гулова -
наша общая беда  и вина.  Для первой  смерти в общине  Всевышний выбрал е„ с
умыслом:  она жила среди нас одна, без  родной  души, обязанной е„ оплакать.
Всевышний желает, чтобы е„  оплакало  вс„ Землячество, ибо каждый  из  нас в
долгу перед нею, и виноваты все.
     Если бы не она, -  упокой, Господи, е„ душу - мы с вами, петхаинцы, вс„
ещ„ сидели бы врозь по нашим  комнатушкам без этой  синагоги, которая держит
нас вместе  и  собирает  в  единый  дом перед  лицом  Всевышнего,  в  единую
крохотную лодку в этом бескрайнем и опасном океане жизни.
     Мы  хороним сегодня  человека, который  помог нам удержаться на  волнах
вместе  и  которого -  что бы  мы ни  говорили  -  с  каждым дн„м  нам будет
недоставать вс„ больше. Даже если когда-нибудь мы построим тут без не„ самую
большую из синагог.
     Спрашивается  -  как  же  так? А очень  просто: люди,  да простят  меня
небеса, бывают иногда сильнее всякой синагоги.  Хотя мы мало общались с этою
женщиной, она была сильнее нас и сильнее синагоги, потому что сплачивала нас
вместе крепче, чем кто-либо другой или что-либо другое!
     Спрашивается  - чем?  Чем же она нас сплачивала? Да,  именно тем, какою
была  или  какою всем  нам казалась!  Она  была  другой, непохожей, и все мы
постоянно о ней думали и говорили,  а поэтому она помогала нам общаться друг
с другом  - и либо чувствовать и мыслить  одинаково, либо даже притворяться,
что у нас одинаковые переживания  и рассуждения. Пусть даже иногда, но  тем,
какою она была, другою и непохожей, Натела, друзья мои и господа мои, Натела
вносила смысл и  порядок  в нашу жизнь, а жизнь - это опасный хаос, и все вы
это знаете по себе.
     Ведь что такое  порядок  как  не  хаос, в котором уда„тся за что-нибудь
ухватиться? Именно за Нателу все мы вс„ это время и держались...
     Я  повторяю: без Нателы у нас не было бы этой синагоги, которая сегодня
впервые  стала домом  печали. Подумаем:  без не„  у  нас не  было бы  и дома
печали.  И хотя,  как  сказано,  в  доме  печали  каждый  плачет  над  своим
собственным горем, печаль у нас нынче общая! Всевышний забирает человека  не
из  моей семьи, не из  другой петхаинской  семьи, а  у  всех  у нас  вместе.
Всевышний забирает человека, у которого е„ не было,  этой  семьи, у которого
не было того, что есть у нас всех, - и делает Он это с тем, чтобы сказать: Я
забираю Нателу у всех петхаинцев!
     Спрашивается -  почему  Он, да  славится имя  Его,  это  делает? Я  вам
отвечу. В Талмуде сказано,  что если кто прожил сорок дней без горя, тот уже
удостоился земного рая. Мы тут жили без горя долго, Всевышний нас жаловал  и
не торопил.  Но долгое счастье вед„т  к ожесточению сердца, а это становится
видно только при наступлении беды. Мы с вами  были жестокими и  немудрыми, и
вот  на чужой земле Всевышний лишает нас нашего  человека  для  того,  чтобы
завтра мы стали друг к другу добрее и справедливей.
     Друзья мои  и  господа,  к  нам  пришла большая  беда, и  е„ уже нельзя
устранить. Но  давайте  пойм„м все вместе, что Натела  помогает  нам  даже в
своей смерти.  Завтра  мы  все,  может  быть, станем  немножко  лучше,  хотя
сегодня...
     Что же нам делать сегодня? Нечего! Только молиться!
     Барух Ата Адонай Амахзир Нешамот Лифгарим Мэтим!
     Благословен Ты, Господи, возвращающий души в тела усопших!
     Раввин приложил к глазам салфетку и тихо промолвил:
     -- Сегодня нам осталось лишь молиться и плакать...





38. Бабы потеряли стыд!


     Хотя  Залман ещ„ не закончил речи, женщины и вправду громко всплакнули,
а раввинша,  стоявшая  неподал„ку  от  него,  вскрикнула  "Ой,  Господи!"  и
погладила его  по спине. Петхаинки жались друг к другу и  стояли скученно по
одну сторону гроба, а по другую - в плотных же рядах - теснились мужчины.
     Среди них, прямо  передо мной и Занзибаром Атанеловым,  между  доктором
Даварашвили  и  моим  одноклассником  Гиви,  внуком  знаменитой  петхаинской
плакальшицы Йохи, затесалась одна-единственная женщина. С  виду ей, впрочем,
было  не  больше   двадцати.  Смуглокожая,  с  острым   птичьим  профилем  и
мальчишеской стрижкой. Она была очень беременна, и все мы вокруг не„ - чтобы
не пихнуть е„ ненароком - поминутно оглядывались и вытягивали руки по швам.
     Особенно усердствовал Занзибар, который, в  отличие от меня,  видел эту
женщину, очевидно, не впервые. И возможно - не только наяву.
     Сама она,  между тем, никого не стеснялась и  норовила прильнуть  к нам
плотнее,  касаясь  нас разными  участками своего  не по-петхаински  крепкого
тела:  грудью,   животом,  коленями,  ягодицами.  Глаза  е„   -   когда  она
оборачивалась -  блестели по-звериному и бегали из  стороны в сторону.  Даже
доктор, и  тот стал наконец „рзать и  выказывать смешанное состояние духа  и
плоти.
     -- Кто такая? -- спросил он ш„потом.
     -- Не знаю, -- поджал я губы, -- может быть, знает Занзибар.
     Занзибар кивнул головой и, приложив к губам ладонь, проговорил:
     -- Это Амалия, из Сальвадора. У не„ есть  бойфрэнд, шоф„р, тоже оттуда.
Заметили там пикап за воротами, "Додж"? Это его машина.
     -- "Додж"? -- спросил я. -- В котором повез„м Нателу?
     -- Тот самый! -- шепнул Занзибар.
     -- А она тут при ч„м? -- вмешался Гиви.
     -- Прирабатывает по мелочам,  --  ответил  Занзибар. --  Помогала нашим
старушкам обмывать Нателу.
     -- Чокнутая? -- спросил доктор.
     -- Нет. Нанюхалась!
     -- Слушай! -- обратился ко мне  Гиви и, подражая Занзибару, прикрыл рот
ладонью. -- Скажи ей пару слов!
     -- А почему я?
     -- Ты председатель, -- ответил он, а доктор добавил:
     -- И давит она тебя больше, чем нас...
     Амалия и  вправду не только  уже притиралась ко  мне ягодицами и игриво
ими  под„ргивала, но занес„нною назад  правою рукой вольно  шарила  по  моей
штанине.  Призванный выказать возмущение,  я пригнулся,  положил ей на плечи
руки и сказал:
     --  Извини, но тебе надо отсюда выйти. Это мужская  секция,  а женщины,
видишь, все там!
     Правое ухо  Амалии, неправдоподобно маленькое, с  пухлыми  и вв„рнутыми
вовнутрь  розовыми  лепестками, шевельнулось, а от е„ гладко стриженной  шеи
исходил настолько знакомый мне  терпкий аромат итальянского одеколона, что я
невольно сдавил ей  острые плечи. Амалия, по-видимому, преувеличила значение
жеста и повернулась ко мне:
     -- А ты мне тоже нравишься! Больше, чем они!
     -- Ну и хорошо! -- ответил я. -- Подожди за воротами!
     -- Прид„шь? -- спросила она ш„потом.
     -- Куда ж я денусь.
     -- А что будем делать?
     -- Иди сейчас! -- торопил я.
     -- Не  обманывай только!  --  проговорила Амалия и, несмотря на тяжелое
брюхо, юркнула меж тесными рядами мужчин к воротам.
     -- Бабы потеряли стыд! -- объявил Занзибар. -- Что ты ей сказал?
     -- Чтобы не мешала слушать! -- шепнул я.
     -- А ведь Залман прав: люди дерьмо! --  качнул  головою Занзибар. --  Я
даже  расхотел ехать  на  кладбище!  Я  останусь  в  синагоге... Без  людей.
Один..."





39. Мы неспособны умирать


     Залман, действительно, говорил уже про человеческую ущербность.
     Так было принято в Петхаине, где, сокрушаясь по поводу смерти,  раввины
заканчивали  надгробное слово примирением  с  нею и  защитой  Всевышнего  от
обвинений  в жестокости.  Петхаинские  раввины  защищали  Бога  устрашающими
рассказами  о порочности людей  -  и в доэмигрантские  годы я наслышался  на
панихидах много дурного о человеке.
     Тем не менее, речь Залмана заставила меня вздрогнуть. Она слово в слово
повторила отрывок из  моей последней  записи  в тетради, которая пропала  из
сейфа за пару дней до похорон.
     Беда, промолвил  раввин трагическим голосом, случается  с  нами уже при
рождении,  когда нас подвешивают за ноги. Хлынувшая в голову  кровь обрекает
нас  вместе  с  жизнью на несчастья,  ибо разрывает  в мозгу  нежный  сосуд,
ответственный за связь с другими людьми и со всем мирозданием. Это несчастье
мы освящаем надрезом пуповины. В  первое же мгновение мы становимся калеками
и  начинаем  жить только от своего  имени. Единолично.  Поэтому мы и  боимся
смерти, как никакое животное, которое умирает так же  легко,  как  жив„т. Мы
неспособны  умирать,  и этот грех,  лишая  нас  способности жить, утверждает
торжество смерти над жизнью...
     Согласно  традиции,  Залман  предложил поразмыслить  над  этим ещ„  раз
позже, а  сейчас утешить себя  тем, что не вс„ в  нашей жизни  заканчивается
смертью. Иначе бы у людей не было ощущения, будто живут они в этом мире лишь
начерно, а главное, белое, - впереди.
     Эта  надежда, произн„с  раввин заключительные слова  из  моей  тетради,
таится  в  каждой  душе - и,  значит,  е„  внушает нам Всевышний: если жизнь
кажется нам иллюзией, то такою же иллюзией является смерть...
     Залман умолк и склонил  голову  над белым, как парафин, лбом Нателы, на
котором л„гкий ветер осторожно поигрывал прядью.
     Стояла  тишина, усиленная ровным шелестом  шин  проносившихся по  шоссе
автомобилей  и р„вом  низко  пролетевшего  самол„та, скользнувшего  по гробу
отброшенной им тенью.
     Ничего не происходило, но было  ощущение, что, подобно  мне, все вокруг
запоминают это мгновение.
     Потом, очень скоро, когда тишина  стала  тяжелеть,  а дышать  уже  было
трудно, я захотел быстрой развязки...





40. Сладкое чувство потерянности


     Так и вышло.
     Залман вскинул голову и закончил панихиду молитвенным возгласом:
     -- Итгадал Веиткадеш Шма  Раба... Да славится имя Его в  мире,  который
создан по Его воле, и да  явит Он царствие Сво„ при вашей жизни, в ближайшее
же время, и скажите все вместе: "Амен!"
     -- Амен! -- сказали все вместе и зашевелились.
     Залман отыскал  меня глазами  и  спросил хочу ли я,  как  председатель,
что-нибудь  добавить.  Я  качнул  головой  и  объявил   очевидное:  панихида
закончилась и начинаются похороны.
     Публика зашумела, и несколько петхаинцев, выступив из толпы и приподняв
гроб, направились к пикапу за воротами.
     -- Что? -- подошла ко мне жена с заплаканными глазами.
     -- Ничего, -- сказал я. -- Сядешь за руль?
     -- Тебе нехорошо? -- насторожилась она.
     -- Вс„ в порядке, -- и передал ей ключи. -- Мне надо подумать.
     -- Этого как раз не надо! Надо  не думать, а принимать вс„ как есть - и
жить! А тебя зовут.. Вот, слева, не знаю имени...
     --  Слушай! -- шагнул ко мне Занзибар.  --  Раввин  тут искал  тебя, но
сейчас он занят. С ним  там  беседует какой-то иностранец. Я хотел сказать -
"американец". Они в машине. "Олдсмобил". Бесцветный... Но этого иностранца я
знаю, хотя номер - вашингтонский.
     Я догадался - кого имел в виду Занзибар:
     -- Хрен с ним! А что хочет раввин?
     -- Кортасар  избил  свою бабу, напился и пропал. А  может  быть, сперва
напился,  а потом избил, не знаю... Кортасар - это  шоф„р при этом пикапе, в
который положим Нателу.  Бойфрэнд  этой Амалии. Вот...  А кроме меня,  тут в
пикап сесть некому. Все с ж„нами...
     -- А ты на кладбище не едешь, да? -- вспомнил я.
     --  Прид„тся...  Если  ты  не  против...  Залман  велел  взять  у  тебя
разрешение: я, говорит, в таких делах - пас. Только в духовных...
     -- В духовных?  Так и сказал? -- переспросил я  и, не дожидаясь ответа,
добавил. --  Давай, Занзибар, иди в машину. А дорогу, кстати, знаешь? Никого
ведь пока не хоронили...
     -- Я-то нет, Амалия знает... Она сидит в кабине.
     --  Она  сидит  в  кабине?  --  снова  переспросил  я  его,  удивившись
всколыхнувшемуся во мне сложному чувству, в котором я отказался разбираться,
ибо разбирательство не обещало открытия лестных о себе истин.
     Одно  из ощущений успело,  однако, пробиться в голову и  превратилось в
гнетущую мысль о том, что вс„ вокруг несправедливо.
     Несправедливо, что Натела мертва и  что мы так и не встретились с нею в
Америке.
     Что у меня выкрали тетрадь и что  раввин произн„с над гробом мои слова,
хотя и произн„с их для Нателы.
     Что Амалия обещала дожидаться меня  за  воротами,  а  сейчас уже жд„т в
мужнем пикапе не меня, а Занзибара.
     Что Натела провед„т последние минуты на земле с  людьми, которые  е„ не
знают, - с Занзибаром и Амалией.
     Наконец, что жена моя требует у меня принимать вс„ как есть и жить.
     Вс„ остальное на свете, абсолютно вс„, - не отдельно, а как-то вместе -
тоже показалось мне очень несправедливым...
     --  Давай лучше сделаем вот как, -- обратился я  к Занзибару.  -- Давай
лучше за руль сяду я...
     -- Да? -- огорчился он.
     -- Ты же не хотел за руль! -- подсказала мне жена.
     Я промолчал и пош„л к пикапу.
     Задние дверцы были ещ„ распахнуты, и брат мой вместе с Гиви пропихивали
в него бочком крышку от гроба, который - изголовьем впер„д - уже покоился на
заржавленном днище "Доджа".
     "Додж"  представлял собой печальное зрелище:  хотя ещ„ и не старый,  он
был нещадно  бит  и  вызывающе  неопрятен. Вместо  стекла  на  задней дверце
трепыхалась  заклеенная скотчем прозрачная кле„нка, а  толстый слой пыли  на
мятых  боках  был изрешеч„н  просохшими  каплями  дождя.  Впереди,  рядом  с
водительским креслом, сидела Амалия...
     Я помог  брату запереть дверцу и сказал ему, что моя жена поедет в  его
Линкольне.  Прежде, чем забраться  в "Додж", я обернулся и  взглянул на не„.
Она  стояла  в стороне с понуренной  головой,  и  мне  стало  не по себе.  Я
вернулся к ней и резко  поднял ей подбородок. Глаза у не„ были мокрыми, и от
рывка уронили на лицо две цепочки сл„з. Я вытер ей щ„ки и коротко буркнул:
     -- Что?
     --  Не знаю, -- сказала она и отвернулась. --  Мне кажется, ты меня уже
давно не любишь... И мне вдруг стало одиноко и страшно.
     -- Одиноко? -- не понял я. -- Вокруг столько людей.
     Она кивнула и направилась к самодовольно урчавшему "Линкольну", который
принадлежал моему брату.
     ...Урчал уже не только "Линкольн".
     Подержанные,  но  роскошнейшие  образцы  мировой  автопромышленности  -
большие и начищенные,  с ч„рными  лентами  на  антеннах  - клокотали глухими
голосами  и,  чинно  разворачиваясь, выстраивались  в траурную колонну. Было
странно  и горько сознавать,  что в  этой  веренице  американских, японских,
шведских,  британских,  немецких и  французских  машин  посреди нью-йоркской
улицы, засел„нной давнишними и недавними переселенцами и беженцами  со всего
света, сидели петхаинцы, провожающие Нателу Элигулову на кладбище.
     Где никто из них никого ещ„ не хоронил.
     Меня обдало едкой волной жалости ко всем им - не только к Нателе, и мне
подумалось, что всех  нас роднит тут страсть к одиночеству.  И что без этого
сладкого чувства потерянности  не только мы, петхаинцы, но и все вокруг люди
давно  разбежались бы в  разные  стороны, чтобы никогда впредь ни с  кем  не
встречаться.
     И потом я забрался в "Додж".





41. Когда он умр„т, он меня забудет


     Мотор в н„м оказался хуже  облика: после  третьей попытки  он, наконец,
раскашлялся  и затарахтел, а машину  стало  трясти, словно она  не стояла на
месте, а катилась по булыжникам.
     Я машинально  обернулся  назад, к Нателе, и похолодел: голова  е„ мелко
дрожала, как в лихорадке, а волосы сбились на лоб  и на нос. Я выключил было
мотор, но  вспомнил, что иного выхода нету  и  снова повернул  ключ.  Решив,
правда, больше не оборачиваться.
     Пока  я возвращал "Додж" к жизни, Амалия,  которая  не спешила заводить
разговор со мною, сняла с себя пуховую накидку и повернулась к гробу.
     -- Что ты там делаешь? -- сказал я.
     -- Подложу ей под голову. Чтобы успокоить.
     Машины  в траурной колонне -  все, как одна - вспыхнули дальними фарами
и, тронувшись с  места, завопили сиренами так  же тревожно  и надсадно,  как
гудит  рог  в  Судный День. В  горле  у меня вскочил т„плый ком. Вспомнились
петхаинские похоронные гудки и  огни. И  главное  -  тот особый страх  перед
смертью, которому траурная толпа издавна знакомых людей сообщала праздничную
взволнованность.
     Уже  в детстве больше всего меня умиляло то, что траурная толпа состоит
из  давно  и  хорошо знакомых  людей,  которых вместе видишь чаще  всего  на
похоронах  и существование которых прида„т  над„жность  твоему собственному.
Как правило,  таких  людей знаешь  с  детства,  поскольку с его  завершением
попадаешь в  мир, где утрачиваешь способность завязывать длительные связи  с
людьми, становящимися вдруг легко заменяемыми. Я вспомнил нередкую в детстве
пугающую  мечту:  лежать  в гробу и быть  больше,  чем  частью торжественной
траурной толпы. Е„ причиной.
     Выруливая пикап в хвост гудящей колонне петхаинцев, я подумал, что люди
так  и  не вырастают из  детства.  Просто у них  не оста„тся потом для  него
времени.
     -- Сколько тебе, Амалия, лет? -- произн„с я.
     -- Семнадцать.
     -- Боишься смерти?
     --  Я из  Сальвадора.  Никогда  не  боялась.  Только  один раз -  когда
повесили отца. Но боюсь, когда бьют.
     -- Мне сказали, что Кортасар избил тебя. Правда?
     -- Из-за мисс Нателы. Он хотел, чтобы я не  поехала на кладбище. Мистер
Занзибар дал ему деньги, и он хотел, чтобы  я осталась в синагоге с мистером
Занзибаром.  Мистер  Занзибар  хочет  меня трахнуть.  Он  никогда не  трахал
беременных и хочет попробовать.
     -- Он так сказал? -- поразился я. -- Попробовать? Как так?
     -- Я не знаю как, -- ответила Амалия. -- Но меня пока можно по-всякому.
У меня только седьмой месяц.
     -- А что ты сказала Кортасару?
     -- А я сказала,  что я не могу не  поехать на кладбище. Я очень уважала
мисс  Нателу,  она мне всегда давала деньги. Даже дала на аборт, но Кортасар
взял и отнял... А сейчас она уже умерла и больше никогда не даст. Но я  и не
хочу. Вот  я мыла е„ вчера, и  никто денег не  дал.  Нет, позавчера! А я  не
прошу. Я очень уважаю мисс Нателу.
     -- А когда тебя Кортасар побил?
     -- Я ведь ждала тебя за воротами, как  ты велел, а он подош„л и сказал,
чтобы я осталась. А я побежала и села сюда. А он приш„л, побил меня, а потом
уш„л, но сказал, что вместо  него поедет мистер Занзибар. Он сказал, чтобы я
показала  мистеру Занзибару одно место, где никого нету  и где Кортасар меня
иногда - когда не бь„т - трахает. А  иногда - и  когда бь„т. Он  сказал, что
мистер Занзибар трахнет там меня и привез„т на кладбище.
     -- А ты что сказала? -- опешил я.
     -- А ничего.  Сидела  и молилась, чтобы вместо мистера Занзибара приш„л
ты.  Я  очень  верю  в  Бога! --  и  потянув к  себе  свисавшего  с  зеркала
деревянного Христа, Амалия поцеловала его.
     Я молча следил за колонной, которая стала сворачивать влево,  в сторону
шоссе, и наказывал себе  не смотреть ни на  беременную Амалию, ни на  гроб с
Нателой за моим плечом.
     -- А ты рад? -- спросила Амалия. -- Что я тебя ждала?
     -- Скажи, -- кивнул я, -- а ты Кортасара любишь?
     -- Я его скоро убью,  -- проговорила она и, подумав, добавила. -- Через
три месяца. Когда рожу.
     -- Убь„шь? -- сказал я.
     -- Конечно! -- и снова поцеловала Христа. -- Когда я  мыла мисс Нателу,
я даже не удивилась: тело у не„ было мягкое. Старушки ваши перепугались, а я
нет, я знаю, что это Кортасар умр„т... Человека нельзя бить, никогда нельзя!
     -- При ч„м тут это? -- насторожился я.
     -- Ты же знаешь! Если труп тв„рдый - это хорошо, а если мягкий - плохо:
забер„т  с  собой  ещ„ кого-нибудь. Это  у  нас  такая  примета,  а старушки
сказали, что в ваших  краях тоже есть такая примета. Значит, это  правда. Но
пусть  никто  у  вас  не  боится: Кортасар  и умр„т, --  повторила Амалия и,
погладив  себя  по  животу,  добавила с  задумчивым  видом. -- Я  его  ночью
зарежу... Во сне. Когда  он умр„т, он меня забудет, и я стану счастливая,  а
это, говорят, хорошо - стать счастливой. И  тебе, и всем  вокруг, потому что
счастливых мало.
     Когда я убирал ногу с газовой педали, "Додж" трясся сильнее, но другого
выхода у меня не было, ибо на поворо