ь интересно.
     Я совсем не удивился, когда Андерс фыркнул.
     - Вы читали "Практическую критику" А. А. Ричардса? <Айвор Армстронг Ричардс (1893 - 1979) - британский литературный критик, жил в США.> - поинтересовался Байрон.
     - Ну, - ответил я, - просматривал.
     "Практическая критика" - одна из тех книг, которые вызывают ощущение, будто ты ее читал, даже если это не так. В тридцатые годы Ричарде знакомил своих студентов в Кембридже с текстами некоторых стихотворений. Он не раскрыл ни названия, ни авторов, не сообщил никаких критических или исторических сведений - просто предложил студентам почитать стихи и написать на них отзывы. Сейчас такой подход представляется банальным, но в те времена был, наверное, революционным. Стихи вместе с выдержками из студенческих работ, а также отзывы Ричардса на то и другое и составили книгу. Названия стихотворений и имена авторов были напечатаны на последней странице зеркально.
     Эксперимент доказал, что о любом тексте можно думать все, что угодно. Например, считать великие стихи дрянными, а дрянные - великими. Разные люди найдут одно и то же стихотворение в высшей степени ясным и в высшей степени туманным. Они могут спорить, является ли стихотворение оригинальным или банальным, является ли оно занудно-христианским или язычески-безнравственным и так далее.
     Я действительно читал книгу в Кембридже, хотя, может, и не слишком внимательно, но по большей части наверняка уже забыл ее содержание. Байрон, этот эрудит-всезнайка, скорее всего пытается нащупать пробелы в моем образовании, чтобы затеять спор. Именно поэтому я сказал, что лишь "просматривал" книгу Ричардса, - чтобы в случае чего сослаться на забывчивость и дать задний ход. Вступать в литературную полемику с Байроном не хотелось. Тем более что я не имел ни малейшего представления, как все это связано с методикой Линсейда.
     - Ричарде пишет о визуализации, - сказал Байрон. - Некоторые люди читают текст и "видят" - мысленно - череду подробных и ярких образов. Они видят нарциссы Вордсворта, они видят альбатроса на шее Старого Морехода, они видят дворец в стране благословенной и тому подобное <"Старый Мореход" - поэма английского поэта С. Т. Кольриджа; "дворец в стране благословенной" - искаженная цитата из его же стихотворения "Кубла хан, или Видение во сне" (перевод К. Бальмонта).>. Они говорят, что текст доставляет им удовольствие потому, что вызывает все эти образы. Именно по этому критерию они судят, насколько хороша книга.
     Это рассуждение я более или менее помнил и потому с умным видом кивнул.
     - Но, - продолжал Байрон, - Ричардс утверждает, что эти образы не обязательно должны быть напрямую связаны с самим стихотворением. Скорее они связаны с психикой читателя. Человек "видит" те образы нарциссов, альбатросов и дворцов, которые уже сложились у него в голове. Текст просто вызывает уже существующий образ, словно он достает карточку из мысленной картотеки. При этом сам текст может не иметь к образу никакого отношения. Такие читатели видят то, что хотят увидеть. Я говорю об этом только потому, что, как мне кажется, это соображение способно подорвать теорию Линсейда, вы не находите? Он пытается оградить нас от образов, но процесс чтения и сочинения может стать средством создания образов.
     Это возражение не приходило мне в голову, хотя, может, мне просто не хватило времени додуматься.
     - Но вместе с тем, - продолжал Байрон, - Ричардс пишет, что некоторые люди в процессе чтения вообще обходятся без визуальных образов. Для них слово "корова" не ассоциируется с образом конкретной, индивидуальной коровы - чтение просто вызывает у них определенные ощущения, идеи и отношения, которые возникают при действительном контакте с действительной коровой. Естественно, я пересказываю своими словами.
     - Естественно, - согласился я.
     Я спиной ощущал, как Андерс расхаживает вдоль полок, не обращая никакого внимания на Байрона, рассматривает книги, которые я только что расставил, вытаскивает их, листает, ставит обратно на полку, наверняка - куда попало.
     - Ричардс утверждает, что визуальный образ - это копия объекта, изображение единичной коровы, тогда как слово может одновременно и с равным успехом обозначать множество совершенно различных коров. Так что вполне возможно, Линсейд своей методикой пытается увести нас от отдельных, индивидуализированных изображений и привести к более универсальной истине, содержащейся в словах.
     Ну да, может, оно и так, но тогда почему он мне об этом ничего не сказал? Почему это Байрон должен доказывать, что в теории Линсейда есть некий интеллектуальный стержень? И честно говоря, я вовсе не был уверен в правоте Байрона. Не был я уверен в том, что Линсейд делает именно это. Я подозревал, что Байрон считает Линсейда умнее, чем тот есть.
     Байрон вопросительно смотрел на меня, как смотрели преподаватели в университете, пытаясь добиться сколько-нибудь информативного ответа - ответа, который не всегда получали.
     - Звучит логично? - спросил Байрон.
     - Да, звучит логично, но...
     - Он упомянул Ротко?
     - Да, упомянул.
     - Могу поспорить, он не сказал, что картины Ротко называют телевидением для дзен-буддистов.
     - Нет, не сказал.
     Андерс, бросив разглядывать книги, листать и засовывать обратно, плюхнулся своим основательным задом на библиотечный столик.
     - Да почему ты прямо не скажешь? - вопросил он. - Ты ведь считаешь Линсейда говном, думаешь, что он ни хрена не ведает, что творит.
     - Нет, я...
     - Вот видите. Очень интересный пример того, о чем говорил Ричардс, - сказал Байрон. - Когда Андерс произнес слово "говно", вряд ли у вас в голове возник образ человеческих экскрементов.
     Вообще-то я сомневался, что это такой уж интересный пример, - и еще больше сомневался, что Ричардс имел в виду именно такую прямолинейность. Верно, в голове моей не нарисовались человеческие испражнения, как не появились у меня и чувства, идеи и образы, обязательные при контакте с дерьмом. Я сильно подозревал, что в данном случае построения Ричардса совершенно ни при чем, но никак не мог придумать сколько-нибудь путного возражения. Хотел было упомянуть Платона с его надписями и тенями на стене пещеры, но передумал.
     - Полагаю, единственный существенный вопрос заключается в том, действенна методика Линсейда или нет, - произнес я.
     Андерс снова фыркнул и сказал:
     - Ага, оглянись вокруг. Здесь каждый мудохлеб доволен и здоров, разве нет?
     Ну нет, довольных и здоровых здесь не было, да и откуда им взяться? Здесь ведь клиника, и люди тут лечатся. Если бы методика Линсейда могла полностью излечивать, их бы здесь не было. Выпустили бы. Я не знаю, помогает методика или нет. Для этого я слишком мало пробыл в клинике. Я ведь не видел, в каком состоянии находились пациенты до поступления сюда.
     - Андерс несколько раздражителен из-за того, что не может смотреть любимую программу, - объяснил Байрон.
     - Да, я на все готов, лишь бы увидеть хоть одну серию "Мира этому дому", - подтвердил Андерс.
     Я нервно улыбнулся:
     - Можно задать вам обоим личный вопрос?
     - Можно попробовать, - ответил Байрон.
     - Почему вы здесь?
     - Нет ничего более опасного, чем общение с сильными мира сего, согласны? - вопросил Байрон.
     - Я имею в виду, почему вы в клинике.
     - Да поняли мы, о чем ты базаришь, - сказал Андерс.
     Они выжидающе уставились друг на друга, услужливо предлагая коллеге проходить первым, но услужливость Байрона оказалась упорнее, и пришлось заговорить Андерсу:
     - Видишь ли, я жулье. Понятно? Трудный парняга. Да по мне это сразу видно. В общем, у меня возникли проблемы со Старым Биллом и с чуваками с Пекемского шоссе. Ну и мне надо было слинять. По-быстрому. Я впарил доктору, что у меня нервишки размудохались, и вот я тут. Здесь типа нечего бояться, правильное местечко, чтобы залечь на дно, пока шумиха не уляжется.
     Объяснение выглядело вполне правдоподобным, но Андерс излагал в такой манере, что оно даже отдаленно не казалось убедительным. Он, похоже, уловил мой скептицизм.
     - Да ладно, - сказал Андерс, - вот другая версия. Помнишь, как в книжке "Дзен и искусство ухода за мотоциклом" <Книга американского писателя Роберта Пирсига, крайне популярная на Западе в 70-х гг.> этот хрен Пёрсиг глядит на себя в зеркало и не может понять, почему в отражении правая и левая сторона меняются местами, а верх и низ - нет, и это такая охерительная философская закавыка, что у него шарики начинают заходить за ролики. Так вот, примерно то же самое сбацалось и со мной. Как-то после работы я уковылял в Степни <Окраинный район Лондона.>, а этот хрен моржовый подходит ко мне и гундит: "Чего такое может подняться по трубе снизу, но не может спуститься по трубе сверху?" Затем он отваливает, а я остаюсь кумекать себе. Час кумекаю, день кумекаю, неделю. Хожу в кино. Бегаю по улицам и думаю, думаю - ну и перенапряг, короче, извилины. А когда меня наконец находят, крышу у меня снесло, одежда в лохмотьях, в говне вся, сам я весь в ссаках и об стенку башкой колочусь. Всерьез колочусь. Поэтому они решили, что от дурки мне хуже не станет.
     - Ответ, кстати, - зонтик, - сказал Байрон. - Нам бы не хотелось, чтобы с вами случилось то же самое.
     Этот рассказ показался мне еще менее убедительным. Честно говоря, я подозревал, что Андерс шутит или, по меньшей мере, насмехается надо мной и моим желанием выведать о нем хотя бы что-нибудь. Меня так и подмывало рассмеяться, но я решил, что смеяться над Андерсом - дело весьма рискованное.
     - Хорошо, - произнес я, но, наверное, мой голос прозвучал не достаточно серьезно.
     - Ну чего еще? - взорвался Андерс. - Чего тебя, козел вонючий, не устраивает?
     - Нет-нет, все в порядке...
     - Думаешь, что есть хорошие причины для психанутости и плохие? Считаешь, что мои причины - херня собачья? Так, да?
     - Нет-нет, я этого не говорю.
     - Надеюсь, на хрен, что нет.
     Андерс отвалился от стола и повернулся ко мне спиной. Просто невероятно, что он и вправду так зол и обижен, как пытается показать. Я решил, что его поведение рассчитано на внешний эффект. Впрочем, эффект оказался весьма эффективным.
     - А вы, Байрон? - осторожно спросил я.
     Тонкими, изящными пальцами Байрон провел по волосам и ответил:
     - Не имею ни малейшего понятия, почему я здесь.
     Обескураживающе туманный ответ, но вполне сносный - к тому же отлично подходит для завершения беседы. Больше вопросов я задавать не стал. Мы еще какое-то время постояли в тишине, словно актеры, идеально выдавшие все свои реплики и теперь ожидающие то ли подсказки суфлера, то ли звукового эффекта, то ли соответствующей музыки, которую радист никак не может запустить. Наконец Байрон сказал:
     - Вообще-то мой любимый писатель - тоже Шекспир.
     - И мой тоже, - поддакнул Андерс, но я снова усомнился в его искренности.
     На мгновение, всего лишь на мгновение я представил - нет, визуализировал - Уильяма Шекспира. Все мы знаем, как выглядит Шекспир: лысоватая голова, эспаньолка, гофрированный круглый воротник, быть может, серьга в ухе. Я вызвал в памяти обобщенный потрет из школьных учебников, и хотя сомневался в его исторической точности, но мое представление о внешности Шекспира было именно таким. Значит ли это, что я просто достал карточку из мысленной картотеки, или слово "Шекспир" вызвало в моем мозгу множество различных Шекспиров?
     А если бы Байрон и Андерс назвали Пушкина или Томаса Манна? Изображения Пушкина и Томаса Манна, очевидно, существуют, но, насколько мне известно, я никогда их не видел. Я понятия не имел, как выглядят эти писатели. И если на то пошло, не прочел ни единого их произведения. Так что эти имена должны вызвать у меня в голове? Просто имена? Просто слова? Слова, лишенные визуальных образов? Не это ли имел в виду Линсейд? Я вдруг понял, что жутко устал.
     - У вас здесь есть Шекспир? - спросил Байрон, кивая на библиотечные полки.
     - Боюсь, что нет.
     Байрон с Андерсом в унисон фыркнули.
     - Но есть множество других хороших книг, - сказал я. - Выбирайте.
     Наверное, они мне не поверили, поскольку удалились из библиотеки с пустыми руками.

16

     Так начался самый легкий, самый стабильный и, наверное, самый приятный период моего пребывания в клинике Линсейда. Я полагал, пусть и наивно, пусть и беспричинно, что все пойдет хорошо, - по крайней мере, какое-то время. Я по-прежнему не сомневался, что рано или поздно кто-нибудь сообразит, что я вовсе не Грегори Коллинз, если, конечно, я первым не почувствую потребность саморазоблачиться, но это меня не пугало. Что будет, то будет. А я стану жить. И работать. И делать для больных все, что могу. Я прочитаю их писанину. Но сперва они, конечно, должны написать ее и сдать. А пока я могу с чистой совестью - более-менее чистой - сидеть в своей хижине и читать книги из библиотеки. Грандиозный шаг вперед.
     Начал я с "Одиноких всадников плоскогорий", решив отыскать в книге литературные достоинства, которых, по мнению Алисии - сложившемуся под впечатлением от ныне отсутствующей обложки, - там не было и в помине. Наверное, то был первый вестерн, который я открыл с тех пор, как вырос из детских штанишек, и то ли виной тому мое настроение, то ли голод по чтению, но книжку я нашел вполне занятной. Я даже решил порекомендовать ее пациентам - пусть потом напишут собственный рассказ на ковбойскую тему. Почему бы и нет? Хуже ведь не станет, если они отвлекутся от своих навязчивых идей. Но потом я вспомнил, что пациенты теперь вольны писать что ни попадя - что бы под этим ни понималось.
     После "Одиноких всадников" я собирался прочесть парочку детективов, заметки о путешествии по Судану и любовный роман с ретро-автогонками в качестве антуража. Ни одна из книг даже снаружи не тянула на великую, но я рвался почитать. Книги помогут убить время, не дадут застояться мозгам, позволят мне погрузиться в мир фантазий, пусть и самых убогих.
     Но вскоре выяснилось, что я не могу торчать в хижине целыми днями, потакая своей прихоти. Я хотел приносить пользу - пытаться, по крайней мере. Я хотел помогать пациентам, хотел получше узнать их и чтобы они получше узнали меня. Черити, Реймонд, Чарльз Мэннинг, Байрон и Андерс так или иначе уже проявили себя, хотя можно спорить о том, в какой степени они проявили истинную свою сущность.
     Затем я чуть ближе познакомился с Морин. Мне она казалась самым неинтересным пациентом, хоть я стыдился, что нахожу ее скучной и недостойной внимания. Морин - просто женщина в футбольной форме. Ну что тут интересного? Мое мнение не изменилось и после того, как я узнал, что именно женщина в футбольной форме садовничает в клинике. В те дни садоводство представлялось мне удручающе нудным занятием для людей среднего возраста, развлечением матрон. Странно, но именно непривлекательность Морин вкупе с моим пренебрежением заставили меня попробовать сблизиться с ней.
     Я подошел к Морин, когда она ковыряла граблями клумбу. Грабли она держала крайне неловко и вообще выглядела не особо уверенно. Увидев меня, отчаянно смутилась и прижала грабли к животу, словно я застукал ее за каким-то непотребством и собираюсь отобрать у нее игрушку. Я ласково улыбнулся, изо всех сил демонстрируя доброжелательность.
     - Привет, - сказал я. - Ну, как дела?
     Простой и вежливый вопрос требовал простого и вежливого ответа. Хватило бы и незатейливого "нормально". Но клиника Линсейда не была королевством простоты и вежливости, а потому Морин смущенно отвернула голову и проговорила:
     - Очень, очень, очень, очень плохо.
     Я надеялся, что это относится к садоводству, а не к ее жизни или лечению, и, как ни странно, мои надежды оправдались.
     - У меня проблемы с семенем, - сказала Морин.
     - С семенем? - переспросил я.
     Я прощупывал почву. Не стану утверждать, что в голове у меня не промелькнула мысль об оргиях.
     - Видите ли, у меня есть семя. - Морин показала три крошечных пакетика из фольги. Я вздохнул с облечением. - Я знаю, что это за семя. Вот это мак, это алтей, это анютины глазки. Я знаю, как они называются, но не знаю, как они выглядят.
     - А у вас нет бумажных пакетиков из-под семян?
     - Нет, конечно, - ответила она, и я тут же понял, почему нет.
     На пакетиках ведь всегда изображают цветы, семена которых лежат внутри. Линсейд не упускал из виду ни единой мелочи.
     - Не волнуйтесь, - сказал я, стараясь говорить бодро. - Цветы все равно никогда не похожи на картинки с пакетиков.
     Я произнес эту фразу вполне уверенно, поскольку часто слышал ее от матери. Она вечно норовила что-нибудь вырастить в саду и всякий раз терпела неудачу. Морин не успокоилась.
     - А вы знаете, как выглядят эти цветы? Вы можете их описать?
     - Попробую, - ответил я. - Но вы, наверное, знаете, как выглядят маки.
     Морин покачала головой.
     - Ну как же, - сказал я. - День маков <День памяти английских солдат, погибших во Фландрии в Первую мировую войну. Отмечается накануне поминального воскресенья (ближайшего ко дню перемирия, 11 ноября); в этот день собирают пожертвования в пользу инвалидов войн, а взамен раздают искусственные маки.>. Поле битвы во Фландрии. Маки - красные, с большими плоскими лепестками. С черной середкой. И у них большая коробочка с семенами. Опиум. Вы должны знать.
     - Да, - сказала Морин, явно имея в виду "нет".
     Я понял, что не очень убедителен в описании мира природы, но что еще я мог поделать? Да и странно, что она не знает, как выглядят маки.
     - Может быть, я когда-то знала, но забыла, - тоскливо сказала Морин. - Я так много забыла. Они высокие?
     - Довольно высокие, - подтвердил я, по-прежнему бодро, - но далеко не такие высокие, как алтей. Этот цветок - ростом с человека.
     Мои слова так поразили Морин, будто я рассказывал о чудовищной инопланетной флоре. Я добавил, что в алтее нет ничего необычного и угрожающего, что это очень английский, очень традиционный, очень приятный цветок, - но лишь еще сильнее смутил Морин. Она смотрела на меня так, словно я говорил на иностранном языке.
     - А анютины глазки? - спросила она.
     - Здесь вы меня поймали, - признался я. Я понятия не имел, как выглядят анютины глазки. - Вот моя мать наверняка рассказала бы вам. Когда я в следующий раз увижу ее, обязательно спрошу.
     - У матери, - мрачно произнесла Морин, и я счел за благо воздержаться от вопроса. Но он и не понадобился. - У меня нет матери.
     - Соболезную.
     - Она была, а потом умерла.
     - Мне очень жаль.
     - На самом деле это я ее убила. Несчастный случай. Я так думаю. Мы ругались. Вечно. А она сказала, что я только убиваю время, когда болтаюсь вокруг футбольных полей. Такое не пристало ее дочери. Потом у меня вдруг в руке оказался нож Потом все стало красным, как футболки "Арсенала", или "Манчестера", или "Барнсли". Потом я попала сюда. Я думаю, все произошло так. Точно не помню. Простите. Мне, наверное, не надо было рассказывать.
     - Наверное, не надо, - согласился я, и Морин понурилась - как и полагается человеку, приговоренному к справедливому наказанию.
     Должен признаться, я и ей не поверил. Почему? Наверное, потому, что она слишком охотно рассказала, к тому же схематично и без намека на эмоции. Я понимал, что размышляю довольно наивно, но с другой стороны - настоящую матереубийцу наверняка бы заперли в более надежном месте, чем клиника Линсейда.
     - Знаете что? Я посмотрю, нет ли в библиотеке книг по садоводству.
     Я не помнил, есть ли такие книги. Если и да, то наверняка в книгах когда-то имелись иллюстрации. Теперь же их нет, а вероятность того, что там приведены словесные описания растений, ничтожна. Наверное, Морин почувствовала мои сомнения, потому что вдруг проговорила:
     - Пожалуй, можно сейчас просто посадить семя, а потом подождать и посмотреть, что вырастет.
     - Возможно, это выход.
     - Но возможно, и нет, - сказала она.
     Я согласился с ней. Когда я уходил, Морин выворачивала из клумбы огромные глыбы земли с такой яростью и целе