я задом о  бетонную тумбу  в  середине хайвея и замер на месте,  как
вкопанный. Но не умолк - продолжал урчать и трястись.
     Я включил в кабине  свет.  Нателы не  было. Как если бы  е„ в машине не
было никогда.
     Я закрыл глаза, потом открыл их, но е„ по-прежнему не было.
     В  плоть  мою  и  в  сознание стала  процеживаться  какая-то  жидкая  и
раскал„нная тяжесть, - как подогретая  ртуть. Я  встряхнул себя,  шл„пнул по
щеке, потом осмотрелся, выпрямился в кресле, схватился левою  рукой за руль,
а правой включил скорость. Нал„г на газ и - машину рвануло впер„д.
     Стрелка бензомера снова завалилась за  нуль, но  я не  пов„л и бровью -
просто  отметил  это  в  сознании.  Проверил  зато  способность  соображать,
действовать  и  следовать  простым  привычкам:  вырвал  из  кармана  коробку
"Мальборо", вытащил  из не„ сигарету, подн„с  к  губам, зажал  между ними  и
потом прикурил. Сигарета задымилась, и дым приж„г мне  горло. Я закашлялся -
и это убедило меня в том, что я продолжаюсь.
     Я летел к  своим, к петхаинцам,  на  кладбище, и  у меня ни  о ч„м ином
думать не  получалось.  Мыслей или догадок  или чувств  не было. Была только
паника резко ускорившегося существования.
     Ворота  кладбища оказались сомкнутыми,  но тормозить я не стал - только
зажмурился.   Левая  калитка  слетела  с   петли,  отскочила  и  с  грохотом
приземлилась  метрах  в пяти,  а  правая  скрючилась  и с  отчаянным  стоном
распахнулась вовнутрь.
     Вокруг - на кладбище  - стало совсем темно. "Додж" светил теперь только
одною фарой. Узкая, убегавшая  в горку дорога металась из стороны в сторону,
петляла  нервно, как змея, - и из затаившейся мглы выскакивали  возбужд„нные
светом надгробия:  тумбы, кубы, шары,  плиты, скульптурные фигуры, мраморные
головы. На одной из них - из светлого базальта - блеснула толстая змея.
     Подъезжая  к "незасел„нному",  петхаинскому,  участку  в дальнем  конце
кладбища на самой вершине холма, я  придержал  машину, чтобы не сбить людей,
которых ждал увидеть.
     Петхаинцев на дороге не было.
     Я проехал до задней изгороди - ни души.
     Подал машину задним ходом и тормознул прямо против "петхаинской" земли.
Развернулся и направил луч на пустырь. Включил дальний. Никого не было.
     Я осторожно выступил из машины на землю и осмотрел е„.
     Трава  была примята  и  захламлена  порожними  сигаретными  коробками и
окурками -  а это могли сделать только петхаинцы. Они, получается, были тут,
а теперь их нет, исчезли. Ушли? Как это?!
     Меня перед„рнуло от страха: почудилось, будто случилось что-то страшное
- и всех их раскидало по ещ„ не обозначенным  могилам  на этом пустыре перед
моими  глазами. Подумалось обо всех вместе как о едином создании. Жена моя -
и та не вспомнилась отдельно.
     Я тряхнул головой и поспешил по пустырю в его самую глубь.
     "Додж" за моей спиной урчал  уже  неровно,  и луч  из единственной фары
стал подрагивать.  Цепляясь  за  него, я бр„л,  как лунатик -  искал зел„ный
квадрат с ямой для Нателы. Не было нигде и его.
     У  меня вновь мелькнуло подозрение, что нахожусь не в жизни, а там, где
никто из живых не бывал.
     Через  несколько  мгновений  свет  стал быстро таять  во мраке, а мотор
всхлипнул и  умолк. Я  ощутил  внезапную  слабость и споткнулся за выступ  в
земле.  Упал, но понял, что подняться не смогу:  тишина и темень  навалились
мне на плечи и больно придавили к земле.



68. Время не знает куда удалиться


     Прошло время.
     Когда ко мне вернулись силы, а глаза вновь обрели способность видеть, я
разглядел  сперва  остроконечные  контуры  Манхэттена  по  другую,  дал„кую,
сторону жизни. Потом - рядом  с собой  - увидел лопату с приставшими  к  ней
комьями  сырой земли.  Увидел и белые  камушки в  траве предо мной, и только
тогда сообразил, что не вижу Нателиного квадрата по  той только причине, что
на н„м и лежу!
     Я  ощутил под собой рыхлый бугорок. Услышал серный запах сырой земли  и
сладостно-горький дух полевых цветов. Увидел  и цветы. Под бугорком покоился
венок. Шелестел листиками, как живой. Как  выросший из земли. Трепыхался  на
ветру и конец белого ш„лкового банта, готового упорхнуть: "Нателе Элигуловой
от соотечественников. Мы не забудем тебя, и да простит нас Бог!"
     В  горле  у меня сильно сдавило,  но, собрав силы, я протолкнул сол„ный
ком вовнутрь. Уронил голову на руки и очень сильно  захотел, чтобы надо мной
склонился Бог, ибо душа моя была уже переполнена слезами и молитвами.
     Потом в груди моей возникла боль. Она быстро накалялась, и я испугался:
умереть на кладбище  было  бы  смешно.  Прислушавшись к  себе, я  вздохнул с
облегчением: боль крепчала не  в сердце, а вправо от  него. В той  крохотной
ложбинке, где вместе с душою жив„т совесть. Но боль эта была не только болью
вины перед Нателой, но и болью нестерпимой обиды за  то,  что мы  с ней  так
неожиданно и навсегда расстались и что она уже в земле.
     Ныло теперь  не только  в груди. Вс„ мо„ существо охватила  жгучая боль
невысказанности...
     Не  отнимая кулаков от земли, я крепче вдавил в них свои сомкнутые веки
и попытался вернуть зрению образ Нателы, чтобы покрыть его ладонями, полными
нежности и благословения. Несмотря на истязания, память моя не отзывалась: я
видел только гроб в  машине  и женщину в  ней  с  неясным лицом. Увидел даже
сцену  в Торговом Центре, когда Натела  объявилась нью-йоркским  петхаинцам.
Вспомнил е„ слова, голос - но лица по-прежнему не было.
     Увидел е„ и в петхаинской квартире, и в  здании ГеБе. На лестнице даже.
И снова - в гробу, во дворе квинсовской синагоги. Лица не было.
     Потом  -  вместо  уныния или отчаянья  -  во  мне  шевельнулась  слабая
догадка.
     Затаив дыхание, я медленно приподнял голову и раскрыл глаза.
     Из кладбищенской  мглы,  из  густого  марева  грусти, проступал  чистый
оранжево-розовый диск, похожий на луну. Остановился прямо передо мной и стал
быстро гаснуть. Но затухал он  не ровно  и не целиком, а отдельными пятнами.
Наконец, дрогнул и исчезать перестал.
     Я всмотрелся  и  разглядел  в н„м женское лицо, а  на лице - голубые  с
зеленью  глаза.  Зрачки  застыли  в  щедром  разливе  белой   влаги,  исходя
многозначительной невозмутимостью лилий в  китайских прудах. Невозмутимостью
такого очень  долгого существования, когда время уста„т от пространства,  но
не знает куда удалиться.
     У  Нателы Элигуловой были такие  же глаза,  и такие же черты, и тот  же
шрам  на  губе,  но что-то  вдруг подсказало мне,  что  это лицо принадлежит
другой  женщине -  Исабеле-Руфь. Потом  я ощутил,  что она задышала  на меня
смешанным запахом степного сена и свежей горной мяты.