ое чувство, что смотришь на тюремную реш„тку, правда?
     -- Читала? -- ответил я.
     -- Лучше б не читала! -- воскликнула Натела. --  Думала всегда, что раз
написал Бог, значит, великая книга! Думала  именно как ты мне вчера про  не„
рассказывал.  Мой  отец -  даже  он  вставал когда кто-нибудь произносил  на
еврейском хоть два слова, объясняя,  что они из Библии. Он-то  еврейского не
знал, Меир-Хаим, а то б догадался, что вставать не надо. Я тоже не знала, но
очень  боялась! А недавно прочитала  всю  вещь  по-грузински -  и  охренела:
обыкновенные  же  слова! Ничего  особого!  В  хорошем романе  вс„  расписано
лучше...
     Я улыбнулся:
     -- От  бога все ждут большего! А пишет  он обо вс„м... Не о чем-нибудь,
как писатели, а сразу обо вс„м... Здесь говорит одно, там другое...
     -- Это как раз и правильно! Если бы я, например, была писательницей, то
тоже писала бы сразу обо вс„м и по-разному. Это правильно, но... Не придумаю
как сказать... Одним словом, вс„, что я прочла в Библии, - я сама уже знала.
Нет,  я хочу сказать, что  Бог не  понимает  человека.  Люби, мол, меня -  и
никого кроме!  Но как бы меня ни любил,  как бы ни лез  из кожи -  вс„ равно
кокну! Что  это за  условия?! Какой дурак  согласится?! Он хочет только чего
хочет Сам. Поэтому я Ему и не верю! Он - как наши петхаинцы!
     Мне стало совсем неуютно. Пора было уходить, но, как и накануне, Натела
ждала,  чтобы  я  пригласил  е„  излить душу.  Я же  не отрывал  взгляда  от
реш„тчатого текста.
     Не дождавшись приглашения, она произнесла уже иным голосом,  неожиданно
детским:
     -- Меня, знаешь, вс„ время  обижают. Даже евреи. Сами ведь настрадались
- с места на место, как цыгане, но вс„  равно у них такая злоба! Цыгане хоть
и воруют, но  честнее.  Я среди цыган тоже жила: они не работают, не копят и
не обижают поэтому. Но я от  них ушла: хочется  среди своих, а свои обижают.
От баб не обидно: бабы всегда друг друга  обижают, но меня  обижают особенно
мужики. Даже отец, Меир-Хаим. Ты его ведь  помнишь? Взял и убил себя: бросил
меня одну. Не любил. Одну только мать мою, значит, любил. А женщина не может
без мужчины, ей нужна защита.
     -- А С„ма? -- сказал я. -- А этот Абасов? Другие ещ„?
     --  Каждый любит себя и потому все обижают. Человека надо любить, чтобы
взять вдруг и защитить, правда?
     Больше всего я страшился того, что Натела потребует  защиты у меня. Так
и вышло:
     -- Хочешь сбежим отсюда вместе куда-нибудь?
     Сбежать я хотел, но не вместе с ней. И не куда-нибудь, а домой. И кроме
этого желания оказаться дома во мне высунулось вдруг ещ„ одно  - стародавнее
- чувство, что  пока я нахожусь с  женщиной, о которой мне уже вс„ известно,
приходится упускать в жизни нечто более интересное. Высунулось ощущение, что
в это самое мгновение в каком-то другом месте происходит... самое главное.
     --  Ладно, иди!  -- согласилась  Натела и  забрала  библию со ступеньки
лестницы. -- Иди домой. Я е„, кстати, видела,  твою жену. Красивая она  баба
и, видимо, кроткая. Я  кротких людей  уважаю. Мне кажется,  они знают что-то
важное. Правда? Я ведь, кстати, тоже кроткая. Мне просто не с кем. Правда?
     Я присмотрелся к ней. Она не издевалась.
     -- Видишь ли, -- ответил я, -- ты вс„  время разная.  То  говоришь, что
Бог тебя любит, то, наоборот, что Ему плевать...
     -- А кто не изменяется? -- спросила она кротким голосом.
     Наступила пауза.
     -- Ладно, иди! -- повторила Натела.
     Я чмокнул ей руку около локтя, подрагивавшего  под тяжестью фолианта, и
шагнул к выходу.  Думал уже о жене. В дверях, однако, обернулся и не сдержал
в себе желания  сказать Нателе  добрые  слова,  которые  -  как  только я их
произн„с - оказались искренними:
     -- Ты сама очень красивая... И будешь счастливой...
     -- Спасибо! -- засияла она и вскинула вверх правую руку.
     Книга, конечно,  грохнулась  с  шумом на пол. Я  бросился вниз сгребать
посыпавшиеся из не„ закладки и газетные вырезки.
     -- Натела! -- крикнул из-за двери Абасов. -- Это ты?
     --  Нет, библия! Я  нашла е„! -- крикнула Натела. -- Бумаги рассыпались
всякие, Сэрж. Подберу и приду!
     -- Только быстро! Я уже начал...
     -- Что он  там  начал? -- спросил я Нателу  и  снова  стал  подниматься
взглядом по е„ голым голеням.
     -- Что ты там начал, Сэрж? -- спросила Натела и опустила ладонь  на мою
шевелюру.
     -- Любовью заниматься! Сам с собой! -- крикнул он. -- Шучу: вино начал!
     -- Заканчивай тогда без меня!  -- крикнула и Натела. -- Я тоже шучу. Но
ты, правда, пей, я пока занята.
     -- Я помогу тебе! -- и послышался скрип отодвинутого кресла.
     -- Уходи! -- шепнула мне Натела и толкнула к выходу.
     В дверях я опомнился:
     -- А это куда? -- кивнул я на кипу бумаг в сво„м кулаке.
     Беги! -- повторила Натела. Теперь уже жестом.





27. Где начало есть, там будет и конец


     Бумаги я  просмотрел  за семейным обедом. Расписки, письма и квитанции,
выданные в разное время  князьями  Авалишвили разным  грузинским  синагогам,
которым они периодически продавали Бретскую рукопись. Была ещ„ копия решения
суда  о  передаче библии тбилисскому  горсовету. Было и скабрезное  любовное
письмо  кутаисского большевика  жене-хохлушке,  а рядом  с  его  подписью  -
проткнутое стрелою сердце и русская вязь: "Люби меня, как я тебя!"
     Ещ„ одна любовная записка,  без  подписи и по-грузински:  Ты,  дескать,
стоишь - очень желанная - на том берегу. А я - очень несчастный - на этом. И
между нами, увы, теч„т широкая река. Что же теперь нам делать?
     Жена  моя предложила вздыхателю  поплыть к "очень желанной". Тем более,
что, по е„ словам, в Грузии нету неодолимых рек...
     Внимание привлекла пожелтевшая газетная вырезка со стать„й и портретом,
в котором я сразу узнал Абона  Цицишвили,  директора Еврейского Музея  имени
Берия. Согласно приписке, статья была вырезана из тбилисской газеты "Молодой
сталинец" и называлась обстоятельно: "Беседа известного  грузинского уч„ного
с известным немецким романистом".
     Из   текста   следовало,  что  на  московской  встрече  Фейхтвангера  с
еврейскими  энтузиастами Абон Цицишвили рассказал немецкому  мастеру слова о
замечательном   экспонате,  хранившемся  в  его   петхаинском  музее,  -   о
чудотворной библии. Повествуя е„ историю, уч„ный особенно тепло отозвался об
Орджоникидзе, заботливо отн„сшемся к  знаменитой рукописи  и велевшем одному
из  своих доблестных командиров передать библию  на хранение славным местным
евреям-большевикам.
     После  официальной  встречи   известный  романист  отвл„к   грузинского
историка на частную беседу, но стал интересоваться не им, историком, а самой
первой владелицей Бретской рукописи - Исабелой-Руфь. Иудейкой из Испании.
     Товарищ Цицишвили любезно поделился с писателем своими изысканиями.
     Согласно   одной   из   легенд,  рассказал   он,  Исабела-Руфь   быстро
разочаровалась в  грузинской  действительности  и вознамерилась  податься  -
вместе с вышеупомянутым  сочинением  -  на историческую родину.  То  есть на
Святую землю.
     Местные евреи, однако,  которые тогда ещ„  не были славными, но которых
вс„ равно  поддерживали  должностные лица из  царской  фамилии  Багратионов,
конфисковали у  не„ чудотворную книгу  на  том основании,  что  Исабела-Руфь
осквернила  себя и е„ не  столько даже нравственной неустойчивостью, сколько
контактами со странствовавшими по Грузии  отступниками  от  обоих  Заветов -
Ветхого и Нового. По преданию, разлученная с отцовским  приданым, с Библией,
испанская  иудейка  не  достигла и Турции -  лишилась рассудка, скончалась и
была похоронена на ереванском кладбище для чужеземцев.
     Бретский   же   манускрипт   тотчас   же,  оказывается,   утерял   свою
чудодейственную силу,  удержав  лишь  способность к  самосохранению. Прич„м,
даже  эта сила  пошла  с годами  на  убыль, что подтвердили десятки  случаев
безнаказанного изъятия из книги отдельных листов.
     О  странствовавших   еретиках,  завл„кших  Исабелу-Руфь  в  свои  сети,
грузинскому  уч„ному было известно лишь, будто они проповедовали неизвестное
евангелие, которое нач„тчики  отказались в  сво„  время включить  в Библию и
которое приписывалось близнецу Иисуса Христа. Фоме.
     Господин  писатель  осведомился  у  товарища уч„ного:  О  ч„м же именно
говорится в этом евангелии? Последний зачитал на память несколько  пассажей,
лиш„нных всякого смысла, как лишены его любые библейские пассажи.
     Под смех собравшейся вокруг  собеседников  толпы  директор петхаинского
музея воспроизв„л следующую белиберду:
     "Ученики спросили  Иисуса: Скажи нам, какой  будет  всему  конец? Иисус
ответил: Нашли ли,  однако, начало,  что ищите конец?!  Ибо где начало есть,
там  будет и конец. Блажен, кто определит место сво„ в начале, ибо он увидит
и конец, и не будет ему кончины во веки веков".





28. Если кто-нибудь ум„н, но прислушивается к народу...


     С Нателой я  больше не общался, но до е„  переселения в  Квинс слышал о
ней  постоянно. Хотя  жизнь в Штатах напичкана таким количеством фактов, что
слухам  не  оста„тся  в  ней места,  о  Нателе  - вдали  от не„ -  петхаинцы
сплетничали и злословили даже чаще, чем на родине.
     Фактам  они  и  прежде   предпочитали  слухи,  предоставляющие  роскошь
домысливать их и выбирать "нужные".  Но в Америке потребность в злой сплетне
об  Элигуловой оказалась особенно  острой. Подобно любому народу,  петхаинцы
всегда признавали, что в насилии над человеком нет  ничего неестественного и
что страдание чередуется в жизни только со скукой.
     В Нью-Йорке,  однако,  их  оглушила  и подавила  бешеная скорость этого
чередования - и поэтому Натела Элигулова в незабытом  Петхаине стала для них
тем символом, который, помимо замечательного  права  быть несправедливыми  и
жестокими, приносил  им убаюкивающую  радость по-домашнему  ленивой  частоты
раскачивания маятника жизни между пустотой и болью.
     Горше всего  их оскорбляло то, что, хотя в Америке жили они, не Натела,
-  везло по-прежнему  ей.  Вскоре  после  моего прибытия  в Нью-Йорк  пришло
известие,  что  -  как  и предсказывал доктор -  С„ма  "Шепилов",  романтик,
обвинил,  наконец,  Нателу  в убийстве его отца  и брата, накинулся на не„ с
охотничьим  ножом, но в потасовке с женой сам  же на нож горлом и напоролся.
Рана оказалась серь„зной, и жизнь его повисла на волоске.
     Через  три дня волосок  оборвался  .  То  есть,  получается,  ей  опять
повезло, ибо если даже вс„ и было так, а не наоборот, как считали некоторые,
если  даже  она и не  планировала зарезать  супруга по наказу  Абасова,  то,
конечно же, оборванный волосок устраивал е„  уже больше необорванного. Кому,
мол,  хочется жить со своим потенциальным  убийцей или допускать, что он  не
убит?
     Потом пришли другие известия.
     Утверждали, что Элигулова завела себе огромного петуха. Цветистого, как
юбка курдянки, и  наглого,  как Илья-пророк.  Подобно  хозяйке,  этот  петух
брезговал  не  только  евреями, но всеми,  кто не  принадлежал к должностным
лицам.  Раз в  неделю,  в субботний  канун, Натела  подрезала  ему когти,  а
отрезанные кромки  предавала, ведьма, не  огню или  земле, как велит закон о
стрижке  ногтей, а,  наоборот, -  ветру. Любой другой человек  испугался  бы
божьей кары, которой после смерти - по  закону - не избежать было  теперь ни
ей, ни птице: полного отсутствия освещения  по дороге  в потусторонний  мир,
из-за чего прид„тся искать его на ощупь.
     Однако в  этом, земном, мире  взамен наказания к  ней,  мол, уже пришла
удача: наутро после ночи, когда, как отметили, паук над  портретом Нателиной
матери Зилфы разжирел в своей паутине  под потолком  и упал, чтобы  умереть,
Натела  поехала с сослуживцами на загородный пикник.  "Илья-пророк"  был при
ней. После  гибели "Шепилова"  она  никуда,  говорят, без петуха  гулять  не
ходила. В разгаре веселья птица  отвлекла в сторону начальника контрразведки
и,  взобравшись  на  небольшой  бугорок  посреди  поляны,  принялась  махать
крыльями и бить клювом в землю.
     Абасов кликнул  подчин„нных и  велел им выкопать  яму  под  петухом.  В
согласии с приметой,  он надеялся найти  там клад. Вместо  клада подчиненные
нашли   гроб   с  останками  Зилфы,  которая  скончалась   в  тюрьме  и,  по
действовавшим тогда правилам, была похоронена тайно.
     Натела обрадовалась находке - и из  загородной поляны перетащила мать к
отцу,  к  Меир-Хаиму,  на еврейское кладбище. Обоим заказала  потом в  Киеве
надгробные   памятники  из  ч„рного  мрамора.  Без  пятнышек  или  прожилок.
Блестящие, как козыр„к концертного рояля "Бэккер".
     Прислала, говорили, оттуда же могильную плиту  и для  себя - впрок. Это
как раз петхаинцы одобрили. Во-первых,  вс„ везде и всегда  только дорожает.
Во-вторых, евреями она брезгует - и в будущем рассчитывать  ей  не  на кого.
В-третьих  же,  и  это главное, раз уж Натела  сама призналась в собственной
смертности, - мир ещ„ не порушился, вс„ в н„м прекрасно и все в н„м умирают!
Даже выскочки!
     Между  тем,   на  собрании  нью-йоркского   Землячества   жена  Залмана
Ботерашвили высказала предположение, будто при Нателином состоянии и  связях
бояться  будущего,  то есть смерти, незачем. В Союзе такое,  мол, количество
нищих,  развратников и  незанятых мыслителей, что за деньги, за секс  или из
инакомыслия многие охотно согласятся умереть вместо не„.
     К  тому  времени Залман  уже  стал раввином  и  поэтому даже жену  - по
крайней мере, на людях - поучал в духе добронравия. Объяснив ей, что умирать
вместо кого-нибудь невозможно, ибо у каждая своя смерть, он  добавил,  будто
почти  никто своей смертью  не умирает. В  Талмуде, оказывается, сказано: на
каждого умирающего  своею  смертью приходится  девяносто  девять  кончин  от
дурного глаза.
     "А  ты-то  что  скажешь?" -  спросил  он  меня,  поскольку  я  был  уже
председателем.
     Я  ответил  уклончиво:  Ежели   Натела   действительно  приобрела  себе
могильный камень, она, стало быть, к нам не собирается.
     Жена   раввина  высказала  предположение,   что  Элигулова   обзавелась
надгробием с  единственной целью  нас  дезинформировать. Не  пройд„т, мол, и
года,  как  стерва  подастся  не  в загробный мир,  не, извините,  в  рай, а
наоборот, в наши края, в Нью-Йорк.
     Развернулись дебаты: впускать е„ в Америку или нет?
     Подавляющее  большинство  высказалось  против.  Сослалось на  заботу  о
нравственной  незапятнанности  отечества.  Америки. Я заявил,  что  впускать
Нателу  или  нет никто нас  спрашивать не  будет. Тем  более, что мы  ещ„ не
граждане при отечестве, но  лишь беженцы  при н„м. Мне возразили: Это глупая
формальность,   и  в  Америке  господствует  не  бюрократия,  то  есть  воля
книжников, а демократия, то есть правление большинства. Которому плевать  на
любые книги. Ибо оно занято борьбою со злом.
     Постановили поэтому навестить гуртом  нью-йоркского сенатора  Холперна,
то есть Гальперина, и потребовать у него присоединиться к  их битве со злом.
Сенатор, как  рассказал Даварашвили, ответил  резонно.  Почти как  в хороших
книгах. Сделать  я, дескать,  ничего пока не в  силах, ибо не  известно даже
действительно ли  эта  ваша Натела собирается  в Америку.  Обещал, на всякий
случай, сообщить ФБР, что она гебистка.
     Доктор похвалил его за ум, порядочность и особенно скромность. Ко всем,
мол, внимательно прислушивается, держит в  кабинете только  портреты  жены и
президента, а зарплату получает маленькую.
     Я  с доктором  не  согласился: Если кто-нибудь ум„н и порядочен, но вс„
равно прислушивается  к народу, он  как бы мало ни  получал, получает много.
Ещ„ я высказал  предположение,  что ФБР - тоже  из заботы о народе - захочет
"освоить"  Нателу и настоит, наоборот,  на  том,  чтобы  е„,  теперь уже  не
секретаршу, а референтку Абасова, обязательно впустили.





29. Две тбилисские колдуньи повязаны лесбийским развратом


     Несмотря  на заготовленную впрок могильную плиту,  Элигулова в Нью-Йорк
вс„-таки прибыла.  Безо всякого предварительного известия.  К  тому  времени
почти весь Петхаин уже скопился в Квинсе -  и  передавать  оттуда информацию
было уже некому. Последний слух о ней гласил, правда, что Натела прода„т дом
и  собирается  поселиться  в Москве,  куда  с  воцарением Андропова перевели
генерала Абасова.
     Андропов поставил тому в заслугу образцовую деятельность по мобилизации
армянской диаспоры  в Париже и поэтому  поручил "заботу"  обо всех советских
эмигрантах  в Америке. Говорили даже, что с  Андроповым Абасова свела близко
Натела,  сдружившаяся  со знаменитой  телепаткой  Джуной  Давиташвили.  Тоже
колдуньей, вхожей через Брежнева ко всем хворым кремл„вцам.
     Говорили  ещ„, будто  в Нателу прокралась какая-то неизвестная болезнь,
от которой Джуна е„  и лечила. Хотя и менее успешно, чем должностных лиц. По
словам Джуны, причина неуспеха  заключалась не  в незначительности Нателиной
служебной позиции, а в  е„ еврейском  происхождении. Которое рано или поздно
приводит именно к неизлечимой форме психоза.
     Подобно Нателе, Джуна, сказали,  собирается поселиться в той же Москве,
из чего жена раввина Ботерашвили,  наслышавшись о прогрессистских тенденциях
в  поведении  петхаинских  ж„н в  Америке, заключила, будто  две  тбилисские
колдуньи повязаны меж собой лесбийским развратом.
     Эту  сплетню  как  раз  многие  петхаинские  ж„ны  ревностно  отвергли.
Возмутились  даже:  А  как  же  Абасов,  хахаль? Какой, дескать,  лесбийский
разврат при  живом мужике? Тут уже раввин поддержал жену  и,  призвав меня в
свидетели,  заявил,  что принцип дуализма, хоть и пагубен для души, известен
даже  философии.  Петхаинкам термин понравился  своим  благозвучием -  и они
загордились.
     Вместо Москвы Натела подалась в Квинс.
     И объявилась на народном гулянии в День Национальной Независимости.





30. Право на беспробудную глупость


     Петхаинцы праздновали  Национальную  Независимость  охотно,  ибо жили в
квартирах  без  центрального  охлаждения,  а  гуляния  устраивались  в холле
Торгового Центра, где, несмотря на скопление выходцев из Африки, Узбекистана
и Индии, циркулировал остуженный благовонный воздух.
     Если бы июль в Нью-Йорке был посуше, как в Тбилиси, или прохладней, как
в Москве, не было бы на празднике и меня. Я не терпел сборищ. Они утверждали
правоту   некоего   марксистско-кафкианского   учения,  что   человек   есть
общественное   насекомое,   коллектив    которых   обладает   возможностями,
немыслимыми для отдельного организма. Особенно моего.
     Мне   казалось  немыслимым   гуляние  в  честь  независимости.  Прич„м,
независимости всеобщей, а не моей личной.
     Об  отсутствии личной напоминало  мне  присутствие  жены.  Кризис  этой
независимости ощущал я в  тот праздничный день  особенно остро: в отличие от
пасшихся косяком петхаинских ж„н, моя не отступала от меня ни на шаг.
     Раввин  Ботерашвили   с   повисшей   на  его  руке  грузной   раввиншей
приветствовал нас  со  страдальческой  улыбкой.  Я  поздравил его  с великим
праздником.
     В ответ он поправил каравеллу под гладко выбритым подбородком, кивнул в
сторону петхаинских ж„н и ш„потом поздравил меня  с тем, что моя, как видно,
так и не примкнула к дуализму. Наградил е„ за это  поцелуем руки с изнанки и
назвал е„ не "женой" моей,  а "супругой". Потом повернул голову и чмокнул  в
волосатый подбородок свою "супругу". Похвалился, что и она всю жизнь следует
за ним по пятам, "как следовала за Гамлетом тень его отца".
     Я  не понял сравнения, но отозвался  вопросом: Не гложет ли его, не дай
Бог, боль в селез„нке? Или в каком-нибудь прочем скрытом от  глаз органе? Не
понял  теперь  он. Я  выразился  возвышенней.  Отчего,  спросил,  на  мудром
раввинском лице стынет печать вселенского страдания?
     Ответила  раввинша.  Вчера она купила ему  вот  эти