а - удивление  по
поводу неблагодарности  властей. Это мо„  впечатление, впрочем, могло быть и
неадекватным, поскольку Абон косил.
     Испугался зато отец. Почему это, спросил,  хранить книгу должен  именно
я?
     Ты - должностное лицо, и у тебя е„ никто искать  не додумается, ответил
Абон, хлопнул за  собою  дверью и,  как посоветовал отец, убежал. Убежал он,
однако, не туда, где можно было скрыться, но туда, куда глядели его косившие
вправо глаза, в ч„м мы с  отцом и с матерью убедились, провожая его взглядом
из-за осторожно приоткрытой оконной ставни.
     Всю  ту  ночь  мы  с матерью  не  проронили ни слова,  чтобы  дать отцу
возможность  сосредоточиться над  прощальной просьбой Абона. Сосредоточиться
ему никак не удавалось, и эта его растерянность сковала, как показалось мне,
не только нас с матерью, но и книгу,  пролежавшую всю  ночь на краешке стола
рядом со старым немецким  будильником,  стрелка которого цеплялась с опаской
за каждое деление на циферблате.
     Перед  рассветом,  когда  будильник  щ„лкнул  и  стал  дребезжать, отец
встрепенулся, задушил  звонок ладонью  и -  с  возвращением полной тишины  -
сообщил  нам  ш„потом, что  чекисты станут  искать Бретскую  библию в  нашей
квартире.
     Он велел мне поэтому немедленно пробраться через окно в соседнюю с нами
ашкеназийскую  синагогу  и  схоронить  там  рукопись в  шкафу  для  хранения
порченых свитков Торы.
     В течение тр„х дней я жалел еврейский народ и считал отца трусом.
     На четв„ртый  к  нам заявились чекисты  и потребовали вернуть советской
власти Бретскую библию,  которую гражданин Цицишвили, задержанный неподал„ку
от нашего дома, выкрал из музея и вручил на хранение отцу.
     Яков напомнил чекистам, что он - должностное лицо,  а Цицишвили - лжец,
ибо, мол, никакой рукописи тот на хранение не приносил.
     Вскоре выяснилось,  что  отец  рисковал карьерой напрасно:  обнаружив в
шкафу  Бретскую библию, ашкеназы побежали с нею в Чека и божились там, будто
чудотворная  книга  сефардов сама  укрылась в  синагоге,  за что заслуживает
строжайшего суда.  Чекисты согласились  с последним, но  поверить ашкеназам,
будто рукопись пробралась  в  шкаф  без внешнего  содействия отказались, и в
наказание надолго лишили их синагоги.
     Не  поверили  чекисты  и отцу, поскольку его  -  тоже надолго -  лишили
должности.





16. Неутоление любовной тоски


     С  той  поры  стоило  упомянуть  при мне  о  Бретском Пятикнижии,  меня
охватывало  смущение,  которое  испытывают  подростки,  обнаружившие в  душе
пугающее  единство  противоречивых  чувств.  Взрослого  человека этим уже не
смутить.   Он  способен   совершать  невозможное:   расчленять  ощущения   и
справляться с ними поодиночке. Эта премудрость оказалась  для  меня столь же
непостижимой,  как  умение  лечить  бессонницу  сном.  Поэтому все эти  годы
воспоминания о Библии обновляли во мне ноющую боль в той ложбинке, вправо от
сердца, где вместе с душой и таится совесть.
     Будучи  нестрогой, совесть теснила меня  редко и небольно, но разошлась
вовсю тогда, когда стало  известно, что,  наткнувшись  в  парадном шкафу  на
рукопись,  ашкеназы выдали е„ на  строгий суд. Никакого суда над  библией не
учинили бы и  никакие ашкеназы е„ бы не нашли - положи я  рукопись  в старый
шкаф  из-под порченых  свитков Торы. В тот  самый  шкаф, который имел в виду
отец  и который никто обычно не  открывал, а не  в  парадный, куда прихожане
лазали каждодневно.
     В  старом шкафу водилась огромная крыса по имени Жанна, стращавшая меня
тем,  что питалась  пергаментом, к тому же - с порченым текстом. При дневном
свете я бы не побоялся е„, но ломиться к Жанне ночью  смалодушничал, зная по
себе, что ничто не раздражает сильнее, чем перебитый сон.
     Другим чувством, возникавшим во мне при упоминании Бретской книги, было
возмущение, что сперва греки,  потом турки, и наконец грузины считали, будто
она  принадлежит им. Больше  того: с какой стати, негодовал  я,  картлийский
кретин Авраам, задумавшийся у речки о тайне существования, побежал с библией
к князю?
     Любой ответ ввергал меня в ярость.
     А  все   эти  смехотворные  грузинские  иудеи,  которые  гордились  или
ликовали, когда им удавалось выторговать у господ свою же собственную вещь?!
О  тбилисских  ашкеназах  я и  не думал:  живя на чужбине, они, естественно,
заискивали  перед  аборигенами  и  молили  их  только о  позволении  держать
синагогу,  где  им  удавалось  отыгрываться на  более капризном,  Верховном,
землевладельце. У Которого в обмен на примитивные славословия они ухитрялись
вырывать дорогостоящие бытовые услуги.
     Самым же саднящим из переживаний, обновляемых воспоминаниями о Бретской
библии, была, конечно, моя любовная тоска по Исабеле-Руфь.
     Хотя  легенды  настаивали,  что  она  была   безупречно   прекрасна,  я
представлял е„ себе либо с некрасивыми кистями рук, либо  со шрамом на губе,
либо  ещ„ с  каким-нибудь изъяном,  ибо абсолютное  совершенство  возбуждает
слабее и не дразнит ни рассудок, ни плоть. Совершенство лишает женщину ещ„ и
другого достоинства - доступности.
     Вдобавок мне казалось,  что  в глазах у Исабелы-Руфь  должно быть много
полупрозрачной  жидкости:  то   ли  непросыхающей   влаги,   зачерпнутой   в
материнской утробе,  то ли  вязкой  росы, порождаемой  неотступной  плотской
истомой.  Подобно  султану Селиму, меня  волновало  и  то, что ослепительная
иудейка  из западной  Иберии  говорила с  акцентом,  который  выдавал в  ней
чужеземку.
     Султан,  очевидно,  понимал  в  любви.  Чужеродность  женщины  наделяет
влечение  к ней пронзительной остротой, возвращающей любовному восторгу  его
первозданную разнузданность. Но  если мусульманина  возбуждало,  что еврейка
заявилась к нему из жизни, отдал„нной от  него  великим  пространством, меня
вдобавок влекла к ней и отчужд„нность во времени.
     Влечение  мо„  было  исполнено  той  непонятой порочности  человеческой
плоти,   которая   порождает  в   душе  меланхолию   извечного  ненахождения
всенасыщающей любви.
     Поскольку этою  же  смертоносной меланхолией и страдала,  должно  быть,
сама Исабела-Руфь, поскольку после долгих скитаний по пространству и времени
именно  этот недуг и зан„с е„ вместе с Бретской библией сперва к дряхлеющему
султану Селиму, а потом - из легенд - в мои разгульные сновидения, постольку
в е„ дыхании я слышал не сладкую  скверну стамбульского гарема,  а смешанный
запах степного сена и свежей горной мяты.
     Душа моя замирала тогда в предвосхищении счастья, которое когда-нибудь,
я знал, сдержать в себе окажется невозможным.
     Вместо  счастья приш„л позор: унизительный страх перед крысой по  имени
Жанна обр„к меня на неотвязное чувство вины за погибель чудотворной книги.
     С той поры стыд перед Исабелой-Руфь не позволял мне  уже и подступиться
к ней. Моя тоска оставалась неутол„нной и не покидала меня даже  когда,  как
мне показалось, я излечился от юности и перестал вспоминать то, чего никогда
не случалось.
     Расставшись,  однако, уже  и с молодостью, ко  взрослым я не пристал. В
отличие  от них, я  продолжал считать, будто неутоление  любовной тоски, как
вообще неисполнение мечты, - единственное что следует называть трагедией. Со
временем,  опять  же  в  отличие  от  взрослых,  я  стал  воображать,  будто
существует ещ„ только одна трагедия, более горькая, - исполнение желаний.
     Поэтому, наверное, меня и охватило смятение, когда - незадолго до моего
прощания с  родиной  -  доктор  пустил  слух,  что  Бретская  библия жива  и
находится  там,  куда е„ доставили  ашкеназы, в ГеБе. Если это действительно
так,  решил  я, то  по  законам  совести  именно  мне  и следует  е„  оттуда
вызволить...





17. Жить - это идти против совести


     Доктор отказался назвать мне источник  своей информации. Зато, выслушав
мои  признания,  поделился  ещ„  одной:  как  и  души,  совести в природе не
существует. По крайней  мере, у не„ нету законов. А  если и есть, то жить по
этим  законам невозможно. Жить  - это уже значит  идти  против совести.  Эту
информацию  доктор  заключил советом сосредоточиться на  существующем  -  на
опасности соваться в ГеБе накануне отл„та на Запад.
     Он  был прав,  но  из  того особого  недоверия  к  очевидному,  которое
зиждется на отсутствии общих интересов с большинством людей, я связывал сво„
смятение с другим страхом. Со страхом  перед возрождением юношеской тоски по
Исабеле-Руфь. Или, наоборот, - перед утолением этой тоски в том случае, если
бы мне вс„-таки удалось вызволить  у гебистов Бретский пергамент и тем самым
устранить барьер между собою и неисчезающей испанкой.
     Как всегда, когда люди колеблются, то есть  атакуют мысль воображением,
я принял глупое решение: идти к гебистам.  Во избежание стыда перед собой за
это безрассудство, а также  с уч„том возможности несуществования  совести, я
приписал  сво„ решение  тому единственному  из низменных  чувств, которое не
только не подлежит суду, но пользуется статусом освящ„нности - патриотизму.
     Тем  самым, кстати,  я  заглушил в  себе и  стыд  по случаю праздничной
взволнованности. Стыд, охватившей меня в предвкушении неизбежного знакомства
с Нателой Элигуловой.
     Хотя по моей просьбе через е„  дядю Сола это знакомство состоялось не в
здании  Комитета  ГеБе,  а  в  е„  квартире,  я  ш„л  на встречу с  опаской.
Принюхивался  с  подозрением  даже  к привычному  запаху одеколона  "О‰Ж„н",
который казался  мне чужим и, нагнетая поэтому  беспокойство, мешал узнавать
себя.





18. Невозмутимость лилий в китайских прудах


     Е„ зато я узнал мгновенно.
     Вздрогнул и замер в дверях.
     Потом,  когда  она назвала мо„  имя, я  вздрогнул  ещ„ раз:  мне всегда
казалось странным, что меня можно легко втиснуть в рамки короткого звука, но
тогда было другое. Произнес„нный ею, он мне вдруг понравился и польстил. Тем
более что  голос исходил у не„ не из горла, а  из глубины  туловища.  И  был
горячий.
     Я оробел и ощутил прилив парализующей глупости:
     -- Как это вы меня узнали?
     Она решила, что я пошутил. На всякий случай объяснила:
     -- Никого другого не ждала... Отослала даже мужа...
     -- Отослали? -- удивился я. -- Как он, кстати, С„ма?
     -- Сравнительно с чем? -- улыбнулась она.
     -- С самим же собой! -- хмыкнул я.
     -- А сравнивать уже незачем: он уже вернулся к самому себе.
     -- Куда, извините, вернулся? -- не понял я.
     -- Я его послала за красным вином, -- не ответила Натела.
     -- А я по утрам не пью... Только водку.
     -- Водка у меня как раз есть! -- обрадовалась она.
     -- А я вас тоже сразу узнал, -- произн„с я и уселся за стол. -- Где это
я мог видеть ваше лицо?
     -- Только на мне.
     -- Я серь„зно... Я вас сразу узнал!
     -- Не может быть! -- рассмеялась она и уселась напротив, на резной стул
с кожаной обивкой. -- Впрочем, говорят,  философы сравнительно  легко узнают
женщину,  которую  навещают в  е„ собственном доме... Особенно когда  никого
кроме не„ там нету...
     -- Я имею  в виду другое, --  сказал  я,  -- вы очень похожи на одну из
моих знакомых. Две капли!
     -- Это говорят всем и везде, а мне - даже в Петхаине!
     -- Этого никто не знает, -- удивился я.
     -- Как  никто? Все только мэ-кают  и  блеют:  мэ,  как похожи,  бэ, как
похожи! Другого придумать не могут... Перейд„м на "ты"?
     -- Давай на "ты", но я серь„зно: две капли!
     --  А  фамилия  у  не„  не  моя?  Слышал,  наверное,  про  моего  отца,
Меир-Хаима? Тоже имел много баб... И много, говорят, наследил...
     -- Она испанка: Исабела-Руфь...
     --  Никогда  бы не подумала, что я  похожа на иностранку. Но хотела бы.
Если б  я была иностранкой  и  жила заграницей,  мне  бы  этот шрам  на губе
закрыли в два сч„та!
     --  А зачем закрывать?! --  возмутился я. -- Так  лучше! У не„, кстати,
тоже шрам на губе. Правда!
     -- И такой же халат, да?
     -- Я видел только лицо, -- признался я.
     --  Дай-ка  принесу  тебе  водки!  --  и,  поднявшись,  она  шагнула  к
роскошноиу шкафу из орехового дерева.
     Я заметил, что, в отличие  от большинства  местных женщин,  у не„  есть
талия, а в отличие от всех - ягодицы не плоские.
     Натела  опустила передо мной овальный графин с водкой, но  ещ„ до того,
как обхватила пальцами заткнутую в него продолговатую затычку и вынула е„ из
тесного горлышка, я ощутил томление и прилив т„мных желаний. Встревожившись,
забрал у  не„ нагретую  в  ладони хрустальную  затычку, медленно вставил  е„
обратно  в  прозрачное горлышко,  а  потом, смочив  языком  пересохшие губы,
произн„с:
     -- Не сейчас... -- и вскинул на не„ глаза. -- Потом...
     Натела тоже смутилась, но  вернулась  на  стул и уставилась  на меня со
смешанным выражением на лице.
     Правый  кончик  е„  верхней губы со шрамом  потянулся  вверх в  ехидной
усмешке, левая бровь прогнулась  дугой  любопытства,  но  голубые с  зеленью
зрачки в разливе белой влаги излучали многозначительную невозмутимость лилий
в китайских прудах.
     Невозмутимость  такого  долгого существования,  когда  время  уста„т от
пространства, но не знает куда удалиться.
     -- Что?  -- ухмыльнулась она.  -- Не говори только,  что  умеешь читать
лица - и вс„ уже обо мне знаешь.
     --  Нет, -- заверил я, -- я  приш„л  не  за этим, но когда-то, ей-богу,
изучал физиономистику... Чепуха это!
     --   Да?   --   поджала   она  большие  губы  со   спадающими   углами,
свидетельствующими о сильной воле. -- Что на мо„м лице?
     -- У тебя прямые губы, то есть уступчивая воля, -- сказал я. -- На тебя
легко  оказать  влияние.  У тебя  ещ„  разбухшее  нижнее веко:  усталость  и
бесконтрольность влечений...
     -- А что глаза?
     --  Китайцы различают сорок типов  и  приписывают каждый  какому-нибудь
зверю. У тебя  - сфинкс: удлин„нные с  загнутыми венчиками. Тонкая натура. И
нервная...
     --  Конечно,  чепуха! -- рассмеялась Натела и  стала растирать  пальцем
ч„рный камушек с белыми прожилками, свисавший на  шнурке  в прощелину  между
грудями. -- А у тебя такие же черты!
     -- Знаю... Поэтому  и считаю это чепухой,  -- сказал я и  почувствовал,
что разговор ни о ч„м исчерпан.





19. Выберу себе облако и переселюсь туда


     Наступила пауза, в течение которой я, наконец, ужаснулся: Что это?
     Как получилось, что Натела Элигулова и Исабела-Руфь выглядят одинаково?
     Переселение плоти?
     А не может ли  быть, что это одна  и та  же женщина? Что пространство и
время не разделяют, а соединяют сущее? И что существование отдельных людей -
иллюзия? Две  точки  в пространстве или времени -  что это: действительно ли
две точки или линия, которую мы видим не всю?
     А может, вс„ куда проще, и загадка с Исабелой-Руфь объясняется правдой,
в которую  из всех  петхаинцев - кроме С„мы "Шепилова"  - не верил только я:
Натела Элигулова есть вс„-таки ведьма, повязанная  с демонами пространства и
времени  теми же  порочными узами, какие  она сумела наладить  между собой и
властями? Ведьма, способная поэтому  легко справляться с людьми, обладающими
- согласно физиономистике - нервной натурой и уступчивой волей?
     Может быть, она и заколдовала меня, глядя  в затянутое паутиной зеркало
и насылая на меня оттуда видение распутной испанки Исабелы-Руфь?
     Быть  может  даже, этот слух, будто Бретская библия жива и находится  в
распоряжении  генерала Абасова,  пущен именно  ею,  Нателой,  с  тем,  чтобы
завлечь меня к себе?
     С какою же целью?
     Натела продолжала  улыбаться  и растирать на груди камушек, как если бы
хотела разогреть  его, задобрить и потом ладонью, наощупь, прочитать на  н„м
обо мне какую-то важную тайну.
     Мне  стало  не  по  себе. Я оторвал  глаза от испещр„нного  оспинами  и
царапинами камня и принялся блуждать взглядом по комнате.
     С  правой стены в дал„кое пространство  за узким окном, располагавшимся
напротив этой стены,  напряженно смотрели отец и сын Бабаликашвили, которых,
как поговаривали,  в это дал„кое  пространство  Натела и отправила.  Рядом с
ними  висели ещ„ три мертвеца:  Меир-Хаим,  с  разбухшими веками  и  глазами
сатира; Зилфа, мать хозяйки, с тою же ехидною улыбкой и с тем же камушком на
шее, только без пор и ссадин; и чуть ниже - англичанин Байрон.
     Портреты были  ч„рно-белые, хотя под  Байроном висела в рамке ещ„ одна,
цветная,  фотография  молодого  мужчины.  Поскольку  мужчина  был  похож  на
петхаинца, но  сидел в позе прославленного романтика,  я заключил, что это и
есть  С„ма "Шепилов",  супруг  хозяйки,  наследник бриллиантов и  неутомимый
стихотворец.
     Если  бы не владевший мною  ужас, я бы  расхохотался. Панику  нагнетали
тогда во мне не только улыбки мертвецов, но - и бесхитростное лицо С„мы. Тем
более что волосы на фотографии оказались  у него не  светло-рыжего цвета,  о
ч„м  я  знал  понаслышке,  а  малинового, - работа  популярного  тбилисского
фотографа Мнджояна, только ещ„ осваивавшего технику цветной печати.
     Не решаясь вернуть взгляд на хозяйку, я перев„л его к  выходу в спальню
- и  обомлел.  В  дверях,  широко  расставив высокие  сильные ноги, стоял на
паркетном  полу, отражался в  н„м и пялил  на меня  зрачки  огромный  петух.
Цветистый,  как  колпак на  голове  королевского шута,  и самоуверенный, как
библейский пророк.
     Мне захотелось вырваться наружу.
     Я резко повернулся к открытому  окну, но то, что находилось снаружи, за
окном, само уже ломилось вовнутрь. Густой  дымчатый  клок свисавшего  с неба
облака протискивался сквозь узкую раму и, проникая в комнату, заполнял собою
вс„ пространство. Дышать воздухом стало тяжелее, но видеть его - легко.
     Не доверяя  ощущениям, я поднял, наконец, глаза на хозяйку. По-прежнему
улыбаясь, она поглаживала пальцами тугой хохолок на голове петуха, сидевшего
уже на е„ коленях.
     Слова, которые мне захотелось произнести, я забыл, но Натела, очевидно,
их расслышала и ответила:
     -- Это облако.  Наверное,  из Турции,  -- и мотнула головой  в  сторону
Турции за окном. -- Облака идут с юга...
     -- Да, -- согласился я. -- Из Турции... -- и, потянувшись  за графином,
вырвал из него хрустальную затычку, как  если бы теперь  уже  то был комок в
мо„м горле.
     Спиртной дух мгновенно приж„г  мне глотку.  Задышалось легче, и, сливая
водку в гран„ный стакан, я произн„с очевидное:
     -- Сейчас выпью!
     Бульканье  жидкости в  хрустальном  горлышке  встревожило петуха, и  он
вытянул  шею.  Натела  властно  пригнула  е„  и,  не переставая  ухмыляться,
обратилась к птице:
     -- Тише, это водка! А человек - наш...
     Я опрокинул стакан  залпом  и  перестал удивляться.  Подумал  даже, что
порча,  так  открыто  сквозившая в е„  влажных  глазах  сфинкса, есть  порча
вселенская, частица неистребимого начала, которое именуют злом  и стесняются
выказывать.
     Натела не стеснялась.
     -- Натела! -- сказал я. -- Если верить нашим людям, ты любишь деньги. Я
к тебе потому и приш„л...
     --  Нашим людям верить нельзя, -- рассмеялась  она.  -- Они  недостойны
даже  моего  мизинца на левой  ноге! -- и выбросила е„  мне из-под ш„лкового
халата: -- Знаешь, что про это сказал Навуходоносор?
     --  Про твою  ногу? -- скосил я глаза на предложенную мне  голую  ногу.
Тотчас же вспомнил, однако, что вавилонянин не был знаком ни с ней, ни  даже
с ножками Исабелы-Руфь, ибо жил  очень давно. В ч„м,  как убедил меня взгляд
на  Нателины колени, заключалась  главная, но  незарегистрированная историей
ошибка Навуходоносора.
     --  А  Навуходоносор  сказал  так: "Люди недостойны  меня; выберу  себе
облако и переселюсь туда"!
     --  Значит,  был  прогрессистом:  выбирал  пространство  с  опережением
времени!  Обычно люди переселяются  туда  уже после кончины,  -- ответил я и
добавил. -- Иногда, правда, облака сами снисходят до них... Из Турции...
     --  Навуходоносор  был  не  прогрессист, а  р