и  в Москву. Захотел звучать по-русски  и "художественно".
Что же касается имени, Нолик, - за  пухлость форм прозвал его так в школе я.
Имя пристало,  и  при замене фамилии Норик записал  себя в паспорте Ноликом,
что  при упоминании  армян позволяло ему в те годы  добровольной русификации
нацменов изображать на лице недоумение.
     В  Штатах  я читал о н„м  дважды. В первом случае  его  имя значилось в
списке любовников брежневской  дочки,  но список  был опубликован в  местном
русском   "Слове".   Зато   заметка   в   "Таймс"   звучала   правдоподобно.
Рассказывалось в ней о кооперативных ресторанах перестроившейся  Москвы, и в
числе валютных был назван "Кавказ" у Новодевичьего кладбища.
     Упоминалось и имя кооператора - Норика Айвазяна, "Московского Директора
Организации Освобождения Нагорного Карабаха".





60. Пора выходить на Америку!


     Оправившись  от липких лобзаний с хмельными кутилами и с самим Ноликом,
а также от водки, которую  он перелил в меня из чайного стакана,  я сразу же
собрался  попросить  у  него  десятку. Решил, однако,  сперва  справиться  о
доходах.  Ответ  меня обнад„жил: "Кавказ" приносил  Нолику  ежемесячно сорок
тысяч  "париков".   Зел„ных  банкнот  с   изображением   отцов  американской
демократии в парике.
     Вдобавок - вместе с полковником Ф„доровым - он затеял под Москвой дело,
связанное с  производством  зеркальных очков.  Хотя "снимал  в  лысых", -  в
банкнотах  с  изображением  отца  советской  демократии  без парика,  -  это
"двадцать больших в тех же париках"!
     Потом, безо  всякой связи  со сказанным, он пожурил американцев за  то,
что,  как только  они  набирают  несколько  миллионов  "париков",  сразу  же
притворяются богачами.  А  богачи, сказал Нолик,  - если они не  борются  за
великое дело, - омерзительны.
     На какое-то мгновение мне стало больно за то, что я покинул отчизну, но
я  вспомнил,  что на новой родине есть беженцы,  которые  скопили  больше. В
качестве их представителя я качнул головой и поморщился:
     -- Сорок тысяч? Всего? На двоих?
     -- Ты что?!  -- возмутился Нолик. -- Толик срывает  пятьдесят! Но ему и
карты в руки: это его идея!
     -- Какой Толик? -- спросил я, хотя не был знаком и с идеей.
     -- Полковник Ф„доров, -- сказал Айвазовский. -- Я вас знакомил!
     -- Который из них? -- оглядел я еле присутствующих.
     Они гоготали по английски.
     Единственный,  кто  изъяснялся  по   русски,  прич„м,  в  рифму,  сидел
напротив,  выглядел полуевреем и не скрывал этого от соседа, которому сам же
каждую свою фразу и переводил:
     "Мой отец -  еврей из  Минска, мать пошла в свою родню.  Право,  было б
больше смысла вылить семя в простыню. Но пошло  - и  я родился, -  непонятно
кто с лица. Я, как русский, рано спился; как еврей - не до конца".
     Сосед посматривал на него с подозрением. Не верил, что полуеврей спился
не до  конца. Не верил  и я. Не тому,  что  до конца спившийся полуеврей  не
может  быть полковником,  а  тому,  что  он  ежемесячно срывает под  Москвой
пятьдесят больших "париков".
     -- Это он? -- спросил я Нолика. -- Это Толик?
     -- Толик это я, -- сказал мне полковник Ф„доров, сидевший, оказывается,
рядом, по мою левую руку. Которую я, смутившись, сунул ему под нос и сказал:
     -- Ещ„ раз, полковник!
     На полковника  Ф„доров  не  походил потому,  что на н„м был ярко-ж„лтый
нейлоновый  блейзер.  А  под блейзером  -  ярко-красная тельняшка со  словом
"Калифорния".
     -- Никогда б не догадался, -- улыбнулся я. -- Молод!
     -- Эх! -- обрадовался  полковник. -- "Забыл бык, когда тел„нком был". А
ещ„, знаешь, говорят: "Молодость ушла - не простилась, старость пришла -  не
поздоровалась".
     Айвазовский хлопнул меня по спине и воскликнул:
     --  Каков  Толик-то, а!  Ума  палата и руки  золотые! У  армян говорят:
"Олень стрелы боится, а дело - мастера"!
     -- Я армян уважаю, -- согласился полковник. -- Но у  русских  тоже есть
сво„: "Дело мастера боится".
     -- Почти  одинаково, только  без оленя! --  сообразил я и добавил более
масштабное наблюдение. -- Народ народу брат!
     -- Философ! -- сообщил Нолик обо мне полковнику.
     --  Философов тоже  уважаю! --  разрешил  Толик  и выпил водку, а потом
рассмеялся. --  А  такое,  кстати, слышал?  Философское: "Вс„ теч„т, вс„  из
меня"? Или: "Я мыслю, следователь, но существую"?
     -- А что у вас за войска? -- рассмеялся я. -- Фольклорные?
     -- Толик у нас полковник безопасности! -- ответил Нолик.
     -- КГБ?! -- осмотрелся я. -- Или как это у вас сейчас называют?
     Кроме попугая и Зари Востока, никто на нас не смотрел.
     -- Удивительно! -- сказал я Нолику. -- А говорил: в одном деле...
     -- Новые времена! -- похвалился полковник.
     -- А мы тут ещ„ хотим ресторан перекупить у Тариела,  -- добавил Нолик.
-- Пора выходить на Америку! -- вспомнил полковник.
     -- Это дорого? -- согласился я. -- Выходить на Америку?
     -- Наскреб„м! -- пообещал Нолик.
     -- Молодцы! -- вздохнул я. -- Нолик, мне нужна десятка.
     -- Как срочно? -- опешил Айвазовский.
     -- Сейчас.
     Нолик вытер губы ладонью и обиделся.
     -- Десять тысяч?! -- разинул рот полковник и вылил в него рюмку.
     -- Десять долларов, -- сказал я.
     Айвазовский  переглянулся  с  Ф„доровым  и  после  выразительной  паузы
проговорил:
     -- Мой тебе совет... Бросай-ка ты на фиг философию и займись делом. Это
же Америка! Даже у нас, в вонючем Совке, башковитый народ  очухался и это...
Пош„л в  дело. Я  тебе расскажу сейчас что делать, а ты выпей, не стесняйся!
-- и снова переглянулся с Толиком.  -- Что я  тебе говорил  вчера, Толик, а?
Прав я или нет?
     -- Я и  не спорил! Народ говорит так: "Ворона  и за море летала, а умна
не  стала"! --  и повернулся ко  мне. -- А  ты пей и  прислушайся  к  Норику
Вартанычу: он дурному  не  научит! Таких мало: ему могилу буду рыть,  а  там
нефть, например, найдут!
     -- Так что же, Нолик, найд„тся десятка? -- спросил я.
     --  Слушай,  милый,  --  опять  обиделся  Нолик,  --  откуда  я  возьму
десятку-то? Мы же тут ходим с чеками. "Тривилерс"! Да, Толик?
     -- "Три-вилерс", "два-вилерс"! -- рассмеялся полковник. -- Трэвелерс! А
мы тебе это...  -- повернулся он  ко мне.  --  Хотим  очки подарить! От  них
польза бывает, понимаешь? Дай-ка надену тебе,  мы же друзья уже,  дай-ка мне
твой нос!
     Я не дал носа. Поднялся и похлопал обоих по плечу:
     -- Мне пора: "У  каждого Абрама - своя программа". Ну а "таких друзей -
за жопу да в музей"!
     -- Отлично сказано! -- взвизгнул Толик.
     -- По философски! -- определил Нолик.





61. Тайное в душе тайным и оста„тся


     Идти было некуда, и я машинально вернулся к телефону.
     Заря Востока рассаживала семинолок между  борцами против апартеида, а я
- тоже машинально  -  нащ„лкивал свой номер, хотя по-прежнему упирался  и не
подходил к телефону на другом конце провода.
     За  круглым   столом  не  было  уже  ни  овербаевца,   ни  непонятливой
собеседницы. Она, должно быть, поняла его и удалилась с ним. Попугай смотрел
уже не на меня, а  на Чайковского,  - и  одобрительно кивал головой. Старику
песня нравилась и самому:

Скажи мне, наша речка говорливая,

Длиною в сотни в„рст и сотни лет:

Что видела ты самое красивое

На этих сотнях в„рст за сотни лет?
     Попугай навострил уши, а старик подмигнул ему и допел:

Ответила мне речка края горного:

Не знала я красивей ничего

Бесформенного камня - камня ч„рного

У самого истока моего.
     Я вспомнил о Нателиных  камнях. Вспомнил с  нежностью и Зилфу, е„ мать.
Себя даже вспомнил у "самого истока моего", подростком.  Впервые тогда - как
раз  в  связи с  Зилфиным колдовством  над камнями и  самоубийством  е„ мужа
Меир-Хаима - впервые тогда испугавшимся  той  догадки, что тайное в  природе
или душе тайным и оста„тся.
     Вспомнил  и  изумл„нное  лицо  моего  отца,  прочитавшего  предсмертную
записку  Меир-Хаима  о  своей невыносимой любви  к  Зилфе.  Я расслабился  и
затаился в ожидании той уже не отвратимой горячей волны, которая разливается
из горла по всему телу, растворяя его в пространстве и времени...
     Раствориться  я  не успел: снова  подкатил бульдозер.  Теперь  - вконец
развинченный. Забрал  у меня из  рук трубку  и опустил  е„ на  рычаг.  Я  не
протестовал:  не  ждал  даже  извинений.  Ждал  того,  что было мне  важнее.
Десятку.
     Начал он с извинений:
     -- Ты уж прости меня, старик,  но она настаивает. С другой стороны, она
права: телефон не твой, а она тут фигура - мэтр! Фигура к тому же, старик, у
не„ как раз вполне! Я люблю когда жопа и живот облетают бабу как карниз. Это
мне нравится: у  черножопых и ещ„, как она, у ж„лтожопых. Да, обезьяны, но -
есть что помять!
     Нолик обвил меня за талию и подталкивал к выходу, а Заря Востока стояла
неподал„ку и  торжествовала.  Осознав  к своему  ужасу, что  десятки  он мне
давать не  надумал,  а  надумал, наоборот,  угодить  "ж„лтожопому  мэтру"  и
вышвырнуть меня, я перестал  его слушать. Сперва двинул левым локт„м  в бак,
взболтав в н„м горючее, а потом левою же ладонью схватил  его  за мошонку  и
сильно е„ сдавил.
     Нолик перестал держать меня за талию: закинул голову вверх и стал глухо
хрипеть. Почему-то мне подумалось,  что никому  на свете  он не нужен, - и я
решил  его  взорвать. Кулак мой сомкнулся крепче, но шарики в  н„м оказались
мелкими, и искры разлетелись не оттуда,  а из глаз.  Догадавшись, что взрыва
не состоится, я заглянул Нолику в задымленные глаза и спросил:
     -- Понял?
     Он в ответ заскулил и пригнулся ниже.
     -- Норик Вартаныч! -- окликнул его из-за стола полковник.
     Не ответил он и ему.
     -- Отвечай же,  Нолик!  Понял или не понял? -- повторил я, и теперь уже
он кивнул головой:
     -- Понял.
     Никто кроме него, однако, ничего не понял. Не поняла даже Заря Востока,
норовившая зайти  сбоку,  чтобы разглядеть - отчего же  это вдруг московский
гость начал вертеться вокруг своей обширной оси.
     -- Норик Вартаныч! -- крикнул Ф„доров. -- Тебе плохо?
     -- Иду... -- откликнулся Нолик  истонч„нным голосом и посмотрел на меня
умоляюще.
     Пош„л и я. К выходу.
     Заря  Востока  провожала меня  взглядом,  в  котором  презрение ко  мне
соперничало с непонятым мною восторгом по отношению к Нолику.
     Ещ„ больше запутал меня Чайковский:

Оставьте одного меня, молю,

Устал я от дороги и от шума.

Я на траве, как бурку, постелю

Свою заветную мечту и думу.
     Это мне было понятно, но, открывая дверь, я услышал иное:

О люди, подойдите же ко мне,

Возьмите в путь: я никогда не думал,

Что будет страшно так наедине

С моей мечтой, с моей заветной думой.





62. Бабы мне вкусней, чем должности!


     На часы я взглянул уже за дверью. Половина одиннадцатого!
     Тротуар оказался пустынен - и грабить было некого.
     Отчаяние подсказало мне план  утонч„нный,  как пытка, но и  смелый, как
пьяная  мечта. Проникнуть в здание ООН напротив и приставить к стенке любого
дипломата. Вплоть до генсека.
     Рассудок силился  удержать  меня  от  этого, но  ему я уже не  доверял,
напомнив  себе,  что миром,  представленным  этим коробком  на  той стороне,
правят именно абсурд и отчаяние.
     Проникать в ООН мне не пришлось.
     Когда я пересекал улицу, одна из запаркованных у ворот машин показалась
мне не пустой. Я подкрался к  ней сзади, увидел на переднем сидении две тени
и вздохнул: если десятки не  окажется у одной из этих теней, то она окажется
у другой.
     Пока я решал - к какой заходить, понял, что они  тоже, как и я, вот-вот
решат свою задачу. Тонкая  тень, справа, оказалась  женской и,  перегнувшись
скобкою  к  другой,   к  мужской,  мелко  суетилась.  Широкая  же,  мужская,
откинувшись  на спинку,  изредка  вздрагивала. Из приспущенного заднего окна
протискивался на волю Лучиано Паваротти, но в паузах, когда объ„мистый тенор
вбирал в себя  воздух, в том же окне задыхался другой сладострастец. Не пел,
однако, а сладко постанывал.
     Мешкать я себе  не позволил, ибо  в предоргастическом  состоянии жертва
менее опасна.  Я расстегнул сорочку и заш„л с левой двери.  Стукнул локт„м в
стекло  и распорядился опустить  его. Оно  скрипнуло  и  поплыло вниз, но из
брезгливости я отвернулся, объявив водителю, что жизнь  гнусна, а  поэтому я
штрафую его на десять долларов.
     -- А почему смотришь в сторону? -- ответили мне из-за руля.
     -- А потому, что брезгую. Подглядывать тоже гнусно...
     -- Я подглядывал не за тобой! -- ответил водитель.
     -- Что ты там мелешь?! -- рассердился я. -- Застегнулся?
     --   Какая  разница?   --   ответил   водитель.  --  Застегнулся  -  не
застегнулся... Сам вот пузо выкатил, а тут дама вс„-таки!
     -- "Дама"? -- возмутился я. -- Так ты ж этой даме...
     -- Ну, иди и докладывай! На него мне тоже положить!
     -- "Тоже"? -- оскорбился я. -- А ну, выходи!
     -- Послушай! -- ответили мне теперь  спокойней. -- Чего ты пристал? Я ж
не про тебя - "положить"! Я про Кливленда.
     -- Про кого? -- опешил я.
     -- А то  он не балуется с бабами, да?! Или ты?! Я ж наизусть тебя знаю!
И  ты - меня: я  Бобби, помнишь?  И говорю как есть: не за тобой я наблюдал.
Одно дело  - телефон твой или почта, но наблюдать уже не наблюдаем. Я говорю
честно. Тем более  что в начальники уже не  мечу,  старый уже... И бабы  мне
вкусней, чем должности!
     Голову  мне уже можно было к нему не  поворачивать.  Теперь уже я  знал
кого собирался грабить. Агента ФБР. Того самого, сидевшего за круглым столом
с непонятливой семинолкой.
     Что за проклятье! - подумал я. Во вс„м мире люди грабят друг друга безо
всякого  недоразумения. Особенно тут. Кто же  это надо мной  издевается?  Да
никто, сам я себя и заложил. Надо было идти прямо в ООН,  а  не приставать в
ответственные мгновения к ветеранам секретной службы.
     --  Надо было идти в ООН, --  произн„с  я и,  оскорбл„нный  невезением,
обернул к ветерану печальное лицо.
     -- Ну вот ещ„! -- проговорил  он. -- А теперь у тебя  опять испортилось
настроение.  Как тогда, пять  лет  назад.  Сперва буянишь, а  потом  сам  же
обижаешься. Ты  и тогда рвался  в ООН, а ООН тут ни  при ч„м: они с частными
жалобами не возятся. Только - если обижается целое государство. А ты -  хотя
и  на целое государство  обиделся - обиделся от собственного имени. А это не
считается...  Короче, я сказал как есть: не  за тобой мы следим... Могу даже
сказать за кем, -- и Бобби полез наружу.
     Я не знал что делать. Тем  более что брюки  у него на  причинном  месте
были уже заст„гнуты и придираться было не к чему, если бы даже я и осмелился
штрафовать сотрудника ФБР. Он  тем  временем шагнул  ко мне,  взял  меня  за
талию, как Нолик, и отв„л в сторону:
     -- Слежу я не  не за тобой,  а за  твоими земляками. В ж„лтой куртке. А
особенно - жирный. Знаешь давно?
     -- Жирного давно! -- обрадовался я.
     Обрадовался и он:
     -- Второго сами знаем: Толя Ф„доров. Но интересует нас не он.
     -- Правильно! -- загорелся я. -- Надо брать толстяка!
     -- Ты его, видно, любишь! А водку хлестал с ним стаканами!
     --  Кавказский  обычай!  -- застеснялся  я.  --  Зато  потом  яйца  ему
выкручивал! Ты не видел. Сидел уже здесь.
     -- Намекаешь?  -- застеснялся  и он. --  Я, к  твоему сведению, девочке
показывал  как ей позже с толстяком  этим, с Гуревичем,  себя вести,  понял?
Семинар проводил! -- и негромко рассмеялся.
     -- С каким это ещ„ Гуревичем? -- не понял я.
     -- С Гуревичем,  с дружком твоим,  которого ты сперва лобзаешь, а потом
требуешь брать! -- и хмыкнул.
     -- С толстяком что ли? Хорошо же работаете! Айвазян фамилия! Знаю его с
детства! Гуревичами у него и не пахло!
     Бобби заметно огорчился.
     -- Это  хорошо, что  не  пахло!  -- рассудил он. -- То  есть хорошо для
него,  а  для нас  как раз плохо. Значит,  водит,  сволочь, за нос  и нас...
Хит„р! Это тебе не Ф„доров! -- и качнул головой. -- Вс„ отменяется!
     -- Что отменяется? -- полюбопытствовал я.
     --  Вс„! --  объяснил он. -- До встречи с Кливлендом вс„ отменяется!  В
том  числе и эта девочка. А с тобой нам как раз надо  обо вс„м поговорить. О
Гуревиче.  Об  Айвазяне,  то  есть.  Сесть   и   по-дружески   так,  знаешь,
поговорить... Сам захочешь помочь.
     -- Не думаю, -- признался я.
     -- Обязательно захочешь... Здесь вс„  связано!  С тобой,  я слышал, уже
говорили о генерале Абасове. Вс„ связано: Гуревич этот, то есть Айвазян, как
говоришь, и Абасов!  И библия, конечно!  С  тобой же говорили  и о ней,  ну!
Почему не доверяешь? Я же тебе доверяю...
     Я подумал  надо всем  и обрадовался.  Не доверию ко мне, но тому, что я
понадобился Бобби.
     -- Знаю, что доверяешь, -- сказал я ему.  -- Вс„-таки долго за  мной вы
следили!  И много прошло времени!  А  во  времени, Бобби,  вс„ меняется. Это
раньше я беседовал  бесплатно. А  теперь  я, как все  на  свете, американец.
Теперь без гонорара не здороваюсь.
     Мне показалось, что Бобби испытал приступ жажды:
     -- С деньгами не я решаю, -- и закурил.
     -- Десять долларов! -- выпалил я и снова отвернул голову.
     Наступила пауза, заполненная клубами сигаретного дыма.
     Нас с Бобби  выхватил вдруг из темноты  дрожащий луч велосипеда. Правил
им какой-то усач в  белых ботинках и красных рейтузах. Он  посмотрел  на нас
ищущими глазами, но  тоже, подобно нам, постеснялся и отвернулся. Я проводил
его сердитым взглядом, а потом вернулся к Бобби.
     Лицо  у  него,  вс„ в дыму,  было озадаченным.  Очнувшись, он  полез  в
карман, вытащил оттуда  бумажник, а  из него  -  две десятки.  Я взял  обе и
догадался, что Нолик, свинья, вырос в  важного  гуся. Уже захлопнув за собою
дверь, Бобби обернулся ко мне и добавил:
     -- Кстати, не надо Кливленду про семинар, ладно?
     Я вернулся теперь уже к правой дверце. По-прежнему постучался  локт„м в
стекло  и  попросил  семинолку  опустить  его. Лицо  у не„  было испуганное.
Протянув ей одну из моих десяток, я сказал:
     -- Это тебе в знак извинения. За перерыв в семинаре! -- и подмигнул ей.
--  А с  толстяком этим, с Гуревичем, отменяется! Но ты не горюй: там у него
внизу трогать нечего! Жидковато!
     Она сперва растерялась, но потом, когда Бобби грохнул со смеху,  - хотя
опять же ничего не поняла, - рассмеялась и сама.





63. Не было уже и в душе никакого отчаяния


     Уже  через  десять  минут  я сожалел,  что  проявил  расточительство  и
поддался  страсти к эффектам:  пакистанец,  продавец бензина,  не соглашался
доверять мне канистру и  требовал за не„  пят„рку.  Я  предлагал  тр„шку. На
большее  не  имел права: десять долларов минус восемь  за  бензин и канистру
только и оставляло мне шанс на проезд в тоннеле.
     -- Слушай, -- хитрил я,  -- не торгуйся, как жид! Ты же - слава небесам
- мусульманин!
     Мерзавец антисемитом не оказался.
     -- Все под  Богом  равны!  --  объявил  он мне и показал на Него  тощей
рукой. -- Пять - и ни центом меньше!
     Я потребовал менеджера.
     -- Мистер Бхутто дома, -- ответил пакистанец.
     -- Мистер Бхутто - мой приятель, -- попробовал я.
     -- Тогда я ему позвоню, -- сказал он. -- Поговори!
     -- Так поздно? -- возмутился я. -- Я же интеллигент!
     -- Поговорю я, -- согласился он и позвонил.
     Разговаривал  долго.  По-пакистански.  Поглядывал  на меня  и,  видимо,
описывал, но мистер Бхутто отказывался меня признать.
     Пакистанец спросил меня - какая у меня машина. Я ответил, что у меня их
три:  "Додж",  "Бьюик"  и  ещ„  одна,  третья. Какая,  спросил пакистанец. Я
бесился  и  не  мог  вспомнить ещ„  какую-нибудь  марку. Ответил  обобщ„нно:
Японская.
     Потом  он с  Мистером  Бхутто  опять стал  о ч„м-то говорить.  Продавец
размахивал короткими руками, ронял трубку, перехватывал е„ на лету и вздымал
глаза  к  Главному  менеджеру. То  ли  благодарил Ег