Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
вязалось с рассказом о подкатах, пасах и блокировках, но я решил, что он прекрасно справился. Все читали хорошо, словно на репетиции. Иногда голоса звучали неуверенно, иногда пациенты несли что-то бессвязное, но в общем и целом они выступили просто замечательно - даже лучше, чем многие авторы, имеющие склонность к публичным чтениям.
Кок прочел короткий и действительно очень сложный отрывок с многочисленными каламбурами и анаграммами, который напоминал то ли аллитерационную поэзию, то ли сюрреалистическую глоссолалию. Получилось отлично. Его выступление даже вызвало пару смешков. Затем Черити прочла отрывок об убийстве в монастыре на сексуальной почве. В каком-то смысле это был тест. Я уговорил ее пропустить самые кровавые куски, да и само сочинение мало чем отличалось от того модного направления, которое в наши дни выдают за серьезную литературу, но в те времена подобная тема запросто могла шокировать приличную аудиторию. Но Черити тоже справилась. Она была хороша. Возможно, кое-кто из слушателей и был шокирован, возможно, кое-кто подумал о неуместности такого отрывка, но, когда Черити села на место, стало очевидно, что аудитория на нашей стороне. Половина программы осталась позади, и я позволил себе расслабиться.
Я знал, что само выступление - только часть дела. Не меньше меня волновал и вопрос, как поведут себя пациенты вне сцены, после того как покончат со своим отрывком. Не сочтет ли Черити этот момент самым подходящим, чтобы продемонстрировать свое богоданное тело во всей красе; не решит ли Карла побаловать себя неистовым приступом идиотизма; не втемяшится ли в голову Андерсу, что кто-то из слушателей не так посмотрел на него? Но они сдержались. Они не отступили от сценария. Вечер явно удался.
Чарльз Мэннинг выбрал скучноватый рассказ о бомбардировке Лондона, но меня это устраивало. С этим я был готов смириться. А Карла, как сама и просила, зачитала "интересные факты" - о подводных лодках, об изготовлении гобеленов, о дикой природе Кении. Эта фактология тоже навевала скуку, и я опасался, что Карла, дабы оживить шоу, примется вопить или корчиться на полу, но нет - она читала с каким-то удивительным очарованием, словно ведущая хорошей детской телепередачи, в которой не заигрывают со своими зрителями. Потом опять пошли секс и насилие - Макс лишь чуточку заплетающимся языком прочел кошмарный отрывок о белых рабах, и я вновь понадеялся, что никто из публики не оскорбится.
Конец был уже виден - точнее, слышен. Байрон читал последний рассказ - я разрешил ему прочесть исповедь человека, утверждавшего, что он сбросил бомбу на Нагасаки. Отрывок этот казался мне удачным завершением программы, к тому же вряд ли кто-нибудь подумает, будто признание - подлинное. Выступление закончилось, и слушатели искренне и горячо захлопали. Получилось! У меня слезы навернулись на глаза. Я бегом вернулся в кабинет, чтобы застать триумфальное возращение пациентов.
Они были взволнованы не меньше моего.
- Зашибись мы им вмочили! - крикнул Андерс, когда больные ворвались в кабинет.
Я вдруг обнаружил, что меня обнимают и целуют, мне пожимают руку; а из лекционного зала доносился приглушенный голос Линсейда - он снова расхваливал себя.
Опять раздались аплодисменты, в дверь просунула голову Алисия и сказала, что пациентов вызывают "на поклон". Дважды их просить не пришлось, но тут случилось непредвиденное: Чарльз Мэннинг, Андерс и Морин схватили меня и потащили с собой. Я упирался, вырывался, пытался отстоять свою природную, пусть и несколько чрезмерную, скромность, но к ним присоединились остальные. Всей толпой они навалились на меня, скрутили и внесли в зал, словно свой талисман.
Меня усадили лицом к слушателям. Я опустил голову, но было слишком поздно. Реймонд уже говорил:
- Человек, которому мы обязаны всем, наш пилот по турбулентным небесам... Грегори Коллинз!
Снова грянули аплодисменты, и я понял, что это конец. Долее скрываться было нельзя. Я поднял лицо - навстречу обращенным на меня взглядам. Громче всех аплодировал доктор Джон Бентли. Лицо его исказилось от проказливого, озорного ликования.
Я не знал, что будет дальше. Что сделает Бентли? Как он меня уничтожит? Я чувствовал себя тряпичной куклой. Какое-то время не происходило ничего особенно драматичного. Меня увлекла толпа: из лекционного зала все двинулись в столовую, где Кок устроил обязательный в таких случаях фуршет. Идея заключалась в том, чтобы пациенты и гости могли неформально пообщаться, прежде чем Линсейд объявит вечер законченным и гости погрузятся в свой автобус. Катастрофа мне грозила еще во время выступлений, но тогда я не знал, чего ждать. Теперь же, когда Бентли меня увидел, я более-менее понимал, какого рода ужас мне уготован. Я считал, что это вопрос времени.
В полном соответствии с тезисом, что человек не может предвидеть, как он отреагирует на стресс, я обнаружил, что топчусь у столика и запихиваю в себя безликие и безвкусные сандвичи. Приговоренный к смерти наложил себе целую тарелку еды, в основном белого хлеба, намазанного неизвестно чем. Неожиданно я заметил рядом Черити и Андерса. Они внимательно смотрели на меня.
- Голод на нервной почве? - спросила Черити.
Я прекрасно понимал, что произношу крайне нехарактерные для себя слова:
- Черити, что бы ни случилось, как бы все ни повернулось, поверьте - я сделал все, что мог.
Выслушав эту дешевую сентиментальность, Андерс фыркнул. Взгляд Черити, как я и ожидал, сделался озадаченным. Они не понимали, о чем я, но в больших глазах Черити медленно нарастало беспокойство.
- У вас неприятности, Грег? - спросила она. - Хотите, мы будем за вас молиться?
Ответить я не успел, потому что кто-то схватил меня за руку. Я обернулся и увидел доктора Бентли: стоя в дверях запасного выхода, он настойчиво тянул меня из столовой во внешний мир. Я не стал сопротивляться. Какой смысл? Мы молчали, пока не подошли к высохшему фонтану. Я присел на холодный, шершавый камень, Бентли расположился чуть в стороне. Сидя там, под сенью бетонной русалки, мы, наверное, являли собой странную пару.
- Ну и ну, Майкл, - сказал он наконец.
- Действительно, ну и ну, - ответил я.
Бентли рассмеялся. Эта скотина находила ситуацию смешной.
- Вы задали мне непростую задачку.
- Разве?
Интересно, о какой задачке он говорит?
- Вы можете сказать что-нибудь в свое оправдание? - спросил Бентли.
Я покачал головой.
- Ваша сдержанность обезоруживает. Я-то думал, вы начнете уверять, что пусть вы и ненастоящий Грегори Коллинз, но честно потрудились над творческими способностями этих... психов.
Он был прав. Может, я и сказал бы что-нибудь в этом духе, но теперь, когда он сам произнес это, мои заверения прозвучали бы не слишком убедительно. Да и определение "психи" мне не понравилось.
- Полагаю, - продолжал Бентли, - неизбежный ваш вывод был бы таков: поскольку пациенты, без всякого сомнения, вами восхищаются, а вы явно принесли им добро - в каком-то смысле этого слова, - значит, ваше разоблачение помешало бы их дальнейшему выздоровлению.
- Это аргумент, - согласился я.
- И все-таки я считаю, что мы не имеем права держать пациентов за детей и простаков. Если они стали жертвами обмана, то, безусловно, имеют право об этом знать.
- Да, - ответил я. - Безусловно.
- Но как тогда быть с доктором Линсейдом, доктором Кроу и клиникой? Их репутация серьезно пострадает, если ваш обман раскроется.
- Да, - снова согласился я.
- Возможно, кто-то сочтет мое поведение местью, если я упрочу свою репутацию за их счет.
Прежде мне и в голову не приходило, что здешние события могут сказаться на репутации Бентли, но после его слов до меня дошло, что слава человека, разоблачившего литературную и психиатрическую мистификацию, станет еще одним пером в его шляпе - даже если это перо само прилетело в его руки.
- Вы также можете заметить, что найдутся люди, которые обвинят меня в том, что я действую из самых низменных побуждений, что я мщу за тот вечер, когда вы сожгли мою книгу. Полагаю, вы добавите, что я не обрадуюсь, если мои вечера сожженных книг станут достоянием гласности.
- Может, и добавлю, - ответил я, зная, что не стану делать ничего подобного.
- Кроме того, я полагаю, кто-то даже возьмется утверждать, что поскольку вы учились в нашем колледже и были моим студентом, то скандал, спровоцированный вашим разоблачением, окажется даже большим злом, чем то, что вы уже причинили, и чрезвычайно негативно отразится как на колледже, так и на мне лично. Кто-то даже скажет, что позаботиться о репутации выпускника нашего колледжа - мой долг.
- Такая мысль не приходила мне в голову.
Я знал, что кембриджские преподаватели пестуют своих выпускников, но на себе я ничего подобного никогда не чувствовал.
- Однако если впоследствии правда все же всплывет, то я окажусь соучастником обмана, и меня тогда ждет куда более серьезный скандал, даже бесчестье.
- Понимаю, - ответил я, но почему-то вся эта изощренная логика и вытекающие из нее выводы не казались мне необходимыми и уместными. Казалось мне совсем другое: на самом деле Бентли вовсе не размышляет, как ему поступить. Он просто красуется, подвергая меня медленной и утонченной пытке, а, вдоволь натешившись, сделает то, что должен сделать.
- Кое-кто наверняка скажет, - продолжал Бентли, - что разоблачение обманщика, литературного или какого-либо иного, является абсолютным добром и именно к нему должен стремиться подлинно образованный человек. Нам, ученым, полагается любить истину. Но для тех из нас, кто изучает литературу, истина редко предстает в шаблонном виде. Искусство само может стать истиной, и тогда истина предстает в виде последовательности иллюзий, мистификаций, мошенничества. Быть может, все настоящие художники - шарлатаны. Хотя я не думаю, что вы считаете себя художником, правда, Майкл?
- Не считаю, - согласился я.
- Так о чем, в сущности, я толкую?
Хотел бы я это знать. А еще я хотел, чтобы Бентли прекратил издеваться. Он вел себя так, что человек начинал мысленно молиться, чтобы все это побыстрее закончилось. Очень предусмотрительно, очень профессионально. И очень избито.
- По-видимому, я толкую о том, что хотя налицо поистине убедительные аргументы в пользу вашего разоблачения и хотя я нахожу слегка поверхностными аргументы против вашего разоблачения, тем не менее я вынужден признаться в огромной симпатии к вам. И меня она весьма удивляет.
Меня тоже.
- Почему? - вопросил он. - Почему я склонен вам помочь? Быть может, все дело в том, что мне просто приятно ваше лицо?
Я мог привести причины и похуже, но вслух ничего не сказал.
- Еще одна причина, вероятно, заключается в том, что мне нравятся шутки. И должен признать, ваша шутка совсем недурна.
Ну да, то же самое он говорил об "Эмпайрстейт-билдинге" Уорхола, но тогда, похоже, речь шла совсем о другом.
- Наверное, в сущности, я толкую о том, что в настоящий момент пребываю в смятении. Я совершенно не знаю, как мне поступить.
- Не знаете?
- Не знаю. Но как только я приму решение, то не сомневаюсь, вы узнаете о нем одним из первых. А пока что я могу сказать? Продолжайте творить добро.
Бентли встал, повернулся ко мне спиной и зашагал к главному корпусу клиники. Я не шелохнулся. Непосредственная опасность, похоже, миновала - пока миновала, хотя угроза разоблачения никуда не делась, и я не сомневался, что наказание последует, пусть и не такое ужасное.
27
Сейчас-то я знаю, что нужно было сделать. Как только вечер закончился, как только Бентли со всеми остальными погрузился в автобус, мне следовало пойти к Линсейду и во всем признаться. Игра все равно была окончена. Мне долго везло. Может, я и не удалился бы со щитом, но по крайней мере при своих остался бы. Господи, да я мог просто исчезнуть.
Почему я этого не сделал? Да по банальным причинам: гордыня, инертность, трусость, секс. Все так перепуталось. Я испугался. Я не хотел, чтобы все узнали о моем обмане. Я не хотел, чтобы люди меня презирали. Я боялся разонравиться Алисии, боялся потерять ее.
Должен признаться, бывали минуты, когда я отчаянно надеялся, что ошибаюсь, что игра еще не окончена, что вот-вот произойдет какое-то событие, которое все изменит и исправит. Например, Бентли все-таки решит ничего не предпринимать. Или его переедет автобус. Или его зарежет взбесившийся студент. В Кембридже ведь случаются и более странные вещи. А может, у Андерса найдется знакомый киллер, которого я смогу нанять. А может, мне лучше проделать все самому - обеспечить себе алиби в клинике, а затем украдкой выскользнуть за ворота, добраться до Кембриджа и убить Бентли прямо в его квартире.
На самом деле я, конечно же, не думал, что все это реально. У меня и сомнений не было, что Бентли всем расскажет. Может, не сразу, но скоро, и непременно как-нибудь этак умно. Именно потому эти последние мгновения, эти последние деньки обладали для меня особой ценностью. Уезжать мне совсем не хотелось. Какой смысл признаваться? Лучше потянуть сколько получится. Я рассчитывал провести с Алисией еще ночь-другую.
Литературный вечер прошел, как и планировалось, с большим успехом - планировалось, разумеется, прежде всего самим Линсейдом. Он едва не лопался от самодовольства. Ну ничего, скоро все изменится. Пациенты тоже едва не лопались от самодовольства. Они так хорошо себя вели во время представления и после него, были такими послушными и кроткими, что непонятно было, что теперь с ними делать, хотя и не мне о том говорить. Мне было грустно с ними расставаться, и я надеялся, что они испытывают сходные чувства.
Ожидание было томительным, и в те дни я чувствовал какое-то беспомощное умиротворение. И еще я беспрестанно думал о Николе и Грегори. Я размышлял о том, как прошла свадьба, какой красивой Никола была в белом платье, спрашивал себя, надела ли она вообще белое, пытался представить торжественную церемонию, гадал, куда они отправились на медовый месяц. И все время задавался вопросом: сколько это продлится?
Примерно через сутки после литературного вечера, когда я, сидя у себя в хижине, размышлял о Николе с Грегори и покорно ожидал удара судьбы, снаружи донесся непонятный шум. Я выглянул и увидел, что санитары дерутся с каким-то человеком, который пытается перелезть через ворота на территорию клиники. Происходящее живо напомнило мое собственное бесславное появление в клинике. Неужели нашелся еще один безумец, добровольно рвущийся в дурдом? Может, это неугомонный абориген, замысливший недоброе?
Санитары стащили пришельца на землю и принялись пинать. Тяжелые башмаки методично втыкались в тело жертвы. Человек свернулся калачиком, пытаясь хоть как-то защититься, но санитары не думали сдаваться. Они перевернули человека на спину, чтобы сподручнее было колошматить по самым болезненным местам, и тут я увидел его лицо. Это был Грегори Коллинз.
Я выскочил из хижины и заорал санитарам, чтобы они угомонились. Те, к моему удивлению, подчинились, но Грегори уже не шевелился. Он лежал на спине, ноги сведены, руки раскинуты. Я порадовался, что Черити его сейчас не видит.
- Вы что, спятили? - закричал я на санитаров. - Вы могли его убить.
- Мы бы его не убили, - обиженно сказал один, отвергая обвинение в непрофессионализме. - Мы свое дело знаем.
Наверное, так оно и было. Грегори пошевелился. Через несколько мгновений он уже вовсю корчился и стонал, страдания его явно были ужасны, но одновременно доказывали, что Грегори все еще принадлежит миру живых. Только тут я заметил, что на нем визитка и серый шелковый жилет - свадебный костюм.
- Господи, Боб, что случилось? - спросил я, очень довольный тем, что даже в таком растрепанном состоянии не забыл его вымышленное имя.
Грегори приподнялся на локтях, словно демонстрируя, что на ногах вряд ли удержится.
- Все было зря. Кинула у алтаря.
Он рассмеялся над тем, что его трагедия свелась к пошлой, незатейливой рифме. Мне стало его жаль, хотя по здравом размышлении происшествие выглядело не столько трагическим, сколько неизбежным; впрочем, наверное, каждая трагедия таит долю неизбежности. Никола осознала ошибку; и лучше поздно (очень, очень поздно), чем никогда.
- Там все собрались, - простонал Грегори. - Друзья и родичи Николы, учителя из моей школы. Мои родичи. Приехали издаля, вырядились все. Я стою как дурак, органист жарит этот задолбавший всех "Иерусалим" <Гимн на слова классика английской литературы Уильяма Блейка (1757 - 1827) из его одноименной поэмы; в Англии традиционно исполняется во время церемонии венчания.>, и тут появляется ее папаша, один, и вякает мне: кажется, нам лучше побеседовать наедине, дружище. Он так меня и назвал - дружище. Естественно, я знал, что он скажет. Она передумала. Кто станет ее винить?
- Мне очень жаль, Боб, - сказал я.
- Спасибо за участие, Грег, - слабым голосом поблагодарил он.
Наконец Грегори сумел встать, и вид у него сразу сделался совсем не таким трагичным. Взятая напрокат визитка сидела на нем ужасно. Слишком узкие плечи, слишком длинные рукава. Пояс туго обтягивал пузо, а широкие штанины гармошкой спускались на ботинки. В таком наряде Грегори и раньше, наверное, выглядел нелепо, но после взбучки, которую ему учинили санитары, вид у него был совсем уж карикатурный. Волосы стояли дыбом, галстук топорщился где-то под ухом, а старания Грегори держаться отважным стоиком лишь усиливали комический эффект.
Я сказал санитарам, что сам позабочусь о госте, и отвел Грегори к себе в хижину. Меня одновременно и тронуло, и поразило то, что в трудную минуту Грегори пришел ко мне. Если б на его месте у алтаря был я, ни за что бы не побежал к Грегори. А к кому бы я побежал? Без понятия.
Грегори сидел на моем диване и ощупывал себя, проверяя, все ли на месте. Мне действительно было его искренне жаль. Я понимал, что надо рассказать ему про Бентли, про литературный вечер и про близкую катастрофу, но решил, что рассказы подождут. Глядя на Грегори, пребывавшего в столь плачевном состоянии, зная, что Никола бросила его самым унизительным образом, зная, что где-то за стеной притаился Бентли и ждет момента для разящего удара, я вдруг проникся к Грегори удивительной близостью.
- Я не виню Николу, - мрачно сказал он. - Я себя виню.
Если один приходит в церковь, а другой не приходит, то, по-моему, нет сомнений, кого нужно винить. Очень нехарактерное великодушие для Грегори.
- В конце концов, - вздохнул он, - она застала меня в постели с одной из подружек невесты.
- Что?
- Точнее, с двумя подружками.
- Что? Что, Грегори?
- Да это же было неважно. Я лишь хотел реализовать свои непристойные фантазии. Я решил, что этим лучше заниматься, чем об этом писать. Избавиться от мерзких мыслей в ночь перед свадьбой. Но Никола меня заловила. Поэтому я ее не виню.
Я во все глаза смотрел на Грегори, не веря ни единому слову. Абсурдно уже то, что нашелся хотя бы один человек, согласившийся заниматься сексом с Грегори Коллинзом. Но чтобы два человека, да еще подружки невесты, да еще в ночь перед свадьбой - полный вздор. Наверняка он все выдумал. Но если даже эта маловероятная оргия и произошла, как Никола могла его застукать? Так что либо у нее имелась обоснованная и уважительная причина не явиться в церковь, либо Грегори сам туда не явился. Может, именно он струсил и позорно бежал. Я запросто мог представить, что в конце концов Грегори осознал нелепость, неразумность, полную психопатологичность брака с Николой. Вот такой вариант куда реальнее, чем та околесица, которую он несет. Но я не стал ни о чем допытываться. К чему? Грегори придумал себе историю и, на мой взгляд, мог сколько угодно ее придерживаться.
- Ты знаешь Гоголя? - спросил Грегори.
- Писателя? - уточнил я. - "Мертвые души", "Шинель", "Ревизор".
- Очень хорошо, Майкл. А еще он написал "Записки сумасшедшего".
- Верно, - сказал я.
- И в молодости он напис