те колонна двигалась совсем уж медленно.
Не  желал  я  и  паузы,  поскольку  с  тишиной возвращалось  воспоминание  о
дрожащей, как в лихорадке, голове Нателы в гробу.
     -- А труп, значит, мягкий, да? -- вспомнил я.
     -- Такой  у нас  хоронят в  тот  же  день, -- и  шумно втянула ноздрями
воздух. -- Чувствуешь?
     Я  принюхался  и,  к моему ужасу, услышал неч„ткий сладковато-приторный
запашок гниющего мяса. Выхватил из куртки коробку "Мальборо", но закурить не
решился. Прич„м, - из-за присутствия не беременной женщины, а м„ртвой.
     Амалия сообразила вытащить  из прист„гнутого к животу кошелька флакон с
распылителем и брызнуть мне в нос вс„  тот  же терпкий итальянский одеколон,
который уже  второй  раз  в течение дня  напустил  на  меня  воспоминание  о
неистовой галантерейщице из города Гамильтон.





42. Плоть обладает собственной памятью


     Город Гамильтон находится на одном из бермудских островов. Вскоре после
прибытия  в  Америку  меня занесло  туда  на прогулочном  теплоходе, забитом
обжившимися в Нью-Йорке советскими беженцами.
     Пока  теплоход находился в открытом океане,  я  -  по заданию  журнала,
демонстрирующего    миру   полихромные   прелести   американского   быта   -
фотографировал  счастливых  соотечественников  на  фоне  искрящихся  волн  и
обильной пищи.
     К  концу  дня, перед  заходом в Гамильтон,  я  испытывал мощный  кризис
интереса к существованию среди беженцев.
     Отбившись от  настойчивых  приглашений  в  каюту  златозубой  бухарской
еврейки,  вдовствующей  владелицы популярной бруклинской шашлычной,  я выпил
коньяк  и спустился на  берег. Кроме  бесцельности  жизни  меня  угнетало  и
подозрение о наступлении той  пугающей  духовной зрелости, которую порождает
упадок сексуальной силы.
     К счастью, в первой же галантерейной лавке на набережной это подозрение
стало быстро рассеиваться по мере того, как  я стал расспрашивать продавщицу
об  эротически  стимулирующих одеколонах.  Которые  на  Бермуде продают  без
налогов.
     Продавщица была юна, белозуба, смуглокожа и близорука. С тонкой талией,
высокой  грудью  и  низким  голосом.  Справившись о  моих пристрастиях,  она
брызнула  на  салфетку из итальянского  флакона  и  дала  мне  эту  салфетку
понюхать.
     Двадцать долларов.
     Я попросил более сильное средство с идентичным букетом.
     Она брызнула тот же одеколон на собственную грудь и притянула к ней мо„
лицо.
     Я выразил предположение, что средству нет цены.
     Галантерейщица заметила,  что цена  есть всему  и  спросила готов ли  я
выложить сто долларов за самое эффективное из наличных средств.
     Я оказался готов.
     Она  заперла  лавку,  опустила  шторы,  разделась  и  увлекла  меня  на
прот„ртый плюшевый диван за  прилавком с тем, чтобы  я навсегда уяснил себе,
что ничто не стимулирует сексуальные чувства  так основательно, как прямой и
полный   половой  контакт.  Особенно  -  неистовый  и   безостановочный.   В
парфюмерной  лавке на  Бермудах.  С  юной,  тонкой и близорукой  смуглянкой.
Скрывшись от  соотечественников. Под  приглушенный  шторами плеск  океанской
волны...
     Плоть обладает, должно быть, собственной памятью, в которую сознание не
вправе и не в силах вносить  изменения, потому что из плоти сигнал поступает
в сознание минуя само же сознание. Любое посягательство на эту память только
укрепляет е„, и человек, этого не знающий, прибегает туда, откуда убежал.





43. Спазматическое исчезновение из жизни


     Хотя ощущения,  навеянные галантерейщицей,  были  сейчас  кощунственны,
останавливать их я не сумел бы. А потому и не стал. Единственное - попытался
нащупать в себе кнопку быстрой промотки.
     Между тем, полуобернувшись к гробу, Амалия опрыскивала одеколоном уже и
Нателу.
     -- Перестань! -- рявкнул я. -- Довольно брызгаться!
     В  мо„м  организме прокручивалась сцена  с обнаж„нной грудью, к которой
притянула  меня  смуглянка, но  глаза мои  видели другое:  траурная  колонна
впереди застопорилась, и наш с Нателой и Амалией "Додж" вынужден был застыть
на перекр„стке. Это  оказалось некстати, поскольку я надеялся, что с быстрой
ездой скорее удастся  выкурить из пикапа итальянские пары. А вместе с ними -
из себя - галантерейщицу.
     Машины, однако, застряли надолго.
     -- Слушай! --  окликнул я Амалию. -- Если верить Занзибару,  ты  знаешь
дорогу на кладбище. Мы тут застряли, если нет другой дороги.
     -- Конечно,  есть. Не по шоссе, а  задворками,  --  сказала  Амалия. --
Кортасар как раз и велел мне ехать с мистером Занзибаром другой дорогой. Это
быстрее на полчаса, но Кортасар хотел, чтобы за это время...  Я  уже сказала
тебе! Надо ехать прямо. Не за ними, а прямо.
     -- Да,  так  лучше, -- сказал я. -- Тем более, что нам - с гробом  - не
пристало  быть  в хвосте. А  если приедем на кладбище раньше других,  то так
ведь оно и быть должно, а? Идиоты! -- кивнул я на петхаинцев передо мной. --
Каждый норовит попасть на кладбище раньше  других! Не  догадались пропустить
нас впер„д! Я же не о себе, я о Нателе! Надо же уважить е„ хотя бы сейчас!
     --  Конечно,  -- согласилась Амалия. -- Мисс  Натела умерла, потому что
была хорошая. У нас говорят - хорошие умирают рано, потому что им тут делать
нечего: никакого  удовольствия! Я е„ очень уважала, но она мне говорила, что
е„  свои не уважают. А я сейчас жалею, что забыла  сказать ей, что очень  е„
уважаю... Ой! --  и она  шл„пнула себя по  щеке. -- Я забыла сказать ей  ещ„
что-то: она ведь  меня  спросила  - кто в  Сальвадоре лучший  поэт. И я ведь
специально  узнавала  у  Кортасара,  но  забыла  ей сказать.  Это  у меня от
беременности...
     -- А она говорила, что е„ свои не уважают, да?
     -- А что тут сомневаться? Я обмыла е„ -  и никто  цента не дал.  Она бы
дала, если б могла. Но мне не надо: главное, что она чистая...
     Я  резко  вывернул руль  и  нал„г на  газ.  Пикап  взревел, затрясся  и
рванулся  впер„д, в узкий  боковой прол„т между домами. Бермудская смуглянка
уже тянула меня к плюшевому дивану за прилавок, но, пытаясь  выскользнуть из
е„ объятий и отвлечь себя от не„, я бросил взгляд за плечо, на гроб.
     Мне, однако, почудилось, будто Натела лежит в гробу нагая.
     Потом вдруг  я  представил  себе, что над нею,  очень белой, совершенно
нагая  же  склонилась  смуглокожая  Амалия  и,   притираясь  к  трупу  своим
громоздким плодом,  сливает  себе  на  живот из кружки тонкую  струю мыльной
воды. Струя сбегает по е„ животу и растекается  по  м„ртвой Нателиной плоти,
которую Амалия медленно поглаживает скользящей ладонью.
     Тотчас же  отряхнувшись от этой сцены, я  испытал приступ гнетущей вины
перед Нателой за то, что увидел е„ без покрытия.
     Стало стыдно и  перед  Амалией: она  старалась,  чтобы Натела ушла туда
чистая, а я осквернил  даже е„ вместе с плодом. Чем  же  я  лучше Занзибара,
который из любопытства готов был трахнуть беременную бабу в синагоге. Хуже -
в пикапе с гробом?! Выложил, подлец, даже  деньги,  хотя и ноет, будто сидит
без гроша! Нет чтобы подкинуть девушке за е„ труды перед Нателой! Сам ведь и
сказал он нам с доктором и с Гиви, что Нателу нашу обмывала Амалия.
     А они, доктор и Гиви,  догадались ли подкинуть ей хотя бы они?! Я вдруг
обрадовался, что наш„л чем отличиться от них и даже покрыть  свой стыд перед
Амалией. Вынул из кармана все деньги и протянул ей:
     -- Положи себе.
     -- Правда? -- засияла она, подвинулась ко мне вплотную  и,  опершись на
мо„ колено  рукой,  поцеловала под ухом. -- Я знала, что ты  дашь деньги! Ты
очень хороший!
     -- Ерунда, -- сказал я и смутился,  тем более  что Амалия снова  обдала
меня итальянским ароматом.
     Потом, повозившись в кошельке,  она поднесла  мне  под  нос сложенные в
щ„поть пальцы. Я глянул вниз  и догадался,  что это кокаин, хотя никогда его
прежде  не видел. Испугался и  вскинул глаза на ветровое стекло с Христом на
ниточке.
     Машина шла по спуску.
     -- Сейчас рассыплешь! -- шепнула Амалия. -- Тяни же!
     Я запаниковал,  но решил подождать,  пока  "Додж"  скатится в  подножие
горки.
     -- Ну! -- не терпелось Амалии.
     "Додж" докатился до намеченной  мною черты - и я  мощным  рывком втянул
порошок в ноздрю. А потом спросил себя:
     -- Зачем он мне нужен?
     Амалия вернула руку на мо„ колено и ответила:
     -- Я хочу, чтобы тебе стало хорошо.
     Машина  пошла  уже в горку, и мне  сразу же стало  становиться  хорошо:
нарастало  состояние  бездумности  и невесомости.  Внутри  меня  образовался
широкий  простор,  внушавший  странное  чувство  вседоступности.  Вс„  стало
казаться новым и восхитительным.
     "Додж"  уже не кашлял и не трясся - жужжал  мягко и ровно, как заводная
игрушка.  А   распятый   Христос,   подвешенный  к   зеркальцу,  покачивался
беззаботно, как на качелях.
     Самое восхитительное случилось с Амалией. Не переставая быть собой, она
незаметно превратилась в благоухающую смуглянку из  города  Гамильтон. Те же
плавные  жесты,  тот  же  низкий голос  и - главное  -  та  же  первозданная
эротическая бесхитростность.
     Она стала говорить  мне  какие-то бесстыжие, но возбудительные слова, и
я, должно  быть,  отвечал,  поскольку она  добавляла  ещ„  что-то. Постоянно
смеялась и льнула ко мне. Я потерял представление о времени. Как  и  вс„ вне
меня,  оно стало  густым.  Даже  машина пошла медленней. Потом  она  куда-то
свернула и завязла в пространстве.
     В кабине стало темно, как в парфюмерной лавке с опущенными шторами.
     Пропали, наконец, и звуки.
     В  мо„ расслабленное сознание  пробивался  только  гладкий, пропитанный
одеколоном, ш„пот. Он потом оборвался - и я почувствовал на губах прохладную
влагу: острый язык Амалии вонзился в  мой рот и затрепыхал в н„м, как рыба в
силках. Одновременно с этим е„ пальцы погрузились в волосы на моей груди, но
выпутались и заторопились вниз.
     Язык Амалии выскользнул  из  моих зубов  - и до  меня  снова дон„сся е„
неразборчивый ш„пот, который тоже стал удаляться вниз. Через какое-то  время
он опять прекратился - и в то же самое мгновение я ощутил мучительно сладкое
и пронзительное жжение  в нижней части моего уже невесомого туловища. Жжение
нарастало не спеша, но уверенно, хотя колючий язык Амалии был, как и прежде,
прохладен.
     В сознании не  осталось никакой памяти о мире - лишь знакомое  ощущение
близости удушающе спазматического исчезновения из жизни.





44. Умирают даже дураки и подлецы


     В этот раз возвращение в жизнь принесло не печаль, а ужас.
     Как только моя плоть утратила невесомость, я  - сквозь быстро  редеющий
дурман  - осознал смысл  происшедшего  и  обомлел  от  страха  перед  собой.
Захотелось убежать от себя в любом направлении: никакой маршрут  не прибавил
бы  грязи.  Убежать,  заметая  следы, чтобы  не  найти обратной  дороги. Как
всегда,  возникла  надежда,  будто  происшедшее приснилось.  Тем более,  что
вокруг стояла темень.
     Включив  в  кабине свет,  я  увидел, однако, что нахожусь в реальности.
Прич„м, - в безобразной позе. Разбросанной.
     Сперва я выпрямил шею, потом спустил с сиденья правую ногу и  спарил е„
с левой.  Которая  так сильно  затекла, что  я  не  чувствовал  е„,  -  лишь
созерцал, как чужую. Оставалось найти правую руку. Она оказалась заброшенной
назад, за  спинку сиденья. Прислушавшись  к  ней, - не затекла ли и она? - я
ощутил вдруг ледяной холод. Мелькнула ужасная догадка, но шевельнуться  я не
посмел. Скосил глаза и вздрогнул, ибо догадался правильно: моя правая ладонь
лежала на Нателином лице. На глазах и переносице.
     Трупный холод разбежался из моей ладони по всему телу.
     Совладав  с  собою, я осторожно поднял руку и брезгливо - как скверну -
перен„с е„ впер„д. Не удостоив и взгляда.
     Посмотрел зато на Амалию. Закончив отирать салфеткой губы, она - спиною
ко мне - принялась их закрашивать.
     В  животе  у не„ вздымался  плод,  которому  ещ„ предстояло  развиться,
родиться,  вырасти  и  привнести  потом в мир  свою  долю  порочности.  Меня
перед„рнуло от отвращения  теперь  уже не к себе,  а к  Амалии, и неожиданно
мозг предложил мне свалить вину на не„.
     Я согласился. Стало легче.
     Мозг  добавил,  что  располагает  важным   сообщением.  Я  приготовился
выслушать.  С  его   точки  зрения,  не   произошло,   оказывается,   ничего
непредставимого.
     А как же труп, возразил я, то есть Натела? Не кощунство ли это?
     Мозг напомнил мне, что когда-то Натела собиралась  совершить со мною то
же самое. На лестнице в читальне тбилисского ГеБе.
     В присутствии смерти вс„ становится кощунственным, буркнул я.
     Чепуха!  -  последовал  ответ.  Смерть  -  такая  же доступная  каждому
банальность,  как и жизнь.  Умирают  даже  дураки и подлецы.  Это прозвучало
обнад„живающе, но я решил проверить: Значит, я не подлец?
     Это решать не мне, признался мозг; мо„ дело - рассуждения!
     Потом я сделал странное движение: закинув голову вверх, стал удерживать
е„ как можно дальше от туловища, словно хотел оградить е„ от ответственности
оплачивать  чужие пиры. Следующим  движением зав„л мотор и подался задом  на
улицу.
     Амалия не поняла жеста с отдалением мозга от плоти:
     -- Злишься? Я же старалась...
     Мне захотелось, чтобы е„ рядом не было:
     -- Здесь ехать прямо?
     -- У светофора направо. Не выезжай только на экспрессуэй!
     Христос, сконфуженный, подрагивал на шнурке в такт трясущемуся "Доджу".
"Ученики спросили, - вспомнил  я, - каков будет конец? Иисус  сказал: Знаете
ли начало..."
     Прямо передо  мной образовался голубой "Бьюик" с глупым щитком в заднем
окне: "Горжусь  сыном - поч„тным студентом Сиракузского университета!" Любая
попытка поделиться чувствами представлялась мне обычно незлостной блажью, но
в этот раз задыхавшийся от  гордости "Бьюик" меня возмутил  -  и я  нал„г на
гудок.
     -- Знаешь его? -- удивилась Амалия.
     --  Да! -- выпалил я  и  загудел снова, потому  что  "Бьюик" переш„л на
прогулочную скорость. -- Это идиот!
     "Идиот" поделился новым переживанием: высунул в окно средний палец.
     Вся  кровь,  которою располагала моя плоть, ударила вверх, в отдал„нную
от этой плоти голову. Откликнулась, однако, ступня: раздавила газовую педаль
и с лязгом поддала "Бьюику" в начищенный зад. Он заметался, но съезжать было
некуда: мешали деревья.  Я  поддал ему ещ„  раз - сильнее, и гордый родитель
поч„тного студента сперва  жалобно взвизгнул, потом испуганно дохнул на меня
густым облачком дыма и рванулся впер„д, как ошпаренный порос„нок.
     Я  помчался за  ним,  но  на перекр„стке  он  вдруг  скрипнул и шмыгнул
вправо. Подумав о гробе с Нателой,  поворачивать на скорости  я не рискнул и
пролетел прямо. Сбавив ход, обернулся потом на Амалию. Она была невозмутима:
правой рукой поддерживала себе живот, а левой - голову Нателе.
     -- Кретин! -- сконфуженно буркнул я.
     Амалия пожала плечами, а я  подумал, что она права: в кретинах удивляет
лишь то, что считаешь, будто сам умнее.
     -- Я тоже кретин! -- признался я. -- И чего я за ним увязался!
     --  Наоборот:  надо  было как раз ехать за  ним до  конца,  -- спокойно
ответила Амалия. --  Я  же говорила: сверни  у  светофора. А сейчас уже вс„:
выскакиваешь на хайвей - и это плохо. Здесь нигде нет разворота.
     -- Ты что? -- рассердился я. -- Нас ждут на кладбище!
     -- А выхода нет, -- заявила Амалия. -- Надо - в Манхэттен.
     "Додж" выскочил на  шоссе  и  - подобно щепке в потоке  воды  -  сдался
гудящей стихии мчавшихся в  Манхэттен  машин. Сковавшая  меня паника  обрела
осмысленность - и от этого стало хуже.
     Я представил изумл„нные  лица петхаинцев,  вылезающих  на  кладбище  из
лимузинов  и узнающих, что  гроб ещ„ не прибыл, и пикап  затерялся.  Как это
затерялся?! То есть  - мы  тут  приехали на похороны, а хоронить некого?! Не
может  такого быть!  А кто там  за  рул„м? Он там один?  А кто ещ„? Куда  же
вс„-таки они могли деться?
     Я представил  себе  жену, раввина, доктора, даже Занзибара. Так нельзя,
решил я,  надо что-то предпринимать! Тем  более  что раньше, чем за  час  не
обернуться!
     Я  принялся  лихорадочно озираться  по  сторонам  в  надежде наткнуться
взглядом  на объект,  который  подсказал  бы  какую-нибудь идею.  Наткнулся:
впереди, на противоположной стороне шоссе, светилась бензоколонка.
     -- Есть мелочь? -- выпалил я. -- Для телефона.
     -- Есть, а что?
     Я врубил поворотник  и  стал  съезжать на узкую полосу  вдоль  барьера,
разделявшего шоссе надвое. Сзади снова  поднялась паника, но теперь -  уже с
идеей в голове  -  я реагировал адекватно. Послал всех  в жопу:  остановился
напротив бензоколонки и выключил мотор.
     -- Бензин? -- спросила Амалия.
     Я бросил  взгляд на  бензомер. Амалия оказалась права: стрелка  была на
нуле.
     --  Дай мелочь и жди меня здесь! --  крикнул я. -- Я позвоню сейчас  на
кладбище. Ну, в контору.
     -- Ты что?! В такое время?! Начало седьмого.  Они уходят в пять. А  что
бы ты этой конторе сказал?
     --  Передать  там нашим,  чтобы не сходили с  ума и ждали: развернусь в
Манхэттене и подъеду.
     -- А зачем  контора? Я позвоню  Кортасару. Он уже  должен быть  дома. У
него  есть ещ„  одна  машина.  Тоже  драндулет, но до кладбища доедет, --  и
открыла свою дверь.
     Обогнув  "Додж",  она протиснулась  в расщелину  между  разделительными
тумбами и стала озираться.
     На  той стороне  движение  было пожиже,  но Амалии предстояло  пронести
сквозь  него тяж„лый живот. Хотя  е„  партизанская  выучка  внушала доверие,
война в Сальвадоре - да и в любом месте - не чета нью-йоркскому трафику.
     Я зажмурился. Подумал о постороннем.  О Нателе. И удивился, что думаю о
ней как о  ч„м-то постороннем. Услышав вдруг вой сирены, я распахнул  глаза,
ожидая увидеть непредставимое...
     Амалия, однако, целая,  находилась уже у бензоколонки.  Эта успокоившая
меня картина вынудила поменять мнение о сальвадорских баталиях.
     Между тем, сирена выла  уже совсем рядом. В "Додж" ворвались ярко-синие
вспышки аварийного прожектора.
     Я  обернулся и увидел  в заднем окне полицейский  джип:  стоял впритык,
выл, слепил и требовал тронуться с места.
     Я зав„л машину, но с места не тронулся.
     Сирена  взбесилась  и  умолкла лишь  на то короткое мгновение,  которое
джипу  понадобилось,  чтобы  меня оскорбить.  Мегафон  крякнул  и  выстрелил
оглушительным басом: "Уноси жопу!"
     Я растерялся: вс„ живое и стремительно быстрое на шоссе скосило  голову
в мою сторону.
     "Как  же  так?! -- шепнул  я и бросил взгляд на  Амалию.  -- Что это за
требование?! А как же быть с этой дамой из Сальвадора?!"
     "Уноси, говорю, жопу!!" --  рыкнул  мегафон,  и Амалия стала махать мне
рукой: Действительно, уноси е„, а не то тебу снесут и голову!
     "Как же так?! -- повторил я про себя и развел руками. -- А ты?"
     Амалия поняла меня и снова замахала  рукой:  Я, дескать, из Сальвадора,
не пропаду; доехала до Америки, доеду и до кладбища!
     "Уноси жопу!!!" -- завопил мегафон, и, д„рнувшись с места, я умчал е„ в
сторону Манхэттена.





45. Разве правда меняет хоть что-нибудь?


     Я сразу же  велел себе успокоиться: ничего страшного не случилось!  Так
оно даже лучше, без Амалии. Которая позвонит сейчас  Кортасару. А тот поедет
на кладбище и объявит петхаинцам,  что я сам по себе, один, - без  блудливой
Амалии,  - тороплюсь в  город и приеду через час.  И никто ничего дурного не
подумает...
     Вс„  не  так уж плохо. За исключением того, что бензин, оказывается, на
нуле. Я,  тем не  менее, посоветовал себе  положиться  на  то,  что  в такой
развалине может ошибаться и стрелка.
     А если нет? Я решил заглушить ответ - вернулся к Нателе.
     Сперва, правда, испугался, что остался с ней  наедине.  Потом  объяснил
себе, что бояться нечего - элементарная житейская ситуация: живым приходится
проводит