едомление, будто в камере его
жену  постигла внезапная, но естественная смерть, чему никто не поверил, ибо
тюремные власти не выдали трупа и захоронили его на неназванном пустыре.
     Петхаинцы ждали, что  Меир-Хаим  тотчас же сойд„тся  с одной  из  своих
многих любовниц, но он удивил даже моего отца, который, как прокурор и поэт,
обладал репутацией знатока человеческих душ.  Меир-Хаим слыл самым распутным
из петхаинских гуляк.  По крайней  мере, в  отличие от других, он не пытался
скрывать свою неостановимую тягу к любовным  приключениям. Это его качество,
вместе  с будоражащей  внешностью  -  влажными голубыми  с зеленью  глазами,
широкими  скулами,  сильными  губами  и  острым подбородком  -  досталось  в
наследство дочери. Говорили ещ„, будто Зилфа не возражала против эротической
разнузданности мужа.
     Возражали - правда,  всуе - е„ родственники. Не исключено - из зависти.
Утратив терпение, они приволокли как-то Меир-Хаима к моему  отцу, служившему
в общине третейским судь„й, и пожаловались, что зять позорит не только Зилфу
и е„ родню, но и весь Петхаин, ибо не умеет сопротивляться  даже  курдянкам.
Отец  мой  рассмеялся и рассудил, что если кому  и позволено страдать  из-за
эротической  расточительности  зятя,  -  то не родне и не  Петхаину, а одной
только Зилфе. Поскольку  же  она не страдает, никаких мер против  Меир-Хаима
принимать не следует;  тем более что, согласно признанию самого певца, любит
он  до  беспамятства только  жену  и  каждый  раз  изменяет ей по  глупейшей
причине:  при  виде  красоток в  н„м, оказывается,  вста„т на дыбы  какой-то
жуткий зверь, затмевающий ему рассудок и отключающий память о жене.
     Когда Меир-Хаим объявил об этом во  время третейского  суда,  отец  мой
рассмеялся  ещ„ громче,  но,  к  удовольствию  истцов,  наказал  обвиняемому
завязывать  на  указательном  пальце  красную беч„вку, которая в критический
момент напомнила  бы ему  о  Зилфе и  удержала от  измены. Не согласившись с
формулировкой своей слабости  как  "измены", певец, тем  не менее, обещал не
выходить  из дому  без беч„вки.  Обещание сдержал, но  беч„вка  не  спасала:
жуткий зверь  оказывался всякий раз ловчее  него, и Меир-Хаим, поговаривали,
сам уже сомневался в силе своей любви к Зилфе.
     Но стоило ей оказаться в тюрьме, он перестал интересоваться  женщинами,
а после  известия о смерти жены  случилось  такое, чему поначалу  не поверил
никто. Получив из тюрьмы  Зилфину  одежду и прочие принадлежности, Меир-Хаим
объявил,  что хочет  провести первые семь  суток  траура в  одиночестве.  Он
отослал дочь к своему  брату Солу и заперся в квартире, не отзываясь даже на
оклики участкового.  На  третий день родственники  Зилфы  стали  утверждать,
будто  Меир-Хаим  улизнул  из  города  с  заезжей  шиксой, но брат  и друзья
заподозрили неладное.
     Правы оказались последние: когда,  наконец, взломали дверь, его застали
м„ртвым. Рядом с  запиской,  в которой он  сообщал, что не в силах  жить без
Зилфы, лежал серый морской камушек с проткнутым сквозь него  ч„рным шнурком.
Этот   камушек  с  Зилфиной   шеи   Меир-Хаим  велел   в   записке  передать
пятнадцатилетней  дочери Нателе, которой, по его мнению, предстояли нел„гкие
поединки со злыми духами.
     Через двадцать  четыре года, в Нью-Йорке, одна из петхаинских старушек,
прибиравших  к похоронам  труп Нателы Элигуловой, рассказала, что - весь уже
испещр„нный порами - камушек  этот,  выпав у не„ из рук когда  она развязала
его на шее усопшей, раскрошился, как ломтик сухаря...





8. Беда стряслась не с ним, а с племянницей


     После смерти  родителей Натела  так  и  осталась  жить у дяди, аптекаря
Сола, зарабатывавшего на  существование спекуляцией дефицитными  лекарствами
из Венгрии.  Хотя  государственные  цены  на  лекарства не  менялись, он был
вынужден поднимать их ежегодно, чем - каждый по личным причинам - занимались
все тбилисские  аптекари. В случае с Нателиным дядей  причина  заключалась в
ежегодном  приросте  потомства.  Каждою  зимой, под  Новый  Год,  жена  его,
молдаванская цыганка, рожала ему по реб„нку.
     Отбившись как-то ради  Сола от  кочующего по Грузии табора, она осела в
Петхаине,  который  ей  быстро  осточертел,   но  в  котором  е„  удерживала
постоянная беременность, - единственное, чем аптекарь ухитрялся спасаться от
позорной доли покинутого мужа. Всем, однако,  было ясно, что рано или поздно
с ним случится беда: цыганка догадается уберечься от беременности и сбежит в
родную Молдавию.
     Беда стряслась не с ним, а с племянницей.
     По соседству  с  Солом  Элигуловым обитала почтенная семья  ревизора  и
бриллиантщика Шалико Бабаликашвили. Шалико был на короткой ноге с партийными
вождями  города, и  у  него  росли  два сына: белобрысый  С„ма, одноклассник
Нателы, и черноволосый Давид. Постарше. На  С„му, хотя он и  слал ей стихи -
правда, не свои, а Байрона - Натела не обращала внимания, но  Давид не давал
ей покоя даже  во сне.  Он считался в школе первым красавцем, и если  бы  не
рано  открывшаяся  на  макушке  лысина,  его,  по  утверждению  просвещ„нных
петхаинцев, было  не отличить от знаменитого т„зки  из  скульптурной галереи
Микеланджело: та же статность и половая надменность во взгляде.
     Давид тоже  писал стихи.  Но не Нателе, а  е„  т„те,  вечно  беременной
цыганке, которая, не зная грузинского, доверяла перевод рифмованных посланий
имненно ей, племяннице мужа.
     Послания эти кишели незнакомыми петхаинцам образами  -  кристаллическим
отсветом   северного  сияния,  завыванием  тоскующего  бедуина  и   кл„котом
сизокрылых  павлинов. Цыганка разъяснила Нателе, что  этот  кошмар  порожд„н
энергией, нагнетаемой в юноше  зловонной жидкостью, - нерасходуемой спермой.
Сказала ещ„, будто Давид влюбился в  не„ только  потому, что,  благодаря  е„
чужеродности  и ущербности, то есть беременности, она  кажется ему  наиболее
доступной из петхаинских самок.
     По заключению цыганки, душа Давида, подобно душе всякого  неискуш„нного
юноши,  пребывала  в том смятенном  состоянии, из которого есть  только один
выход -  в  женскую плоть; прич„м, добавила  она,  обладательнице этой плоти
неискуш„нные юноши отдают - вместе со зловонной жидкостью - и свою смятенную
душу.
     Это  откровение подсказало Нателе отчаянную мысль  -  и вскоре Петхаину
стало известно, что первенец  ревизора и бриллиантщика  Шалико Бабаликашвили
втюрился в сироту Нателу Элигулову,  а свадьба  не за  горами,  ибо  девушка
понесла.





9. Изнур„нный тяжестью счастья


     Через три месяца петхаинцы  и вправду гуляли на свадьбе Давида,  но под
венцом рядом  с  ним стояла не Натела, а наследница  знаменитого кутаисского
богатея. Вернувшись домой из Ленинграда  и разузнав  о похождениях первенца,
отец Давида, Шалико, впал в ярость.  Даже в бреду он не  мог допустить мысли
породниться  с  отпрыском   "блядуна"  Меир-Хаима  и   "колдуньи"  Зилфы,  с
"паскудницей", приворожившей к себе его простодушного потомка блудом.
     Что  же  касается самого Давида,  он мгновенно поверил в непогрешимость
родительского суждения, потребовал у Нателы вернуть ему его смятенную душу и
-  по наущению  ревизора - предложил ей деньги на аборт.  Деньги  она взяла.
Однако,  не  проронив  слезы,  она заявила  Давиду,  что,  хотя  любила  его
безотчетно, возвратит ему душу только через дьявола.
     Не сомневаясь,  что при наличии бриллиантов  можно задобрить и дьявола,
Шалико приискал  сыну в Кутаиси богатую невесту.  С такими пышными  формами,
что - под натиском  поднявшейся в  н„м плотной волны - Давид растерялся, как
если  бы  вс„  ещ„  был  девственником.  И  снова  принялся строчить  стихи,
пропитанные маскирующим ароматом незнакомых петхаинцам трав и цветов.
     К свадьбе тесть пригнал ему в подарок столь же крутозадую, как невеста,
машину "Победа", в которой молодож„ны и укатили в Гагры.
     В то же самое утро исчезла из Петхаина и Натела. Вернулась  через  семь
лет. Впрочем, когда бы ни вернулась, увидеть Давида ей уже не пришлось бы.
     Трое суток после прибытия в гостиницу молодож„ны не выходили из номера,
где - по наущению дьявола - распили восемь бутылок шампанского. На четв„ртый
день,  поддавшись  воле  того же дьявола,  надумали  опохмелиться  абхазским
инжиром и собрались на рынок.
     Стоило, однако,  юноше подсесть к невесте в "Победу", стиснуть ей левую
грудь,  а потом воткнуть в зажигание ключ и повернуть его вправо, - машина с
глухим треском взметнулась в воздух и разлетелась на куски.
     Расследование   установило   очевидное:  причиной   гибели  молодож„нов
послужила   взорвавшаяся  бомба,  подложенная,  видимо,   недоброжелателями.
Дополнительные  вопросы  -  кто  или  почему? -  занимали  абхазскую  власть
недолго, ибо вопросы были трудные. Дело  закрыли и по традиции приписали его
неуловимой банде ростовских головорезов.
     В  Петхаине  ходили другие  слухи. Утверждали,  будто взрыв  подстроила
Натела,  подкупившая  убийц любовными услугами,  - что,  дескать,  оказалось
приемлемой купюрой и для начальника областного отделения милиции, который за
отсутствием  улик отпустил на  волю задержанную неподал„ку от сцены убийства
Нателу, но наказал ей  не  возвращаться  в  Петхаин.  По  тем же слухам,  из
Абхазии Натела подалась  в Молдавию  и пристала там к табору своей  т„тки, с
которой она якобы и поддерживала связь все последующие годы.
     После того, как  табор  разогнали, Натела  решилась  вернуться в родную
общину как  ни в ч„м не бывало.  Объявив петхаинцам, что желает  обзавестись
семь„й и зажить по старинке, она рассказала о себе, будто все эти годы учила
трудные языки и работала переводчицей в Молдавии. Хотя мало кто этому верил,
никто не  смел  высказывать  ей сомнений,  ибо Нателу  побаивались не только
из-за  е„ постоянного  везения. Побаивались ещ„  и потому, что, ко всеобщему
удивлению, она вернулась с большими деньгами.
     Более удивительным показалось петхаинцам почтение,  которым окружили е„
местные власти. Мать  Давида скончалась  наутро  после  похорон первенца, но
отец сунулся было в райсовет со старыми подозрениями относительно Нателиного
причастия к убийству сына. Председатель райсовета, давнишний друг, не стал и
слушать. Сказал лишь, что подозрения безосновательны, ибо наверху ему велели
отнестись к женщине с уважением. После этого стали поговаривать, разумеется,
что Натела изловчилась завести себе любовников из самых важных людей.
     Несмотря  на эти слухи, петхаинцы - не только, кстати, евреи во главе с
доктором  Даварашвили  - наперебой  домогались е„  руки,  поскольку  к  тому
времени уже  и в Петхаине былым научились  начисто пренебрегать. Тем  более,
где будущее - например, счастье - определялось не прошлым,  то есть, скажем,
дурною славой невесты, а настоящим, е„ красотой и деньгами.
     Рука  Нателы   досталась   неожиданному  просителю:   белобрысому  С„ме
Бабаликашвили, брату погибшего Давида. Тому самому, кого за светлые волосы и
бесхарактерность  прозвали  в  Петхаине  "Шепиловым".   Выбор  всех  удивил,
поскольку, хотя и  богатей, С„ма был "пецуа-дакка" -  мужчиной с недостающим
яичком, и ему, согласно Второзаконию, не  позволялось "пребывать в Господнем
обществе". К тому же,  после гибели  брата  он,  говорят,  тронулся  и  стал
величать себя  "лордом  Байроном".  Его подлечили, но  не  настолько,  чтобы
убедить, будто байроновские творения сотворены не им.
     Петхаинцы считали,  что Натела  позарилась на его  наследство, хотя, по
утверждению прогрессистов, она  вышла  за С„му по той же причине, по которой
убийц тянет  к месту  преступления. Шалико, разумеется, пытался  уберечь  от
брака с нею и младшего сына, но, вопреки своей мягкотелости, С„ма не сдался,
и, к ужасу ревизора, Натела ещ„ до свадьбы поселилась в его доме.
     Ужасаться пришлось ревизору  недолго:  согласно  составленному милицией
отч„ту, наутро после свадебной гулянки, проводив за порог последних гостей и
возвращаясь по наружной винтовой лестнице в спальню на третьем этаже, Шалико
оступился,  скатился  вниз  и  ударился виском о  чугунную ступеньку.  Снова
нашлись злые  языки,  обвинившие  в гибели ревизора Нателу:  дескать, ведьма
подкараулила хмельного старика на  балконе и  столкнула его  вниз,  чтобы не
мешкая прибрать к рукам его богатство.
     Начальник  милицейского  участка  беседовал  с  Нателой подобострастным
голосом, но для проформы допросил об обстоятельствах инцидента и "Шепилова".
Тот показал  что знал: после  полуночи он  с невестой  удалились  в  брачные
покои,  где  С„ма  сперва проч„л  ей  отрывки из своей  знаменитой  поэмы  о
Чайльд-Гарольде, потом вош„л с нею в  освящ„нный небесами союз и, изнур„нный
тяжестью навалившегося на  него счастья, уснул в е„ объятиях. Проснулся -  в
тех же  объятиях - от крика дворничихи, которая первой и  увидела утром труп
старика.





10. Перспектива его заклания приятно их возбуждала


     После  свадьбы  С„ма "Шепилов"  долго не  мог привыкнуть  к тому,  что,
несмотря на недостающее яичко и созерцательность натуры, он заполучил в ж„ны
самую блистательную из петхаинских женщин, которую к  тому же - единственную
в  истории  грузинского еврейства  -  приняли  в штат республиканского  КГБ.
Секретаршей самого генерала Абасова.
     По расчету  местных  прогрессистов  во  главе  с  теми  же  Залманом  и
доктором,  брак между "Шепиловым" и Нателой был обреч„н на скорый крах,  ибо
мужик, осознавший собственную ущербность рядом с доставшейся ему бабой, ищет
и находит  в ней  какую-нибудь порчу, а потом,  как  бы защищая  свою честь,
изгоняет е„ восвояси.
     Между тем, брак выстоял, мол, проверку  временем благодаря неожиданному
несчастью,  выпавшему на долю жениха: не переставая  восхищаться Нателой, он
начал  вдруг  - безо всякого основания  -  проникаться  верой в  собственную
персону.  Этот  болезненный  процесс  оказался  столь  настойчивым,  что  со
временем С„ма стал, увы, самим собою, - худшее из всего, что, по утверждению
прогрессистов, могло с ним произойти.
     Действительно: пренебрегая уже английским романтиком, писавшим в рифму,
"Шепилов" принялся  посвящать супруге оригинальные любовные творения в белых
стихах.  Рукописные копии сочинений -  не на суд, а  из гордости за  царство
поэзии - он  раздавал не одним только прогрессистам. В отличие от последних,
Нателу его сочинения не угнетали: она их не читала.
     "Шепилов" из-за нехватки яичка - о  ч„м, конечно, было известно властям
- числился  инвалидом, обладал, соответственно, правом нигде не работать - и
нигде и не работал. К тому же, стихи свои - по причине трудо„мкости  занятия
- он не  рифмовал. Поэтому к  вечеру, когда Натела возвращалась из Комитета,
С„ма успевал  сочинять  такое количество  куплетов, что прочесть их у не„ не
было ни  сил, ни  времени. Оправдывалась она тем,  будто стесняется,  ибо не
считает себя достойной даже нерифмованных строф.
     С„му  отговорка  эта  ввергала   в  восторг   и  вдохновляла  на  новые
посвящения, но прогрессистов она бесила циничностью. Любая благородная баба,
рассуждали они, охотно  внемлет даже мерзавцу, когда тот  твердит ей,  будто
она и есть венец мироздания.
     "Шепилова" прогрессисты называли, правда, не  мерзавцем,  а  придурком,
который стыдился доставшегося  ему богатства и поэтому внушил себе страсть к
романтической  поэзии.   В  его   собственных   глазах   это  обстоятельство
предоставило  ему  лицензию  на  сожительство  с  красавицей,  но  в  глазах
прогрессистов  лишило его  лучшего из мужских качеств - недоверия к бабам. И
лучшего же из его индивидуальных достоинств - презрения к себе.
     Зато   петхаинские   дамы   считали  "Шепилова"  незаурядным  мужчиной.
Во-первых, мол, при наличии  большого количества наследственных бриллиантов,
он ежедневно сочиняет  любовные  стихи, но главное - посвящает их не заезжим
блядям  или чужим  ж„нам, а собственной же  хозяйке.  Стало быть, рассуждали
они, в тщедушной С„миной плоти гнездится уникальная душа.
     Доктор  Даварашвили дружил с "Шепиловым"  со школьной скамьи. Невзлюбил
же он его  после того, как  отец доктора  - в отличие от С„миного родителя -
оставил  сыну  в наследство лишь собственные  фотокарточки.  Доктор  поэтому
пытался втолковать петхаинским простачкам, что души - тем более уникальной -
в природе не существует, но вот мозг нашего лирика, воистину уникальный, он,
доктор,  при  необходимости пересадил  бы даже себе.  Именно и  только  этот
"шепиловский"  орган  жизнеспособен, ибо, мол,  С„ма его не эксплуатирует. О
ч„м эти стихи, дескать, и свидетельствуют.
     Доктор учил при этом, будто не только "Шепилов", но все романтики глупы
и себялюбивы:  кому бы ни  посвящали сочинения,  воспевают  они  в  них лишь
собственный  ущербный  мир.  С„ма  же,  мол,  паршивец,  к  тому  же  ещ„  и
притворяется,  будто   он  -  это  не  он,  а  кто-то  другой.  Притворяется
исключительно от  безделья, ибо он не настолько уж глуп, чтобы действительно
кого-нибудь  любить.  Особенно ведьму, которая сгубила  его родню  и  скоро,
запомните, кокнет самого С„му.
     Что же касается его  души, - раз уж вам, дескать, нравится это слово, -
то о ней  следует  судить  в свете того символического факта, что в школьные
годы петхаинский  Байрон не расставался  с  асферической  лупой семикратного
увеличения  для особенно  мелких предметов, и  этою  лупой,  смеялся доктор,
мерзавец  рассматривал не  папины  бриллианты,  а  свой  крохотный  пенис  и
единственное яичко.
     На подобное злословие "Шепилов" реагировал как романтик. Не унижаясь до
отрицания  сплетен,  он   объявлял  петхаинцам,  что  хотя  и  считает  себя
щепетильным  мужиком,  -  при  случае  способен и  на  грубый  поступок.  Я,
переходил он вдруг на русский и смотрел вдаль, я одну мечту,  скрывая, нежу,
- что я сердцем чист. Но и я кого-нибудь зарежу под осенний свист.
     Будучи уже самим собой, С„ма  признавался, что эта фраза принадлежит не
ему, а российскому стихотворцу, от которого,  тем  не менее,  он, "Шепилов",
отличается, мол,  меньшей стеснительностью. То есть  - готовностью  зарезать
друга, не дожидаясь осени.
     Хотя  петхаинцы   уважали  Даварашвили  за  уч„ность,  перспектива  его
заклания - на фоне бесприютной скуки -  столь приятно их возбуждала, что они
отказывались верить доктору, когда тот сообщал им со смехом, будто романтики
с  миниатюрными половыми отростками способны пускать кровь лишь  себе.  Как,
дескать, и закончил  жизнь цитируемый С„мой стихотворец. Впрочем, если, мол,
С„ма  и  вправду  разгуляется, то  резать  ему  следует  не  его,  лекаря  и
правдолюбца, а свою поблядушку из  тайной полиции, которая,  будучи скверных
кровей, изменяла бы и сексуальному гиганту.
     Тем не  менее,  Нателу петхаинцы считали  грешницей  по другой причине.
Неожиданной, но тоже простой.





11. Избавитель не нуждается в существовании


     Ещ„ в  50-х годах, после смерти Сталина и с началом развала дисциплины,
Петхаин прославился как самый злачный  в республике ч„рный  рынок, где можно
было приобрести любое заморское добро.  От  австрийского валидола в капсулах
до  итальянских  трусов  с  вытканным  профилем  Лоллобриджиды  и  китайских
эссенций для продления мужской дееспособности.
     Тысячи дефицитных  товаров,  минуя  прилавки  державы,  стекались через
посредников к петхаинским "подпольщикам", определявшим цену на эту продукцию
простейшим образом: умножая уплаченную за не„ сумму на богоугодную цифру 10.
Хотя  половину дохода приходилось отдавать  властям за отвод глаз, петхаинцы
были счастливы.
     Но в  семьдесят каком-то году Кремль вдруг разочаровался в человеческой
способности  к самоконтролю и рассерчал на тбилисцев. Именно они, по  мнению
Кремля, страдали незарегистрированной  формой  оптимизма: не просто верили в
сво„  светлое  будущее, но, в отличие от всей  державы,  уже жили в условиях
грядущего изобилия и вольнодумства.
     В  с