристально посмотрела на меня. - Вы не могли бы стать моим наставником?
     Я одурел достаточно, чтобы отнестись к ее словам всерьез.
     - Нет, только не я. Я ничему не могу научить. Кроме литературной композиции. И даже в этом...
     - Именно так и сказал бы великий гуру.
     - Я всего лишь писатель, - солгал я.
     - Но сочинительство - это духовная дисциплина, разве нет?
     - В каком-то смысле...
     - И разве Бог не похож на писателя, добившегося успеха?
     - Нет, не думаю, - возразил я.
     - Похож, похож, - сказала Черити. - Многие хотят сказать, что Бог мертв, но вдруг он просто писатель, у которого пропало вдохновение? Или он не умер, но, понимаете, просто спятил?
     Травка была замечательная, такая замечательная, что я не только следил за мыслью Черити, но и чувствовал ее глубину, пусть и немного туманную: Черити так замечательно объясняла о Боге, о сочинительстве, о клинике Линсейда. И все предметы в комнате стали такими замечательными, яркими и четкими, павлиньи перья так и сияли холодным, металлическим светом.
     - Вы верите в свободную любовь? - спросила Черити, и я на секунду замер.
     - Я никогда не пользуюсь выражением "свободная любовь" иначе чем в кавычках, - ответил я.
     Черити с печалью посмотрела на меня:
     - Не думаю, что вы плохой парень, но вы весь - как в броне и слишком себе на уме. И поэтому не можете поверить в свободную любовь.
     Я не знал, правда это или нет, и хотя в "броне" признал термин Райха, я не вполне понимал, что он означает, да и не был уверен, что под ним понимает Черити.
     - Я просто хочу сказать, что свободная любовь - скорее вопрос темперамента, а не веры.
     - Теперь вы говорите просто слова, - сказала Черити, словно выносила окончательный приговор.
     - Ходят слухи, что в клинике и так достаточно приверженцев свободной любви.
     - Кто это вам сказал? Чарльз Мэннинг?
     Я не стал отрицать.
     - Бедняга Чарльз. Ну да, в нормальном мире есть такой миф о сумасшедших. Они чокнутые, поэтому могут заниматься сексом как хотят и нормально себя при этом чувствовать, а здоровых подавляют, удерживают и милитаризуют, так что для секса им остается только суббота, да и то если повезет, и такое поведение считается нормальным. Свободная любовь - самая здоровая вещь, какую только можно придумать.
     Разумеется, в те времена никто не ведал про СПИД, хотя и тогда казалось, что лучше обойтись без страха подхватить венерическую болезнь, лобковую вошь или гепатит, не говоря уж о нежелательной беременности.
     И тут, запоздало, но все же ожидаемо, Черити прорвало:
     - Знаете, мое место не здесь. Я не психопатка. Все дело в моей семье, это от нее все неприятности. Они называют меня нимфоманкой-эксгибиционисткой. А я лишь ищу внимания и любви, я всего лишь хочу проглотить парочку колесиков и поговорить с духами. А они все просто не выносят этого. Ладно, время от времени у меня случаются видения, я люблю танцевать голышом, я вижу лик Божий в луже, в мимолетной тени или в чем-то еще, но что тут плохого? А они считают, что это опасно. Бог, секс и таблетки - для них это чересчур. Они просто хотят, чтобы я куда-нибудь сгинула с их глаз, готовы оплачивать мое пребывание здесь. Ну ладно, меня это устраивает, здесь я как в санатории или в пансионе благородных девиц, но на самом деле мое место не здесь.
     - Похоже, все тут считают, что их место не здесь, - сказал я.
     - Ну да, только одни считают справедливо, а другие нет. Если хочешь, можешь трахнуть меня, Грегори. Это будет такой космос.
     Рубашка соскользнула с ее плеч.
     - Нет, спасибо, Черити. Пожалуй, у меня тогда возникнут неприятности, - сказал я и, несмотря на слабость, заставил себя подняться с кровати и начал медленно пробираться к двери. Пол под ногами был как желе.
     - Эй, Грегори, не будь занудой. Можешь не извиняться. И уходить не надо.
     Я не тешил себя мыслью, будто Черити действительно хочет заняться со мной любовью. Скорее всего, она либо просто пыталась меня смутить, либо просто обкурилась, либо просто была нимфоманкой. Но в любом из этих случаев от меня не требовалось никаких действий. Однако эта декларация свободной любви очень смахивала на косвенное доказательство слов Чарльза Мэннинга, что похоть в клинике цветет пышным цветом. Прямых доказательств, конечно, не было, но думал я об этом несколько больше, чем мне того хотелось. Я извинился и ушел.

20

     Я сознаю, что порой в моем изложении все выходит так, будто в клинике только и делали, что занимались сексом, употребляли наркотики и распивали алкоголь, но тогда мне так не казалось. Большую часть дня я по-прежнему проводил за чтением сочинений и скудных сокровищ библиотеки. А когда больные приходили ко мне поговорить, вопросы их зачастую были вполне целомудренные. Байрон почти разумно рассуждал о литературе, хотя и не прочел ни одной книги из библиотеки. Реймонд, который теперь неизменно ходил в белых перчатках и с ярко накрашенными губами, рассказывал о всякой экзотике, которую видел во время транзитных посадок. Кок делился подозрениями, что кто-то вкладывает ему в голову мысли, а мир похож на дуршлаг, или на картонные спички, или на пиццу. Порой эти беседы утомляли, но я не жаловался. Мне нравилось быть доступным для пациентов. Я не пытался всем угодить, но я делал все, что мог.
     Как-то раз я сидел у себя в хижине и вдруг почувствовал странный запах - словно подгорели овощи. Сначала потянулись струйки дыма, затем - целые полосы, наконец хижину наполнили удушливые белесо-серые клубы. Я выбрался из-за стола, встал в дверях и вгляделся в сад. Источник дыма находился за кустом рододендрона. Я решил выяснить, в чем там дело, хотя и так знал, что увижу. Ничего зловещего - всего лишь Морин сжигает садовый мусор. Она сложила маленький бесформенный костерок из веток, сорняков, срезанной травы; кучка была ярко-зеленого цвета и гореть не желала. Морин и Реймонд с несчастным видом взирали на костер.
     - Как дела? - спросил я.
     - Неважно, - сказала Морин, и голос ее звучал одновременно грустно и недоуменно.
     Реймонд отогнал от лица дым затянутой в перчатку рукой и пробормотал:
     - Говорят, нет дыма без огня, но мы в этом не уверены.
     В его словах имелся смысл. В куче тлеющего мусора не было ни проблеска пламени.
     - Всем так нравятся костры, - сказала Морин. - Всем нравится смотреть на танцующие языки пламени.
     - Знаете, что нам больше всего нравится в огне? - спросил Реймонд.
     Я боялся, что он назовет какую-нибудь сексуальную ассоциацию или вспомнит об авиакатастрофах, разрушениях или очистительной силе огня, но все-таки сказал:
     - Что?
     - Нам нравятся лица, - ответила Морин. - Нам нравится, когда пламя гаснет и остаются лишь угли, а ты вглядываешься в угольки и видишь всякое-разное: лица, животных, футболистов и все такое.
     - И авиакатастрофы, - добавил Реймонд.
     - Да, - сказал я. - Наверное, всем это нравится.
     - Но мы видим одно и то же? - спросила Морин. - Или видим только то, что у нас в голове? Знаете, как с чернильными кляксами?
     Да, я знал про чернильные кляксы. Мы стояли, вглядываясь в середину дымящейся груды. Признаков пламени по-прежнему не было, и я вдруг подумал, что мы все очень расстроены.
     - Вы ведь не расскажете Линсейду, что мы видим в огне картинки, правда, Грегори?
     Я ответил, что не расскажу, - как не рассказал о пабе Макса и травке Черити. Я был рад, что больные считают меня союзником, доверяют мне больше, чем Линсейду, хотя никакой уверенности, что это свидетельствует об их душевном здоровье, у меня не было.
     - Мне кажется, видеть лица в огне - допустимо, - сказал я. - Не понимаю, каким образом вы можете этого избежать. Не думаю, что это как-то повредит вам.
     Морин с Реймондом улыбнулись мне, но я не вполне понял, что означают эти улыбки. Тогда я предпочитал думать, что улыбками пациенты демонстрируют свое доверие, показывают, что мои слова их успокаивают, но позже пришел к выводу, что на самом деле их улыбки говорили: "Да откуда ты знаешь? Ты всего лишь писатель".
     Вот тут они, разумеется, ошибались. Писателем я не был, но старался изо всех сил. Согласен, случались периоды, когда силы мои были на исходе, когда сочинения, продолжавшие литься угрожающим потоком, вызывали только жалость - как и сами пациенты. И все же, все же... Иногда мне казалось, что у н